226,3 тыс подписчиков

Белая Гильдия 2. Часть 42

21 октября 202421 окт 2024

22 мин

Ах, мой милый Августин!

Итта, пятница

Кусочек неба в окошке голубел, по нему быстро летело светло-желтое облако. День обещал быть ветреным.

Я лежала в тепле и неге и не хотела вставать.

Утро было таким чудесным. Солнышко расцветило золотом нашу с Вандой комнату, а вчерашние поцелуи Эмиля все еще горели на шее и губах. Возбуждение и томление держало меня в плену, под одеялом, в мечтах о любви и воспоминаниях о вчерашнем дне. Дне, полном прекрасных и волнующих событий, дне, когда Эмиль сделал то, чего еще никогда не делал, а заодно сказал, что хотел бы на мне жениться.

Никогда еще я не осмеливалась представлять нас с Эмилем под свадебной яблоней. Не было повода об этом думать. Мне хватало его любви и заботы, того, что он рядом и всеми способами старается меня защитить. Но после сказанных им слов, мое воображение унесло меня в какую-нибудь далекую весну, где Эмиль был во фраке, но не с концертным бантом, а с шелковом шейным платком небесного цвета, празднично завязанным на его длинной шее. Такой строгий, с внимательным, напряженным взглядом, и конечно с отросшими кудрями, причесанными на косой пробор. Мое платье по моде десятых годов — прямое, с широкими рукавами, было сшито из того же голубого шелка, что и шейный платок Эмиля. Прическу я себе не придумала. Уложенные волосок к волоску черные волосы лежали за спиной как восковые. И никаких украшений. Разве что древний компас на шее, подарок Эмиля... Он идеально пришелся бы к нашей свадьбе, если бы его только можно было вернуть... Мы стояли друг напротив друга, а отцветающая яблоня посыпала нас белоснежными лепестками, похожими на крупные хлопья снега...

Думать о том, что когда-нибудь мы с Эмилем станем мужем и женой оказалось так волнующе, что я слышала, как бьется мое сердце...

Пусть. Пусть будет свадьба. Раз уж он так решил, раз он относится ко всему так серьезно, мне стоило догадаться, что Эмиль захочет все сделать, как полагается. Иначе это был бы не он...

Я видела его склонившееся для поцелуя лицо. Теплые карие глаза, широкие брови, которые когда поднимаются, образуют две тонкие морщины на лбу. От свадебного Эмиля пахло весенним ветром...

От избытка напридуманных нежностей, я положила подушку под живот и представила, что Эмиль рядом, а я обнимаю его и ласкаю. Нам не нужно прятаться от Эрика или Ванды, мы в своей комнате, и можем так лежать сколько угодно, целоваться, разговаривать и делать все то, что можно делать женатым парам. Было бы такое же солнечное, доброе утро. На столе, кроме красок, лежала бы его флейта в черном футляре, и никаких мечей в углу. Мечи не нужны, война кончилась, и все что нам нужно, это любить друг друга и учиться, чтобы стать теми, кем мы хотим стать...

Учиться! С этой мыслью я и очнулась.

Я же все проспала, промечтала. И завтрак с Эмилем, и тренировку, и уже опаздывала к началу занятий. Нет, так не годится. Мне следует быть ответственной. Рядом с целеустремленным Эмилем иначе просто нельзя.

Я заставила себя выбраться из-под одеяла, снять ночнушку. Но едва солнечные пятна упали на мои плечи и живот, как я тотчас порхнула к зеркалу, запрокинула руки за голову и стала рассматривать свои груди, крутиться и представлять, как бы они мне понравились, если бы я была мальчиком.

Когда мне надоело любоваться своим телом, я прильнула к зеркалу лицом, так, чтобы видеть каждую пору на носу, каждуй ресницу и каждую черную прожилку в и без того темных, папиных глазах. Превращая меня в иттиитку, эти прожилки расширялись, заполняя собой всю радужную оболочку, внутренние веки опускались, защищая глаза от возможного соприкосновения с водой, и тогда зрение становилось сферическим и очень острым. Тогда да, но сейчас мои глаза ничем не отличались от глаз представителя какого-нибудь южного народа. И кожа моя была слишком бледна для иттиитки. Впрочем, не настолько, насколько у альбиноса Эрла. Вот уж тоже удивительный тип. Неужели он и впрямь такой же, как Борей, или хитрец не брезгует и женскими телами, за обладание которыми многие юноши готовы были умереть...

Я взяла гребень, причесалась, заплела косу, перекинула ее на грудь. Чёрное на белом. Как уголь на белой бумаге, как осколок арижского стекла на простыне, как скалистый берег в пасмурную погоду.

Отмеченная счастьем взаимной любви, я казалась себе ослепительно красивой.

Этим утром все, на что не падал мой взгляд, было особенным, поэтическим, точно бы озаренным светом далёкого Небесья.

Хотелось крутиться на месте, напевать, чтобы хоть немного выплеснуть в мир переполняющее меня счастье. Но надо было спешить, оставалось пятнадцать минут до начала занятий, и следовало найти пенал, который пропал еще в среду.

Новенький дублет висел на шкафу на вешалке, а юбка аккуратно лежала на стуле. Значит, Ванда перед уходом не выдержала и повесила мою новую одежду, которую я вчера бросила. Милая Ванда! Спасибо, что хотя бы не прибираешь мой стол. Терпишь так необходимый мне художественный беспорядок. На столе лежали наброски лошадиных копыт и голов, тут же — чашка с недопитым чаем, кисти в банке с оранжевой после натюрморта с подсолнухами водой, сама ваза с подсолнухами, раскрытый и положенный вниз страницами учебник по пластической анатомии... А еще засохший подосиновик, который несколько дней назад был свеж и очень красив, а теперь стал сморщен и черен. Когда-нибудь я тоже состарюсь... Стану такой же черной и сморщенной, высохшей от бесполезного лежания и фантазирования. Когда-нибудь я стану старой. Но, к счастью, это произойдет очень и очень не скоро! Сейчас я была юна, прекрасна и по-настоящему счастлива. Я наконец-то оделась, отыскала завалившийся за кровать пенал и побежала на занятия.

В Туоне царила пятница. Все как обычно, и все же чуть веселее, смешливее, с предвкушением грядущих выходных. Да еще и солнечных, по-сентябрьски теплых. Синее небо полнилось белыми облаками. Над башней административного корпуса носилась стайка ласточек. Разноцветная мостовая сверкала. Студенты резво топтали ее по всем направлениям — кто в столовую, кто в архивы, кто на учебу, а кто и на спортивное поле возле тренировочного — командные игры, на общественных началах организованные Комаровичем, многим пришлись по душе. Вдалеке у почты стояли новые прибывшие дилижансы. Работник Ашар красил двери солнечного храма в смешной цыплячий цвет. Привезли повозки с продовольствием, у столовой разгружали головки роанской соли и пирамиды капурнского сахара...

Перед поворотом в арку со мной поравнялся Дрош. Он восседал на своем битюге с обреченно философским видом, опущенные плечи покорялись судьбе, а лицо выглядело таким помятым, точно он всю ночь не спал, а читал своды древнемерских законов. На рукаве его зеленела повязка дружинника.

— Что там за столпотворение у почты? — спросила я Дроша. — Не знаешь?

— Начальство ждут, — мрачно ответил Дрош. — На выходные обещает пожаловать главный жрец. Жрать и промывать студентам мозги высокопарной ересью.

— Чего это он вдруг вспомнил о бедных студентах?

— Праздник урожая. Немыслимый разгул. Боятся, видимо, как бы студиозусы не выкинули чего непристойного.

— Для этого вовсе не требуется праздник урожая, — весело ответила я. — Мы и в будни отлично справляемся.

— И то верно... — улыбнулся Дрош. — Чистое лицемерие.

Он вытер кружевным платком высокий лоб и, почтительно склонив голову, тронул своего битюга дальше, по направлению к почте...

Вся пятница целиком — это работа в классе госпожи Заславской. Пока нам не пригласили живую натуру, мы рисовали гипсовый торс какого-то безголового и безрукого мужика. Госпожа Заславская говорила, что в древнем мире его называли не то Эвклитом, не то Эпполитом.

Торс был похож на торс Борея, десятки мышц, крепкие плечи... И даже на шее не жилы, а мышцы, и даже на животе какие-то квадраты. На прошлой неделе у меня не получилось его построить. Мне, влюбленной в удлиненные пропорции Эмиля и Эрика, все в этом Эпполите казалось странным — коротким, приплюснутым, даже дутым.

Испортив перечерчиванием и стиранием целый большой дорогущий лист, я взяла второй чистый и начала работу заново.

Дамины Фок не было. Ее мольберт с первичным построением торса, сделанным еще в прошлую пятницу, пустовал. Это был отличный набросок, и я, наступив на горло собственной гордости и поглядывая на рисунок Дамины, смогла наконец-то построить торс правильно и принялась за штриховку. Штриховать я любила больше, чем строить, штриховка почти не мешала мечтать.

Мысли мои возвращались во вчерашний день, рассеянная улыбка не сходила с губ. Какие-то совершенно умильные сцены далекой будущей жизни дразнили мое воображение. В них не было войны, не было смерти, потерь и страхов, и даже жуткого сна про игру в королевство тоже не было. Только солнечные дни, в которых было место лишь любви и творчеству, интересной работе, уютному дому у озера или даже моря, цветущему саду и музыке... В них было место детям... Кто бы мог подумать, что я домечтаюсь и до такого. Но вот домечталась же... Так хорошо представила кудрявую девочку с каштановыми волосами и мальчика — худенького малыша с черными глазами и курносым носом.

Хотелось тянуться к этому будущему, учиться, тренироваться, слушаться Эмиля во всем, стараться изо всех сил...

Я так увлеклась, что очнулась только когда поняла, что мастерская давно опустела, а желудок крутит от голода.

Было около четырех, когда я пришла в столовую. Обед уже закончился, а ужин еще не начался. Я выпросила порцию у помощницы мадам Мил — маленькой женщины с лицом в форме сердечка и странным именем Шили. Поела, все еще раздумывая, вернуться мне в мастерскую и посидеть там допоздна или пойти к ребятам, узнать новости, спросить у Эмиля, будем ли мы с ним сегодня тренироваться, или мне позаниматься с мечом самой. У меня было столько сил и энтузиазма строить свое будущее, что я подумала — надо бы, наверное, помыть у нас в комнате полы и заняться подготовкой к зачету по пластической анатомии. Если не ныть, а просто учить по пять мышц в день, то как раз за неделю успею все выучить...

Я решила, что все же зайду к ребятам. Хотелось обнять и поцеловать Эмиля, похвастаться Эрику обновками. Просто увидеть братьев... Побыть рядом.

Ни того, ни другого в общежитии не оказалось. Комната была оставлена нараспашку. Мечи — два, накрест стояли в углу, обе постели были заправлены неаккуратно, а пол захожен грязными ботинками. Вот интересно. И где они оба? В Зубе? Но тогда не было бы мечей... Или занимаются по репетиториям, как паиньки. Один на флейте, другой на лютне. Как в старые, добрые, довоенные времена... Нет,

слишком уж торопливо брошена комната, да и флейта — вон, на столе, прикрыта краем дорожной сумкой...

Я взяла веник, подмела у ребят пол, заправила кровати, закрыла двери на ключ и, спрятав его в кадке под фикусом, пошла к Борею.

Он был у себя один, копался в какой-то запутанной тонкими нитками железяке размером с саквояж, разложив на полу отвертки — все, от большой до крошечной.

— Что это? — спросила я.

— Что-то Эрл из озера вытащил, — Борей с сожалением оторвался от работы и посмотрел на меня. Глаза его блестели. — С большой глубины. Древний какой-то механизм. Пытаюсь разобраться. Вот это вот провода. — Он аккуратно, точно врач-хирург подцепил отверткой ниточку. — Даже не ржавые! Из чего они вообще, если семьсот лет под водой пролежали, и им хоть бы хны!

В его словах и чувствах бился восхищенный азарт ученого-исследователя, готового во что бы то ни стало разгадать тайну. Я улыбнулась.

— Ты моих не видел?

— Не-а. Их на тренировке утром не было. Дрош сказал, дружина всю ночь Дамину Фок искала по всему феоду. Может, и за мной заходили, но... — Борей запнулся. — Я спал после дежурства...

— Искали Дамину? Вот это новости!

— Она до сих пор не вернулась из Уздока. Говорят, Левон рвет и мечет.

— Ужас какой! — всплеснула руками я. — Ее на занятиях не было... Но я не думала, что она... пропала по-настоящему. Скажи, а Эмиль... он тоже искал?

— А как же! Он всех и собрал на поиски. Кроме Дроша и Пауля. Они сменили меня на дежурстве в городе. Я думал, ты с ним ездила... Помогать...

— Нет. Меня он не позвал...

— Почему? — удивился Борей. — Ты же умеешь... находить тех, кого знаешь.

— Наверное, Эмиль постеснялся меня позвать. У нас вчера было свидание. Гуляли до поздна. И он... сделал мне предложение. Ну как, предложение... Сказал, если бы нам было восемнадцать, я бы женился на тебе прямо сейчас...

— Так и сказал? Восемнадцать?

— Да, а что?

— Ничего. Вы... уже... с ним... или нет еще? — Борей не договорил, просто сделал отверткой неопределенный жест и вопросительно посмотрел на меня.

— Нет... — вспыхнула я. — Но какая разница?

Борей оставил прибор, поднялся с корточек, сел за стол, а сам указал мне на стул напротив:

— Присядь.

Я села, смущенная тем, что, сама от себя не ожидая, все выложила Борею. Хотя кому еще? Девочкам? Тут же разболтают. Даже если будут стараться помалкивать. А Бор — Бор могила, надежный сейф. Вот сидит передо мной теперь, чешет отверткой висок.

— Ну, во-первых, я тебя поздравляю... — начал он тоном старшего брата, и я почувствовала неуверенность в его словах.

— Спасибо! Да ладно тебе. Чего ты такой серьезный? Это когда еще будет...

— Вот я и хотел спросить — когда. Просто понимаешь... — щеки Борея стали совсем красными, но он смотрел мне прямо в глаза, явно намереваясь высказать все, что решил. — Вы хозяева этого мира. У вас есть выбор. Девочки бегают за Эмилем. Парни — за тобой. Вам может показаться, что времени у вас много... что все еще впереди...

— Бор... Ты прямо по больному...

— Знаю. И еще я знаю, что у тебя не прошли чувства к Эрику. Я не иттиит, конечно...

— А жаль.

— Да и так все видно. Не сбивай меня, пожалуйста. Мне велели за тобой присматривать. И я, как старший должен бы тебе посоветовать — не спеши, подожди несколько лет... Как Эмиль и сказал — до восемнадцати. Исходя из принятой морали нашего общества — он прав...

— Да я согласна, что прав...

— Да нет же! — Борей хлопнул ресницами, продолжая мять в руках отвертку, я услышала в его чувствах совсем новые нотки — даже не нотки — а пляшущий огонек счастья, его личного, надежно спрятанного от всех счастья. — Ты все лето от любви места себе не находила. Рвалась к нему, все уши мне прожужжала. Помнишь, я сказал тебе: Если бы я знал, что меня ждут, я бы проехал сколько угодно верст?

— Помню!

— Вот. Я об этом. Эмиль отличный парень. Ты его любишь. Конечно, можно подождать. Война закончится. Если все будет хорошо, если вы дождетесь друг друга — поженитесь. Перспектива есть. Но... разве какой-то ритуал стоит того, чтобы разбрасываться возможным счастьем сегодня? В нашем обществе и так много условностей, которые усложняют жизнь...

— Просто Эмиль ко всему относится очень серьезно... — сказала я. — В том числе и к нашим отношениям. Разве это плохо?

— Это хорошо... — Борей вздохнул, положил большие руки на стол и чуть приблизил ко мне свое лицо. Я чувствовала, как он волнуется. — Я хочу рассказать тебе одну историю. А ты думай сама. Помнишь, у бабушки есть такая толстенная книга. «Мудрость народов мира». Говорят, наша, но дураку ясно, что переиздание с древнего. Там одна история есть. Она в свое время меня спасла. Когда я... Ну, когда я понял, кто я...

— Ты не рассказывал... — тихо сказала я.

— Не время было. Я стеснялся, боялся. Сама все знаешь... Ну вот. Жило на острове одно племя, жило так далеко от всего мира, что никто никогда не видел других людей, не знал цивилизации, денег, не ведал наук. Остров находился в теплом океане, на нем росло все, что нужно, а в океане водилось много рыбы, так что жили островитяне припеваючи. И вот когда первые мореплаватели добрались до этого острова, то они увидели, что все население ходит голышом. И мужчины, и женщины, и дети, и старики. И никто не краснеет, никто не пялится друг на друга. Люди смотрят друг другу только в глаза. Все имущество и добыча делится по потребности. И любовь там никого не смущает. Пары занимаются ей на пляжах под светом костров, сразу по несколько пар одновременно.

«И мужчины с мужчинами...» — подумала я, разглядывая воодушевленного Борея, но вслух предположения не произнесла.

— Они гладят друг друга везде, — продолжал он. — Не только грудь или прочее, запретное у нас. Они ласкают все тело, так, как мы гладим собак или кошек, когда хотим передать им свою любовь...

— Это странно.

— Для нас. Для тех, кто живет в нашей системе понятий, кто воспитан стыдиться и сдерживаться, кому внушили, что все стыдное надо сначала прятать в штаны, а потом возжелать... После этой истории мне многое стало понятно про наш мир вообще. Про мир навязанных ценностей и навязанного стыда...

— Почему ты об этом вспомнил, Бор? — пораженная его откровенностью спросила я.

— Недавно эту историю рассказал мне Эрл.

— Он? Ничего себе!

— А что тебя удивляет? Он харизматик, философ, пишет докторскую на тему этики малых народов. Я сказал ему — что выжил, благодаря этой книге. А он ответил: Тогда ты понимаешь, что нельзя запрещать себе делать то, что принесет тебе счастье, потому что кто-то сказал тебе — это плохо, но не объяснил почему... Нельзя разрешать предрассудкам больного мира управлять тобой. Надо быть свободным и умным, надо подстраивать мир под себя так, чтобы тот даже не заметил, что ты свободен.

— Опасная философия.

— Быть смелым вообще опасно. Вот за эту штуку, — Борей показал на обмотанную веревками коробку. — Мне светит отчисление. Потому что это прибор, связанный с электричеством.

— С чем?

— С той самой «волшебной силой», которой владели древние, и о которой ни в одном разрешенном источнике нет ни слова. Но смотри, как получается. Собиратели собирают. Подпольные типографии перепечатывают найденные учебники. Пишутся пособия, и студенты, рискуя всем, их покупают. Люди садятся в тюрьмы, платят штрафы, рушат карьеры, ради свободы знания, ради того, чего на самом деле хотят!

— Я не понимаю... к чему ты...

— Да ко всему. Например, ты можешь быть сразу с обоими братьями, если они не против. Так, как о тебе все болтают. И плевать на эту болтовню.

— Бор... Дело не в болтовне... Я... так не хочу. Это неправильно.

— Ну вот видишь! Неправильно. А что правильно? Заставлять страдать одного из них? Того, кого ты не выберешь? Эрл сказал...

— Твой Эрл, — чувствуя, что вот-вот разрыдаюсь, выпалила я. — Беспринципный, скользкий гад. Который пойдет на что угодно, чтобы получить свое.

Борей поднял на меня недоуменный взгляд, поджал губы, а потом сказал тихо:

— Да, Эрл не очень приятен в общении с посторонними. И его можно понять. Но он не сделал тебе ничего плохого, чтобы ты так о нем говорила.

— Он задурил тебе голову, Бор!

— Он меня спас... — Борей стал пунцовым. — И по крайней мере Эрл честен с самим собой. Он не говорит — если бы то... и если бы это... я бы женился... а так извини... Пойми! Свадьба — всего лишь дурацкий ритуал. До восемнадцати вам еще три года. Целых долгих три года, за которые может произойти все что угодно. Важно только то, чего вы хотите сейчас. На самом деле хотите, а не кормите друг друга отговорками. Если уж вы доехали друг до друга четыреста семьдесят верст... Имеете право быть смелыми до конца...

Я слушала Борея, и сомнения беспокойно толкались в мою душу. Нет, я не представляла как можно быть с обоими братьями одновременно и давно решила, что Эрик — это моя личная радость и боль, которая больше дар, чем страдания. Но Эмиль... Его я потерять не могла. Я чувствовала, что хочу немедленно-срочно, прямо сейчас увидеть его и сказать все, что не сказала вчера у пожарной лестницы, сказать о том, чего хочу я, и что он для меня значит. Борей смотрел с большим волнением, и я ответила ему примирительно:

— Прости, что сказала про Эрла дурно. Я... просто очень тебя люблю. И хочу, чтобы ты был счастлив.

— У меня все хорошо. Ты же чувствуешь. Я хочу, чтобы обещанная мне в детстве невеста тоже не боялась отношений...

— Спасибо, — растрогалась я. — Бор, я понимаю тебя, и то, что ты хочешь мне сказать. Дрош рассказывал, что раньше существовали общества, где у одного мужчины было по нескольку жен. Предположительно дело было не в любви, а в экономической выгоде. Но... Сейчас все иначе. Мы выросли не на острове, мы — жители нашего времени. Я рада, что у тебя получилось стать свободным, но у нас не получится быть втроем, я точно знаю, что нет. Я выйду за Эмиля. Тогда, когда придет время. Если оно, конечно, придет.

Мы поднялись из-за стола, я обняла Борея, и он обнял меня в ответ, а когда отпустил, произнес по-доброму.

— Может, ты и права. Каждому свое. Просто не упусти свое счастье. Постарайся...

Он пару раз хлопнул ресницами и снова смущенно почесал отверткой висок.

К себе я бежала в очень тревожных чувствах. Я сказала Борею то, что должна была сказать. И все же история островитян заставила о себе думать. Общество, в котором все общее, нет денег и нет препятствий к любви. Как понять — лучше или хуже нашего? Ведь мы куда образованнее и развитее. Мы ценим собственность и ценим мораль...

Вместе с этими размышлениями я думала о Дамине. Что же произошло? Вряд ли у нее есть друзья в Уздоке... Дамина мало с кем общается, кроме нашей компании... Она учится... Она... серьезный человек и не делает глупостей... или... или она все-же не выдержала, решила сбежать на фронт? Выбрала свободу воли? Но как? Дамина отлично знает, что никто ее не пустит сражаться... Версия о тайном романе тоже не подходила. У Дамины не было любовной тайны, я знала это не только потому что была иттииткой, но и потому что такие сказки не укладывались в железную личность старосты нашего факультета. Просто по логике вещей. Неужели правда случилось что-то плохое?

А еще я думала, как Эмиль ее ищет? Просто разъезжает по округе с дружиной? Или обратился в полицию феода? Эмиль... После всего, что между нами было, пошел не спать, а искать Дамину. Я даже поежилась, представив, как он, смущенный и жаждущий любви, идет от пожарной лестницы к своему общежитию, как лицо его становится строгим и собранным, и как он командует подбежавшему Дрошу: «Общий сбор! Есть дело, которое не терпит отлагательства! Всем быть при оружии!» Ну, или что-то подобное. Зря он меня не позвал! Ведь я... могла бы помочь. Должен же быть от моего дара какой-то толк... Постеснялся? Решил не тревожить?

Я влетела в общежитие, где в холле несколько первокурсниц разучивали по голосам старинную песенку " Ах, мой милый Августин...«, вбежала на свой этаж и сразу увидела Эмиля...

Он стоял на лестнице между вторым и третьим этажом, спиной ко мне, лицом к Ричке. Стоял очень и очень близко к ней. Его руки скользили с Ричкиной талии так, если бы вот только секунду назад ее обнимали.

— Ошпарился, что ли? — насмешливо говорила Ричка. — Ты как будто боишься девушку трогать, Эм!

— Да с чего вы все взяли, что я чего-то боюсь? — с вызовом и даже с обидой ответил Эмиль.

— Ах, не боишься? — хихикнула Ричка. — Тогда дай руку.

Я замерла, точно врезалась в стену. «Ах, мой милый Августин...» стало далеким фоном. Чувства Эмиля и Рички вошли в мою душу и сожгли ее тотчас. Ричка забавлялась, ей было весело и приятно, и игривые эмоции танцевали внутри нее. Зато Эмиль... Он просто-таки задыхался от близости. Мой Эмиль... хотел эту опытную, вульгарную стерву, которая клеилась к нему с самого первого дня знакомства, хотел... Не так, как вчера хотел меня, с трепетом и нежностью, нет... Он желал ее совершенно определенно, как взрослый самец зрелую самку... Уж этих то животных желаний я наслушалась за свою недолгую иттиитскую жизнь.

Стало так неловко, так страшно, что я готова была провалиться сквозь землю, исчезнуть, раствориться, стать водой... лужей на деревянной, сотни раз изхоженой лестнице моего общежития. Моя вторая природа больно вонзилась жабрами в горло, велела отступить на пролет ниже, затаиться рыбой в камнях...

Беседа на лестнице была не важна. За слова говорили чувства, но и в словах было слишком много флирта и двойного смысла.

— Ричка... Я и так плохо соображаю уже... от этого всего... — глухо басил Эмиль.

— Ты себя в зеркало видел? — хихикала Ричка. — Красный, как рак вареный! В тебе росту два метра, и даже усы уже вон, вылезли. Еще спасибо мне скажешь.

Я слушала и мне становилось страшно, так невыносимо страшно, как не было даже тогда, когда весь мир был против меня и мне приходилось зубами рвать горло врагов, чтобы выжить и увидеть Эмиля снова. Мой иттиитский звериный гнев застрял в груди, не давая дышать и стараясь вырваться наружу.

Ни в коем случае нельзя было выпустить его, надо было держаться во что бы то ни стало. Усилием воли я закрылась от чувств Эмиля, заткнула уши руками, чтобы не слышать никого, кроме себя. «Дыши! Стой и дыши! Медленно и ритмично, как жабрами под водой».

«Нет-нет-нет. Итта, — хватаясь за последнюю надежду спастись, твердила себе я. — Не смей! Ричка дрянь. Но твой Эмиль — не голый островитянин, а парень с повышенной ответственностью за все и всех. Это недоразумение. Ерунда... Какая-то нелепица. Всего этого не может быть. Это же Эмиль. Эмиль Травинский. Твой Эмиль, которому ты доверяешь... полностью и безоговорочно... с первой вашей встречи... навсегда. Он никогда не сделает ничего плохого... Он любит тебя...

Я посмотрела в лестничный пролет и увидела, как Эмиль, который «любит меня» и «не сделает ничего плохого», сам, САМ взял Маричку Зужек за руку и зачем-то повел по лестнице на третий этаж, туда, где жила Ричка...

Пол подо мной стал мягким. Защита рухнула. Чувства Эмиля, чей мир в тот миг стал горячей рукой Рички, снова вошли в меня и не оставили никаких сомнений... Мир моего счастья, весь окружающий мир от моря до неба, треснул и разбился на сотню осколков. Как та чашка Эмиля, нелюбимая... просто чашка...

Моя иттитская природа хлынула в кровь, перевернула тело. Я ничего не могла с этим поделать, я больше собой не владела, а потому бросилась вон из женского общежития.

Окружающее пространство кренилось и качалось. «Милый Августин», который обещал, что «все пройдет», рвал барабанные перепонки.

В дверях я налетела на Эрла.

— Оуч-ч-ч, оуч-ч-ч... — прошипел он змеиным голосом, слегка придержав меня за плечи. — Тебе что-нибудь известно про самоконтроль, цыпочка?

— Пусти! Ты! — я оскалилась уже острыми, иттиитскими зубами, оттолкнула эту мерзкую тварь и выбежала на улицу, намереваясь оказаться как можно дальше от этого гиблого места, где Эмиль у всех на глазах держит за руку Ричку.

Я всей душой ненавидела Эрла и его выдуманных свободных островитян. Но еще больше я ненавидела себя... себя, не Эмиля...

Продолжение следует...