Весь декабрь был непогожим и ветреным. По парку стало ходить небезопасно. Того и гляди сдует к ведьмам или сломавшийся сук ударит по голове. Ледяные дожди пропитали землю буквально насквозь. Лило и лило, стучало по подоконникам, текло по дорожкам, мчало потоками по канавам, озеро вышло из берегов и добралось до самых дверей питомника водяных кахл. Воздух целиком состоял из студеной воды. Сырость и грязь пробрались на первый этаж общежития, потом потихоньку — на второй и уже примеривались к третьему. Во все щели дуло колючим черным холодом.
После посиделок у костра Эмиль все-таки простудился и неделю пролежал с температурой. Я два дня думала, передать — не передать ему перчатки и баночку меда, в итоге передала с Эриком, которого встретила в столовой.
Он поглядел на мед, потом на меня и ухмыльнулся:
— Тоже, что ли, заболеть?
— Только попробуй! Лучше лечи его как следует. Я чувствую себя виноватой.
— Какой только ерунды девушки не чувствуют... — покачал головой Эрик. — И как только всё сразу успевают!
Наша компания продолжала встречаться у питомника до самых заморозков. Потом пришлось собираться на кухнях, где, конечно, было тепло и уютно, но в восемь всех разгоняли по корпусам и комнатам. Как-то я предложила собраться у нас с Вандой, раз уж мы живем у пожарной лестницы. Но Эрик одернул меня и зашипел в ухо:
— Не надо палить контору, Итта. Начнут шастать всей толпой. И тогда всех как пить дать поймают.
Эмиль его поддержал.
Морозы наступили в январе. Ветра вычистили все небо, начались солнечные дни, ледяные узоры сковали окна. Дорожки и улицы обледенели, а озеро превратилось в чистое зеркало.
И тогда старшекурсники великодушно сказали: «Ну, новобранцы, бегите к завхозу за коньками». И мы побежали.
Коньков в университете было всего три десятка пар — всем не хватит. Так что у озера толпилась окоченевшая очередь из студентов, ожидающих, когда освободится следующая пара полозьев. Зато тем, кто катался, было жарко и весело.
Они скользили вдоль берега по кругу, против часовой стрелки, стайками, парами и по одному, кто быстро и умело, кто медленно и опасливо. Был в этом движении некий единый упоительный восторг от общего полета среди царящей вокруг сказочной красоты.
Лед искрился, деревья в парке и вокруг озера были покрыты пушистым инеем, и на земле тоже вырастали причудливые белые кружева. Они похрустывали и поскрипывали под ногами, как сахарный песок. Красногрудые снегири и желто-зеленые синицы пыжились шариками на ветках орешника, голодные вороны смело прыгали возле людей, рассчитывая на крошки из карманов запасливой и щедрой молодежи. Белки сидели по дуплам, зайцы и сверебы – по норам. Пока снег не выпал, всем было холодно.
Мы с Вандой ждали своей очереди почти час, не переставая пританцовывать на месте. Большие пальцы давно не чувствовались, так что надо было двигаться, чтобы совсем не обморозить ноги.
Эрик протолкался к нам через всех, вырос позади и гаркнул:
— Мерзнем, красавицы?
Конечно, он хотел нас напугать, иначе зачем было бы ему подкрадываться сзади. Но я почуяла его заранее и заранее обрадовалась.
— Зачем так орать? — возмутилась Ванда. — Естественно, мерзнем. Мы тут уже час как превращаемся в снежных баб. Я уже сомневаюсь, что это того стоит.
Ванда не была уверена, Эмиль это или Эрик, так что на всякий случай выразила свое возмущение сдержанно. Эмиля Ванда уважала.
— Еще как стоит! — закивал Эрик. — Если только вы умеете кататься. Вы же умеете? — И Эрик с надеждой посмотрел на меня.
На нем была лохматая меховая шапка, застрявшая на больших, красных от мороза ушах, тулуп, а под ним все тот же серый свитер. Штаны на Эрике были тонкие, те, парусиновые синие, и видно было, что штанины затвердели от мороза. Но главное — на его плече висели связанные веревками полозья.
— Где ты их добыл? — оценила я богатство.
— Места надо знать! — хитро заулыбался Эрик. — Ну что, девчата? Кто первая? — И он, сняв с плеча коньки, протянул их нам.
Мы с Вандой переглянулись, и Ванда рассмеялась:
— Ну просто высший пилотаж подката, господин Травинский. Прямо аплодирую. Идите уж, катайтесь, моя очередь скоро подойдет.
И мы пошли. Я села на поваленное дерево, которое всем служило скамейкой, и принялась привязывать к ботинкам полозья.
— Э-э-э... Что ты делаешь? Так сразу ногу подвернешь. Дай-ка! — Эрик присел передо мной на колени, скинул с рук перчатки и стал сам перевязывать веревки как можно туже.
Я смутилась:
— Давай я круг, а потом ты? А то мне неловко. Ты же тоже хочешь покататься.
— Вот сразу видно, что Ванда куда опытнее тебя — поняла, для чего я коньки добыл. — Эрик поднял на меня улыбающуюся физиономию. — Катайся спокойно, а я пока погляжу.
Мне хотелось спросить про Эмиля. Где он вообще, два дня уже его не видела. Но я вовремя сообразила, что надо не спрашивать, а просто поблагодарить Эрика и выйти на лед. Красиво влиться в толпу катающихся и вскоре позабыть про Эрика, отдаться легкости скольжения, любоваться белыми берегами, синим небом и золотыми солнечными бликами на льду. Коньки сверкали, лед скрипел, студенты болтали и смеялись.
Эрик догнал меня на середине озера и заскользил рядом.
— Твоя очередь пришла. Ванда там немного поспорила, и мне достались твои конечки. Вообще, Ванда, конечно, умница. Тут Рир однозначно не прогадал. Давай руку.
И он взял меня за руку, совершенно просто и уверенно, и потащил за собой по льду. Его длинные ноги отмахивали по два метра при каждом толчке, я с трудом за ним поспевала.
— Смотри, вон наш преподаватель по сольфеджио. Господин Миминор. Ну, это мы его так называем, а на самом деле он Шлейф. Дарий. Смешное имя. — Эрик указал перчаткой на дядечку в строгом пальто и претенциозно длинном красном шарфе. Тот катался медленно, в одиночестве, студенты вежливо его обгоняли. — Чинный и модный. Просто индюк. У него в столе лежит толстая стопка самых позорных музыкальных диктантов. Он их коллекционирует. И читает вслух. Бесит этим ужасно. А вот этот — вон, с манерной бородкой, в беличьей шапке. Библиотекаршу выгуливает. Эдвард Малиновски. Этот у тебя точно не преподает. Хоровик. Скукотища. Но бородку его девочки обожают. Даже записки любовные пишут... старперу такому... Ему двадцать пять, я узнал. — Эрик сердито фыркнул, но тут же продолжил уже совсем другим тоном, беспечным и даже заговорщическим: — А, парней еще покажу. С третьего курса. Вот эти двое, с девчонками. У них банда своя музыкальная. Еще барабанщик такой, нестриженый, типа как наш Колич. Играют очень интересную музыку. Просто ведьма знает что играют. Вообще ни на что не похоже. Я один раз у них на репе был. Впечатлился. Да и девицы у них, я тебе скажу, самые красивые.
— Еще бы! Это Дина Маневич. — Я узнала фигуристую девушку с черными локонами, выбивающимися из-под меховой шапочки. — Звезда третьего курса. Она каждое утро выходит в коридор с ковриком и делает упражнения на растяжку. А вечером мажет лицо сметаной и ходит по общежитию как мумия.
— А-ха-ха! — расхохотался Эрик. — Сливаешь мне все секреты красоты? Та-а-ак. Тогда вон про ту мне расскажи!
— Блондинку? — уточнила я.
Эрик показывал на девушку с белоснежной косой, которая катилась впереди нас, рядом с подругами.
— О да! Вот про нее. Давно за ней наблюдаю в столовой. С тех пор как какой-то растяпа, да будет благословенна его криворукость, пролил ей на грудь сок из стакана. Кофточка прилипла. Ну, ты понимаешь...
Я чуть не споткнулась от таких откровений. Интересно как получается. Он вроде тут со мной, а говорит о других девочках. Да еще про грудь.
— Я ее не знаю, — стараясь не показать, что уязвлена, сказала я, сама не заметив, как отпустила руку Эрика и сбавила скорость. — Она, кажется, на первом этаже живет. Видела пару раз...
— Ясно! — Эрик развернулся и поехал передо мной спиной вперед. — Да ладно тебе, я специально спросил, чтоб посмотреть на твою реакцию.
— Вот как? Специально? — И тут я споткнулась о какой-то бугорок и полетела прямо на Эрика.
— Вы что делаете, дурачье?! — запоздало крикнули нам едущие позади ребята, те самые музыканты, играющие «просто ведьма знает что». Их девушки — эта Дина и еще какая-то смазливая блондинка — взвизгнули, но я уже сбила Эрика с ног, он схватил меня во время падения и дальше мы ехали уже на его тулупе. Эрик на спине, я — на нем. Студенты только успевали разъезжаться в разные стороны. Потом движение замедлилось.
— Твою ж... Итта! — простонал Эрик, продолжая крепко держать меня за плечи. — Разве можно так ревновать? Чуть нас не угробила. Живая?
— Да, ты же меня поймал.
— Не просто поймал, а практически покатал на себе.
Мы осторожно поднялись, и выяснилось, что Эрик не может наступить на правую ногу. Подъехала испуганная Ванда:
— Вы в порядке оба?
— Честно говоря, нет, — простонал Эрик. — Кажется, я подвернул лодыжку.
Мы с Вандой сняли коньки и помогли отвязать коньки Эрику. Он охотно оперся на наши плечи, и, не переставая шутить, постанывать и кривиться, попросил просто усадить его на бревно.
— Тебя надо в лазарет! — строго сказала Ванда.
— Не-не-не! — запротестовал он. — Я посижу, может, пройдет.
— Тогда я схожу за Эмилем, — предложила я.
— Вот уж точно не надо! Лучше уж сразу в лазарет. Идите катайтесь, девчата, я посижу.
— Совсем, что ли? Катайтесь! — Я села рядом. — Прости, пожалуйста...
— Ага! Еще скажи, что снова чувствуешь себя виноватой. — Он вымученно улыбнулся. — Ну что, темная дева, согрелась? Я говорил: коньки — это здорово!
Не знаю, сколько мы просидели на бревне. Я рассказывала Эрику про всех девочек, которые проезжали мимо, про всех, кого хоть сколько-то знала. Эрик улыбался и шутил. Я ловила на себе его взгляд и слушала его чувства. Ему было больно и холодно, но при этом очень хорошо рядом со мной.
Потом прибежал Эмиль. Ванда все-таки за ним сходила. Эмиль отругал нас обоих за то, что мы сидим разгоряченные на морозе, и мы с Эмилем довели Эрика до его кровати. Эмиль прощупал пострадавшую лодыжку брата и сказал, что естественное обморожение пошло растяжению только на пользу, и нога, скорее всего, не опухнет.
Эмиль оказался прав. Эрик похромал пару дней и снова забегал по Туону с таким азартом, словно хотел перезнакомиться и подружиться с каждым. Его жадность до интересных людей была мне понятна, но, в отличие от него, я ждала, когда новые знакомства завяжутся сами собой.
На каток я больше не ходила. Застряла за курсовой работой по композиции. Время сессии приближалось, а у меня еще, как говорила бабушка, с курсовой было «ни у шубы рукав».
А потом с моря опять нагнало тучи, и они вытрясли на Туон весь запас снега, который не успели донести в декабре. И воцарилась настоящая зима. С высоченными сугробами, с нестерпимо ярким синим небом, с суетливыми сороками, все теми же красными снегирями, с тяжелыми белыми шапками на деревьях и, конечно, со звездными ночами, зелеными от северного сияния. Каток завалило, мороз лютовал. На улицу страшно было сунуть нос — отваливался сразу.
После снегопада разгребали снег все вместе. И студенты, и преподаватели. Снежки не лепились, зато можно было падать в сугробы, кататься на бампурсах с горки у реки Клячки и делать ледяные лампы...
В один прекрасный и особенно морозный день Борей, Чес, Паул и другие ребята со второго курса выставили целый ряд ведер со снегом в холле женского общежития. Именно женского, чтобы девочки любовались и хвалили мальчиков. Ничего нового. Мадам Минчева не ворчала, не фыркала. Просто выдала две швабры и велела все за собой помыть. И мы помыли. Но потом. Когда ребята изготовили три раза по двадцать ламп.
Процесс был не быстрый. Растаявший в ведрах снег опять выносили на мороз примерно на час, чтобы вода промерзла не полностью. Ведра переворачивали. Из них выскальзывали готовые ледяные формы, и надо было проверить, болтается ли внутри водяной пузырь. Молотком разбивали дно, выливали оставшуюся воду. И получался огромный прозрачный подсвечник. А точнее, шестьдесят огромных прозрачных подсвечников.
Их выставили часовыми у входов в общежития, рядами вдоль дорожек, группами на снежных покрывалах газонов — повсюду. Затем зажгли свечи, и получились россыпи живых, бьющихся на морозе огней среди темной январской ночи. Близкие лампы походили на костры, далекие — на звезды. Даже по утрам, когда мы, сонные и стучащие зубами, топали из общежитий на занятия, в подсвечниках еще тлели уютные крошечные огарки. С наступлением сумерек в лампах зажигали новые свечи, и красота возвращалась.
Однажды вечером Ванда, погасив в комнате коптилку, сказала:
— Мне кажется, в душе я кахла. Все время хочется спать.
— Все сейчас кахлы. — Я сунула недочитанный учебник в тумбочку. — У нас полкурса лежит на столах на первой паре. А завтра как раз история искусств. Померские узоры и руны. Их больше сотни, и все до последней закорючки придется сдавать Пудренице. Не поспишь.
— По сравнению с анатомией крупного домашнего скота это хотя бы красиво. — Ванда зевнула, подошла к окну задернуть занавеску и ахнула. — Ого! Итта! Иди сюда! Глянь!
Я тотчас выбралась из-под одеяла и бросилась смотреть.
Ночь за окном была непроглядная, ну просто тоннель в Подтемье, да и все. И в этой кромешной тьме прямо на снежной поляне перед нашим общежитием пламенела цепочка из ледяных ламп, выложенных в большое, размером с лужайку перед памятником Имиру Фалерсу, сердце. Горящие в лампах свечи были красными...
— Ничего себе! — Я обняла Ванду, и мы прилипли носами к ледяному стеклу. — И кто это может быть? А вдруг Рир? Он уж так старается за тобой ухаживать.
— Точно не Рир. Этот побоится руки обморозить. Может, Эрик? С него как раз станется.
Это вполне мог быть Эрик, да. Другой вопрос, что его послание могло быть адресовано кому угодно.
Сердце горело всю ночь, а наутро исчезло. Остался только истоптанный снег на поляне и звенящий по всему нашему общежитию вопрос: «Кто и кому так красиво признался?»
Впрочем, девичья почта все разузнала уже к обеду.
— Это Гордей, — сообщила мне на перемене Ванда. — Тот, с оттопыренными ушами, ну который еще в мороз к лопате прилип. Старший брат Дамины. Он скоро выпускается, а его Суле остается еще на год. Так что это, считай, было предложение пожениться. И даже вроде бы она согласилась. А чего не согласиться? Он веселый. Вон как красиво придумал!
— Еще бы! — вздохнула я. — Другие ребята небось обзавидовались.
— Подумаешь, обзавидовались. — Ванда дернула плечом, отчего тяжелая сумка с учебниками соскочила ей на локоть. — Им полезно. Зависть бодрит ленивых. Будет остальным мальчикам хороший пример.
К сожалению, пример лампового признания никто повторить не успел. Завхоз сказал — баста, лимит на свечи исчерпан, хотя все отлично знали, что свечей в кладовых просто завались.
Так, по скупости пана Варвишеча, которого все называли не иначе как Картофельный Глаз, прервалась прекрасная традиция зажигать по вечерам ледяные лампы. Сказочное волшебство, такое, что может случиться только зимой. Даже не хуже северного сияния. Потому что северное сияние — дела небес, а ледяные лампы — наших мальчиков.
За неделю до праздника середины зимы мороз слегка подобрел, в окнах домов выставили золотые свечи, а на деревьях вдоль Главной улицы Туона появились красные и зеленые шары, сплетенные из лозы и обтянутые тканью.
Приехали лавки со сладостями и расположились на площади перед административным корпусом. Днем кутающиеся в три шубы торговки продавали студентам расписанное цветным сахаром песочное печенье в форме звезд и сердечек, разливали по большим кружкам горячий брусничный сок, а вечером вереницей уезжали в Уздок, чтобы утром вернуться и снова собрать вокруг себя молодежь с румяными щеками, веселыми глазами и белыми от инея волосами, хватающую печенье, леденцы и горячие кружки толстыми рукавицами.
Из главного зала административного корпуса вынесли почти все стулья, а черный занавес сцены поменяли на праздничный зеленый, украшенный золотыми и серебряными звездами.
И наконец старшекурсники вместе с Картофельным Глазом отправились на санях за елкой.
Встречали их всем университетом. Студенты выстроились вдоль обочин, как на параде, а сани с пушистой елкой, огромной, метров пяти, торжественно проехали по Главной улице под радостные возгласы, свист и хлопки.
Потом бежали за санями и смотрели, как королеву бала распутывают от веревок, как красные от мороза герои вскидывают ее на широкие плечи и вносят по высокому крыльцу в двери, как завхоз кричит на них хриплым басом, чтоб «ироды, осторожнее!» и кашляет в рукавицу.
И дальше, прилипнув к окнам румяными физиономиями, глядели, как елку устанавливают посредине зала, как тянут веревками под потолок, как роняют, отчего Картофельный Глаз немедленно хватается за сердце, стакан воды и личную фляжку.
Когда наконец красавицу надежно привязали и укрепили, принесли стремянки и большие коробки с игрушками и принялись развешивать по веткам шары и гирлянды, тогда уже в зал допустили старшекурсниц с художественного и те задернули шторы, разогнав тем самым зачарованных зрителей с мороза по корпусам.
Потом грелись на кухне, отпивались горячим чаем, тулясь по очереди к печке пятыми точками.
И мальчишки терлись у девочек под всякими хитроумными предлогами. То у них лук сгорел и воняет, то печь засорилась, то чай кончился, то аргументы. Впрочем, к празднику середины зимы аргументы, действительно, закончились, и большинство самых смелых и озорных ребят с разных курсов стали таскаться в наш корпус как к себе домой.
Мадам Минчева ворчала привычно, с пониманием. Она работала не первый год, и сия неизменная история была ей хорошо знакома.
В тот день, когда в главном зале установили елку, мы еле отогрели у печки окоченевшие руки. Староста художественного факультета Дамина Фок, так и не снимая дубленки, вскипятила чайник и разлила кипяток по разным разномастным кружкам, принесенным со всех концов общежития. Всем не хватило, вода в ведре кончилась, и Дамина послала Левона за водой. Левона всегда посылали за всяким тяжелым. Среднего роста, но хваткий, крепкий, уже усатый чернявый парень при любом удобном случае выставлял себя настоящим мужчиной. «Настоящий мужик то, настоящий мужик се...» Мы с девочками так его за глаза и называли: «Настоящий мужик». Так что если бы Дамина послала кого другого, он бы просто обиделся.
Когда Левон принес ведро, Дамина наполнила чайник водой с плавающими льдинками, а потом прислонилась к печке и сказала как бы между прочим, но очень при этом грустно:
— У нас дома елка всегда стоит подолгу и пахнет. И это праздник. А вот так вот — один бал и все, больше не подпустят — это нечестно. Хорошо бы в холле у нас поставить. Места много...
— А ты у Глаза спроси, — посоветовал Левон. — Или хочешь, я спрошу? Подумаешь, проблема! Елка! Их вон в лесу — миллион. Выбирай любую.
Но оказалось, проблема. Картофельный Глаз ставить елки в общежитиях запретил.
— Мало мне этой! Не выдумывайте. Ваша кровь молодая не знает уж куда себя приткнуть. А мне возиться.
— Но пан Варвишеч, мы же сами, — начал горячо уверять Левон. – Все сами. Сами принесем, сами поставим.
— Даже не просите! Хватит вам и так развлечений.
За два дня до праздника середины зимы парни внесли в холл дверь, снятую с кованых петель, свежевыкрашенную в зеленый цвет. Внесли вдвоем. Левон Погосян и Герт Тужик.
— Что это еще? — Консьержка впечатленно привстала со своего просиженного кресла.
— Дерево, мадам, — доложил Левон.
— Какое дерево?
— Ель, мадам.
— Что ты мне голову морочишь? Я что, по-твоему, не вижу, что это дверь? Причем дверь от сарая столовой.
— Все верно, мадам, это дверь. Но при этом нельзя сказать, что это не дерево, согласитесь!
— Ах вот оно что! — сообразила мадам Минчева, фыркнула и спросила: — И зачем вы ее принесли?
— В подарок, мадам. Девочкам. И вам тоже. Праздник середины зимы. Елка.
Мадам Минчева рассмеялась.
Дверь установили в холле перед лестницей.
— Наряжайте! — велел Левон девочкам.
И мы принялись «наряжать».
Притащили краски и кисти и расписали так, что любо-дорого смотреть. Лапы еловые нарисовали, зайчиков, белочек, игрушки, свечи и серпантин. В пять рук работали.
Весь корпус сбежался глядеть.
Мадам Минчева сходила за завхозом.
На наше счастье, Картофельный Глаз пришел нетрезвый, его водянистые выпученные глаза уже были красными и слезились.
Пан Варвишеч долго стоял, разглядывая зеленую дверь, которая заодно была и елью, и деревом. Потом достал трубку и, неловко рассыпая табак на пол, принялся набивать ее толстыми пальцами.
— Мы, — сказал он, — когда молодые были... дури такой себе не позволяли. Некогда было. Пахать да сеять. А потом война... А вам время досталось ласковое. Тьфу-тьфу, чтоб не сглазить. Вот вы и паясничаете! — Потом он долго раскуривал трубку от старого кресала, а когда дым поднялся под потолок холла, махнул рукой. — Ладно. Уломали, ироды. Берите утром сани и дуйте за елкой...
На следующее утро ребята привезли нам настоящую елку — маленькую, душистую и пушистую. Установили в ведро с песком. Игрушек у нас не было. Но были бумага, краски, клей, нитки и руки. Девочки расселись на полу на кухне и принялись мастерить яркие шары, расписных петухов, сосульки из дутой бумаги, гирлянды из картонных колечек. Даже позолоченное солнце из медной проволоки скрутили и водрузили на верхушку.
Великолепная елка благоухала на все три этажа детством, праздником и зимой.
Зеленую дверь, к слову, тоже оставили, она была очень смешная, все ходили на нее смотреть, даже преподаватели. А к концу каникул заглянул сам ректор. Постоял, рассматривая рисунки, снял с лысины меховую шапку, отряхнул с нее снег прямо на пол и строго, с профессионально спрятанной улыбкой старого добряка сказал:
— Раз вы такие мастера — покрасьте уж весь сарай, да с рисунками, чтоб повеселее. Негоже такому таланту зря пропадать!
И все же елка в зале главного корпуса была красоты непревзойденной. С яркими игрушками и блестящими гирляндами, с сотней свечей, упрятанных в стеклянные подсвечники. Свечи бросали танцующие блики на все елочное убранство, а заодно на паркет, потолок и стены зала и, конечно, на золотые и серебряные звезды праздничного занавеса.
И вообще, свечей на празднике середины зимы было так много, и все они были так к месту, что мы немедленно возблагодарили Картофельного Глаза за то, что он их сберег.
Продолжение следует...
Автор: Итта Элиман
Источник: https://litclubbs.ru/articles/57615-belaja-gildija-glava-4.html
Содержание:
Понравилось? У вас есть возможность поддержать клуб. Подписывайтесь, ставьте лайк и комментируйте!
Публикуйте свое творчество на сайте Бумажного слона. Самые лучшие публикации попадают на этот канал.
Читайте также: