213,5 тыс подписчиков

Белая Гильдия 2. Часть 22

13 минут

34 прочтения

1 октября

Запрещенные приемы

Очень ранним утром, когда заря, и та еще не проснулась как следует, Эрик выбрался из постели, влез в штаны, прихватил рубашку и ботинки и с превеликими осторожностями выскользнул из комнаты, а потом и из общежития. Пересек парк и, держась прибрежного леса, добрался сначала до летнего умывальника перед женским корпусом, где воспользовался чужим мылом и чужим полотенцем, ибо помнил правила и не собирался ударить в грязь лицом, вернее грязным лицом и всем прочим грязным.

Смыв с себя вековую пыль подземелий и пот беспокойных сновидений, он снова нырнул в заросли орешника и пошел вдоль южной стены, до самой станции дилижансов, где набрал полные карманы сладких ранеток и, никем не замеченный, вышел на главную улицу с частично переложенным руками Эмиля булыжником, откуда уже скользнул в садик при гостевом доме, где удобные выступы на фасаде строения стелили чуть ли не красную дорожку в любое нужное тебе окошко.

Эрик не знал, какое окно ему нужно, поэтому отошел к дереву и, распутывая пальцами волосы, внимательно присмотрелся.

Три окна приоткрыты. В одном задернуты шторы, стало быть там живет тот, кто дорожит сном и вряд ли ждет гостей. На подоконнике другого лежала курительная трубка, а, значит, это окно в любом случае исключалось из списка, потому что наличие мужчин планам Эрика Травинского не способствовало.

Оставались двухэтажные апартаменты в левом флигеле. Ну конечно. Там едва приоткрытое окошко на втором этаже, где за стеклом лежал крошечный букетик полевых цветов, собранных прямо здесь, в саду. Те же маргаритки и марьины глазки. Риск был минимальный, даже, пожалуй, унизительно минимальный.

Эрик набрал на поляне перед гостевым домом второй букет в три раза больше, сунул цветы за пазуху и полез в окно, благословляя заботливых строителей, оставивших в стене необходимые выступы, и стараясь не издать ни звука. Возможная встреча с каким-нибудь долбанутым проректором ему не улыбалась. Не то чтобы он боялся, но в такое холодное пасмурное утро Эрик хотел вовсе не скандала. Ему хотелось женщину.

Поэтому он был тих, как ворующий самогонку свереб.

Но оконная рама скрипнула.

Эрик отпрянул и замер, вцепившись в водосточную трубу. Тишина. Осторожно, прижавшись грудью к стене, он сделал шаг по каменному выступу, чтобы заглянуть в комнату. Мадам была одна. Она спала. Эрик сначала тихонечко позвал ее свистом, а потом, сообразив, что дама может испугаться спросонья,прошептал:

— Мадам. Это я. Пастушка.

— Пастушка... — Виола тотчас проснулась, приподнялась на постели. — Наконец-то. Я уже думала, ты не придешь.

— Как можно! — почуяв, что его ждут, и даже ждут с нетерпением, Эрик воспрял, вмиг влез в спальню, выложил дары на стол, поснимал с себя все и юркнул под одеяло, где было тепло и пахло розовой водой, женщиной, покоем и счастьем.

— Какой холодный! Иди, я тебя согрею... — она потянулась, сонно повернулась к гостю, горячая, мягкая, обняла его за шею, и выгнулась, чтобы ему удобнее было просунуть под ее талию жадные руки, всю изгладить, истрогать и измять, оставляя на шее синие цветки поцелуев.

Ей хотелось сполна прочувствовать эту спасительную для усталой женщины юношескую нежность, такую чистую, неуправляемую, искреннюю, которую зрелые мужчины давно растеряли.

Но его не хватило надолго, он не утерпел: вскинулся, поднял ее на колени — худенький высокий юноша, большую шикарную даму — и вошел в нее как в потерянный рай, вернувшейся к нему после долгой разлуки.

Через минуту он со стоном упал на подушку, виновато потянул Виолу на себя и сладко поцеловал в губы:

— Прости... Сейчас три минуты... и я снова в строю... — голос его блаженно плыл. — Отработаю... по твоей науке... столько, сколько захочешь. Ты так прекрасна... Что я не выдержал... Просто не утерпел! Это твое строгое платье... В котором ты приехала... оно... я только о нем и думал.

Она села на колени подле него. Светлые волнистые волосы, из которых он успел достать все шпильки, упали на плечи.

— Такие платья носят служительницы солнечных храмов, — синие глаза инспектора по воспитанию молодежи улыбались. — Хочешь, я его надену?

— Спрашиваешь! — он тоже сел на колени перед ней и обеими руками убрал с ее лица волосы. — Я бы давно пришел. Но тебя танцевал урод Чанов. А у меня, сама понимаешь, то колодки, то лесоповал... Вчера вот друг чуть было не зарЭзал. А сегодня ты мне приснилась в этом платье...

— Давно у тебя не было женщины? — положив руку ему на живот, спросила она.

— Тебя — давно, — он накрыл ладонью ее ладонь. — Ну так как? Играем в инспектора? Я очень хочу!

Она легко поднялась и принялась рыться в сундуке. Ее голое тело белело в полумраке комнаты.

— Подай шпильки, — надев платье, потребовала она тоном начальницы. — К этому образу полагается безупречная прическа.

Он быстро собрал все разбросанные по постели шпильки и, сунув их в рот, встал, подошел к ней сзади. Выше ее на полторы головы, тоже голый, белый и растрепанный. Полоска утреннего света, пробивающаяся между штор легла на его исполосованную спину, почти симметрично разделив ее на две части.

— Дафай я. — Он взял ее волосы, постарался собрать в целый пучок. — Как этим пользофаться?

— Гляди. — Она достала у него изо рта одну шпильку и медленно воткнула в прическу, перекрутив дважды.

— Ага, пофорачивайся.

Возился он долго, сражался с распадающимися волосами, но в итоге приколол все шпильки сам. Неловко, неправильно. Прическа расползлась сразу, стоило Виоле повернуться, а ему ее обнять.

Волосы снова упали на плечи. Он рассмеялся.

Так они и стояли, студент и столичная шлюха — он держал ладони на ее талии и целовал все, что ему попадалось под губы — лоб, глаза, шею, мочку ее уха, потом грудь — прямо через платье, чуть прикусывая, как она его учила очень давно — до войны. Сукно было колючее, твердое, Эрику нравилось его целовать, он знал, что под грубой тканью томится мягкая бархатная грудь и большие розовое соски — нежные, как цветы и сладкие, как нектар. Вот сейчас он расстегнет все пуговицы на этом глухом целомудренном платье, и большие белые груди упадут ему в ладони... А еще можно задрать подол, под которым ничего нет, только влажные липкие колечки волос и тепло ее гостеприимного лона... Она была права. Женщины у Эрика не было больше месяца.

Он усадил ее на туалетный столик и исполнил все самое горячее и нежное, как и обещал — по ее науке.

И еще раз — уже в постели, когда надоевшее платье полетело на пол, и они прижались кожа к коже, тяжело дыша, дрожа и качая несчастные ножки кровати.

Потом они лежали под толстым тяжелым одеялом и ели яблоки. Крошечные, алые, сладкие ранетки. Кидали огрызки в корзину для мусора и вели счет — кто больше попадет. Он рассказал ей про то, как убегал из столицы, про деда и брата, про Чанова, Графский Зуб и даже про то, что любовь всей его жизни нарисовала ему татуху на шее, вот тут, посмотри, еще не смылась. Пожаловался на сбрендившего Тигиля. Но это уже вскользь. Что-то удержало его от истории про мечи и Гильдию.

Виола поведала Эрику, что гвардейцы искали в борделе вкрай обнаглевшего Пастушку, укравшего не только одежду, но и лошадь, а это по военным временам приравнивалось к дезертирству.

— Я так волновалась, — призналась она. — Вдруг тебя найдут и посадят в Арочку, а еще больше волновалась, что ты полезешь на юг...

— Помнишь, как мы плевали косточками с моста? — переводя тему, спросил он и швырнул огрызок в ведро.

— Да. Ты вытряс весь кошелек на эту кислятину. Лучше бы купил пастилы. Но было мило. Все, что ты делал — было мило. — Она потянулась к нему за поцелуем, но Эрик посмотрел на Виолу очень растерянно и серьезно.

— Я куплю! — пообещал он. — Куплю тебе пастилы. А еще... — он вдруг замялся. — Мне нужна халва. Не знаешь, где по нашим временам можно добыть эти драгоценности? Деньги будут.

— Халва? Для какой-нибудь капризной девушки? — она понимающе улыбнулась, откинула одеяло и сползла с подушки, принимая положение лежа на спине. — Южные сладости можно заказать в Каркассе. Если на мое имя, то доставят за пару дней.

— Мадам... — от вида ее роскошного тела он разулыбался. — Это запрещенный прием!

— Иди сюда, — она потянула его на себя. — Пастушка... Запрещенные приемы — это моя работа!

Через два дня из Каркассы доставили халву и пастилу. Он пришел вечером с деньгами. В чистой рубашке, причесанный и немного отстраненный. На плече висела лютня. Обнял, поцеловал, извинился, что не сможет остаться.

— Я бы с радостью, но есть кое-какие дела. Мне нужно отнести халву. И еще одна. Ну, я говорил, та, которая может быть станет моей женой. Я хотел бы, чтобы стала. Когда-нибудь...

— Станет, обязательно... — Виола погладила кожаный ремень его лютни и спросила: — Будешь ей петь?

Эрик замялся, смущенно пригладил волосы.

— Ей нравится, как я пою.

— Мне тоже нравится, — она кокетливо улыбнулась. — Знаешь, здесь хорошо. Тихо, свежий воздух. Не то, что в столице. Но без музыки я скучаю. У нас в заведении каждый вечер играл пианист. А иногда заходили юноши с лютней. — Она присела на кровать и, приглашая Эрика, разок хлопнула ладонью по постели рядом с собой. — Та песня, которую ты играл тогда... про темную ... деву... или птицу... помнишь ее?

— Я ее сам написал.

Ей показалось, что он смутился еще сильнее.

— Спой... — попросила она. — Пожалуйста!

Плечи его поникли. Он расчехлил лютню и сел, не на кровать, а на стул. Устроил инструмент на колени, склонился над ним, пощипывая струны и крутя колки. Было видно, что он никак не может начать, тянет время. Она смотрела на сгорбившуюся над лютней угловатую фигуру, на ловкие, не по возрасту жилистые руки, на богатую копну его волос, слушала взвизгивающие от смены высоты звуки настройки и вспоминала. Вечерний бордель, свечи, и этот мальчик, работающий за монету, и как тогда у нее мурашки пошли по коже от его песни...

Эрик начал играть мотив, но так и не спев ни слова, замер, точно задумавшись о чем-то важном, своем.

— Милый... — проговорила она ласково. — Не стоит себя заставлять. Иди, если спешишь. Сыграешь в другой раз...

— Да все нормально... — не глядя на нее, буркнул он. — Сейчас все будет...

Он откашлялся, провел рукой по волосам и, повторив проигрыш, наконец, запел. Тихо, вкрадчиво, словно бы сам себе:

«У темной девы дивный дар во тьме горящих глаз...

Убьет ее любви удар... Если коснется вас...»

Тут он запнулся, ещё раз откашлялся и, как будто бы даже на себя рассердившись, продолжил уже полным голосом, со всей силой страсти и прямоты.

«Несложно бури по весне крылами разрезАть...

И разорвать струну во мне, которой не сыскать...

Но только до весны уснет ее волшебный дар,

Забудет бури и уйдет...»

Виоле вспомнилось все, что было связано с Эриком — и Рэд, с которым она, Шорбэ Ужур, сбежала от Лози будто бы в текстильный колледж, сменив одного идиота на другого, и интерес к похожему на Рэда мальчику, который годился ей в сыновья, и та рюмочка бренди спасительная, и то, почему она внезапно решила спрятать музыканта от гвардейцев, и то, как он ее потом искупал в нежности... и как она его учила искусству любви, и как она не находила себе места, когда он пропал...

Конечно, мальчик был создан для плотской любви, и, конечно, у него будет много женщин... Но сейчас он здесь... рядом с ней... и поет.

«Молчи, мой брат, молчи...» — протянул он надрывно, выдержал паузу, отложил лютню, некоторое время тер лицо костяшками пальцев, а потом, вдруг, спросил:

— Как... Как твой этот плеточник получил место проректора?

— Думаю, так же как я — место инспектора по воспитанию молодежи.

— Тоже переспал с министром образования? — Эрик с вызовом поднял лицо, глаза его не улыбались.

— Не прямо так, но что-то в этом роде, — чувствуя опасное напряжение, Виола поднялась с кровати, ласковой кошечкой присела к юноше на колени, взяла его руки в свои. — Тебе надо быть осторожным. Он может следить, кто ко мне ходит.

— Да плевал я... — щека Эрика дернулась.

— Нет, — она мягко запустила пальцы ему под волосы. — Он может навредить по-настоящему. Лозя любит и умеет играть людьми. Это тебе не простачок Чанов, у которого внутри равно снаружи...

— Что-то не пойму... — Эрик сощурился. — Играть людьми? Этот господин-усы-щеткой? Любитель плеточок и арбалетов. Ты... такая красивая. Зачем он тебе? Из-за денег? Ты же приехала... к нему... потому что он здесь?

Момент был правильный, и она его не упустила. Заглянула юноше в глаза, улыбнулась. Ее пальчики продолжали перебирать его волосы, а мягкие, чувственные губы зашептали ему прямо в лицо:

— Милый Пастушка. Я приехала вовсе не к Брешеру... А к тебе. Ты же пропал как раз когда началась война. Я знала только твое имя и факультет Туона. Слава Кавену, что он собрал всех студентов здесь, и что ты оказался среди них. Я очень волновалась...

— Обо мне? — Эрик сглотнул.

— О тебе, глупый. Конечно о тебе. Ты такой... — и она, решив, что лишнее, пожалуй, говорить рановато, горячо и жадно поцеловала его.

Мальчика бросило в жар. И не от поцелуя, который несомненно был головокружительно прекрасен, и не от близости ее тела, от которого он терял голову, а от того, что она волновалась о нем, скучала, да так, что ради него, Эрика Травинского, была готова бросить бордель и играть в опасные игры с властями под носом у самого Алоиза Брешера.

Он не пошел ни к Итте, ни к Лоре. Остался на всю ночь. Не особо беспокоясь о спящих в соседнем флигеле постояльцах, спел своей мадам еще несколько красивых песен, уже не таких личных и больных, а нежных и дающих надежду.

Утром на подоконнике, в казенном стакане стоял щедрый букет полевых цветов.

В комнате было прохладно, а под одеялом — жарко. Полоска света, пробивающегося в неплотно задернутые шторы, рассекала комнату надвое. Слышалось пение птиц, жужжание застрявшего между оконными рамами шмеля и одинокий стук копыт по мостовой главной улицы.

Юноша с изрезанной шрамами спиной, с таинственной татуировкой ракушки на плече спал на ее груди. Колечки его русых волос прилипли к ее коже, густые короткие ресницы вздрагивали мирно. Над верхней губой темнели первые, мягкие усики.

Он лежал неловко, солдатиком, а она уже второй час обнимала его обеими руками.

Стоило пошевелиться, выпустить его из объятий, и он начинал стонать, метаться по постели, бормотать вздор, искать ее во сне и успокаивался, только когда она снова обхватывала его тело руками. Тогда дыхание его выравнивалось, он утихал и засыпал крепко, а она любовалась им, осторожно сдувая с его лба кудряшки, тихонечко целовала в синюю жилку на виске, ждала, когда рассекающая комнату робкая полоска света постепенно станет солнечной.

Она знала, что едва он проснется, то снова станет веселым, со светлым взором и желанием сразу закопаться носом ей под волосы, выцеловывать ее утреннюю пахнущую сновидениями кожу, и перейдет в позу сверху, искусно растягивая удовольствие. И даже если потом убежит — к брату, к друзьям, к своим, ничего не умеющим подружкам, она была уверена — он к ней вернется.

И как долго еще ей удастся изображать инспектора по воспитанию молодежи, копаться в архивах, проверять порядок в общежитиях, расхаживать по университету с видом серьезной и занятой особы. До приезда преподавателей, до начала учебы... А дальше... Следовало бы организовать для девочек какой-нибудь кружок кройки и шитья. Вот только шить она не любила. Она любила играть на виолончели и заниматься любовью. Первым тут было никого не удивить, а вторым удивлять следовало очень выборочно и осторожно.

Одно она решила наверняка — ей срочно необходимо завести секретаря, — толкового, взрослого юношу, с хорошим гардеробом и светскими манерами. Чтобы держать Пастушку в легком бодрящем напряжении, а заодно держать в напряжении Лозю.

Продолжение следует...