К ночи снова явился сухой, душный ветер. Поднял на реке рябь, взъерошил липовые кроны, взбил девушкам юбки, сдернул с кавалеров шляпы, закружил по переулкам мусор, застучал ставнями, а потом взвился к Башне алъерьских королей — гонять голубей и дуть на сине-белые флаги.
Эрик шел по северной набережной, слегка пошатываясь от собственного триумфа. Он все еще видел восторженные, искаженные неестественным, диким воодушевлением лица людей в толпе. Он все еще мысленно стоял на сцене, вцепившись в гитарный гриф и чувствуя в себе пульсирующий по венам адреналин. Словно сам космос обжег его поцелуем в лоб... Как вообще такое возможно — петь сам не знаешь что? Или же прав этот пень — господин Моро, и подлинная поэзия рождается именно так? Ложится прямо в голову, а вернее — в рот. Без мук и марания бумаги, без страданий в поисках единственно подходящей рифмы... Нет, нет. Не может такого быть! Тут другое! Именно что космос! Самая настоящая магия, которая с иным порядочным человеком случается, может быть, только раз в жизни! А другого берет под свое крыло навечно. Как старину Прандта. Сколько веков утекло, а парень все еще не прочь наделать среди живущих достойный кавардак.
— Эй, Пастушка, тебе куда?
— На ту сторону. В «Золотую антилопу». Тут близко.
— Прыгай. Подкину. Будет еще быстрее.
— Не откажусь. — Эрик вскочил на облучок кибитки и устроился рядом с кучером.
Кибитка мигом домчала до Майского моста, где застряла в длинной очереди из пассажирских дилижансов, прогулочных бричек и частных кибиток, желающих попасть на ту сторону реки. Мост был закрыт для проезда. Кучеры и пассажиры смачно поругивались на стоящих в оцеплении полицаев.
— Опять военные повозки ждут. Утром тоже закрывали. — Потный и пыльный после рабочего дня кучер пожевал усами и тоже крикнул полицаю: — Эй, командир, сколько ждать-то?
— А я почем знаю? Велено закрыть.
— Я пешком тогда. — Эрику не сиделось, он спрыгнул с облучка и, протолкавшись через полицейских, пошел по пешеходной дорожке.
С самой высокой точки Майского моста открывался отличный вид на город. Эрик глянул на освещенный сотнями фонарей Стеклянный лабиринт. Так он и не решился взглянуть на «Таллиган». Видимо, чуял, что рано или поздно магия космоса сама его отыщет.
Он уже почти дошел до другого берега, как на главной дороге со стороны Южного тракта показались крытые военные повозки. Лошади неслись во весь опор, копыта били по мостовой с непривычным для столицы гулким, тревожным грохотом. Пять повозок. Каждую тащили две лошади. Они промчались мимо так быстро, что подняли ветер. В лицо пахнуло знакомым Эрику с детства потом гвардейских мундиров.
Он поглядел, как повозки перелетели через мост и исчезли за поворотом: «Чего это они?» И продолжил путь.
На южном берегу Ааги было безлюдно и тихо. Эрик прибавил шагу, шлепая босыми ногами по теплой мостовой, задевая головой ветви аккуратно подстриженных в виде шаров лип и тихо насвистывая новый мотив.
Поравнявшись с памятником королю Грегори, он, не сбавляя хода, отсалютовал славному старикану мешком с монетами, а затем нырнул в сквер технического колледжа. Срезать путь.
Надежда на то, чтобы застать в «Антилопе» Лору Шафран, едва теплилась. Но почему бы не случиться чуду, если уж сегодня день стольких чудес?
Он скажет Лоре, что теперь ему, по крайней мере, есть на что купить ей новое, готовое платье. Из самого дорогого магазина.
Да что там, он уже видел свои большие пальцы на ее щеках... уже пробовал вкус ее губ. Он пойдет гулять с ней по Алъерю всю ночь, ну или проводит ее домой, на проклятую Судринку. Вообще не проблема. Только денежки оставит Лофу на сохранение, а заодно снимет у него комнату.
Назавтра он сядет в дилижанс и через три дня вернется с лютней. И там, в Туоне, все порешает и даже поставит Дрошу и Ами лучшего вина в университетской «Чернильнице».
Столица будет его ждать. Он вернется и тогда сыграет что-нибудь из блокнота, припасенное, спрятанное. Самое время явить миру хоть что-то, кроме потехи. Раз уж космос его отметил...
Хорошо, что он отдал золотой шарманщику. Правильно. Надо будет еще Колича найти. Что-то его и его простыни в толпе не было заметно. Но Количу верняк поставит бочонок пива, чтоб тот едва ноги унес. А может, и новую рубаху. За гитару. Не подвела, голубушка. Отработала ярко. Эрик нежно похлопал гитару по корпусу. Деду — новый сюртук, чтобы больше ни одна сволочь не имела предлога думать, что Теодор Травинский — нищеброд.
И обязательно древнюю астролябию для Эмиля, за которую черный собиратель просил пять кавенов. Эмиль неделю только о ней и говорил. Но не купил... теперь купит.
И, наверное, надо отнести пару золотых Мадам.
И что-то подарить Ричке, когда она вернется в университет. Он стал думать, что можно подарить девушке, у которой есть все. Наконец решил купить ей большое зеркало, во весь рост. Конечно, это недешево. Но зато как красиво она будет отражаться в нем. Прекрасная, точно вытесанная из мрамора фигура богини, украшенная, будто бы специально для Эрика, россыпью соблазнительных веснушек. Вот ничем не хуже, чем святая Насреддине, да будет свет ее просветительской указки вечно сиять во тьме невежества.
Он остановился у скульптурной группы, расположенной перед парадным входом городского колледжа. Неотразимая просветительница глупцов грозила сидящему за партой ослу длинной линейкой. Эрик очень любил этот памятник и в глубине души считал, что ему самое место в Туоне, прямо перед административным корпусом, где проводятся вступительные экзамены и куда принимают ослов, чьи папочки заплатили за поступление очень круглую сумму. А преподы потом в семь потов вдалбливают в головы тугодумам элементарные знания о природе вещей.
У Насреддине из одежды была обозначена только туника, прекрасно подчеркивающая сочные формы, способные отвлечь от логарифмов даже самого усердного студента.
При этом осел за партой уныло взирал мимо учительницы, уши его торчали, как у трусливого зайца, а морда была такая мерзкая, точно просила немедленного леща, да покрепче. Скульптор знал свое дело.
Эрик подумал, что и в законе о равенстве просвещения есть некоторые недоработки. Ослам все же место в рабочей телеге...
— Эй, Пастушка, — окликнули его. — Огоньку не найдется?
Оглянуться он не успел. Глухо звякнула о камень сдернутая с плеча гитара. Насреддине качнулась, как бы замахиваясь линейкой, крутанула мраморной юбкой, и дальше он смотрел на нее снизу: нежный подбородок уплыл в небо, мраморные груди стали далекими горами, зато он отчетливо видел белые пальцы ее ног и трещину в мраморе вдоль всей лодыжки, похожую на настоящую вену...
Секунду он разглядывал ее рисунок, напоминающий карту рек или ледяные узоры на луже, а потом над ним нависли лица, до самых глаз повязанные черными платками. И заболело в затылке...
Сначала его долго молотили тяжелыми ботинками, а потом подняли, прижали спиной с скульптуре и врезали между ног. Такой боли Эрик еще никогда не испытывал. Он согнулся, с трудом хватая воздух, и краем глаза увидел в руке одного человека нож.
— Подрезать тебе хозяйство, Пастушка? — Нож уперся ему в штаны. Двое его держали. Еще двое стояли рядом.
— Рискни только! — вызверился Эрик. — Я найду тебя и убью! Я бешеный! И ничего не боюсь!
Парень с ножом издал презрительный смешок:
— А кто мне помешает пришить тебя прямо сейчас?
— Смотря что тебе от меня нужно? — процедил Эрик. — Интимные услуги парням я не оказываю. Прости.
Один из стоявших рядом ударил Эрика кастетом в живот, а потом в грудь. В груди что-то треснуло, и Эрик взвыл.
— Слушай сюда, петушара. Увидим тебя еще раз в этом районе, в «Местечке» или в «Парочке», или в «Старом шмеле» — останешься без причиндалов. А заодно можем язык подрезать. А то бздишь до хрена лишнего.
— Вы кто, мля? — взвился Эрик. — Королевская цензура?
— Мы — твой ночной кошмар! Цацы гвардейцы постеснялись тебя закрыть. Мы закроем в два счета.
— В пять. Вас же пятеро, господа. Пятеро на одного.
Нож лег ему на горло, а бандит приблизил к Эрику перевязанную платком морду и зашипел:
— Завали хлебало и запоминай. Никто и никогда тебя больше не увидит в богатых кабаках. А если твоя наглая рожа хотя бы мелькнет в толпе, получишь перышко куда закажешь.
Нож на горле Эрику не нравился, поэтому он кивнул и выдавил из себя:
— Понял. Я понял.
— Проверим, как ты усвоил урок.
Его ударили снова, потом еще раз, и еще, пока он не упал на мостовую.
Гитара Колича, принесшая ему славу, лежала рядом в траве. Эрик понадеялся, что она выжила, но кто-то поддел ее ботинком, чтобы не мешала. Эрик услышал звук трескающейся деки, а потом его приподняли за грудки и сильно приложили затылком об камень.
— Спокойной ночи, Пастушка. Денежки мы заберем. В память о нашей встрече.
В глазах потемнело, и стройные ножки святой Насреддине расплылись в боли и тьме.
Ему грезилась вдова и ее до мяса прожигающие тело ласки. Он хотел вырваться, но не мог даже нормально дышать, не то что шевелиться. Грудь разрывало при каждом захвате воздуха.
Свой собственный стон он слышал издалека. Словно стонал кто-то другой или ревела толпа на площади. Но теперь уже не радостно, а горько стеная, тихо подвывая и смачно матерясь грубыми мужскими голосами, среди которых изредка слышались увещевающие мягкие женские.
Потом он снова счастливо уходил в небытие, боль ненадолго отпускала, и тогда мир становился запахами.
Пахло простынями и чем-то душным, неприятно, приторно сладким, пахло железом, йодом и ночным дождем.
Во сне хотелось спать, спать так глубоко, чтобы больше не чувствовать боли и не участвовать ни в каких бездарных сценариях... Просто спать.
Но безжалостное сознание было требовательно, как великая Насреддине со своей всекарающей линейкой. Оно то и дело отвешивало Эрику крепкие подзатыльники — очнись, придурок! Давай же! Пора!
И наконец он очнулся.
И сразу понял, что шевелиться — боль, и каждая мышца вопиет об этом. Шершавый, тяжелый язык прилип к небу, нос дышал со свистом. Переносица тоже болела. Если эти суки сломали ему его прекрасный нос — он им... ничего достойного равноценной мести не пришло на ум.
Весь вчерашний день, разбитый на осколки, медленно складывался в единую, пусть мутную, но вполне понятную картину, из которой следовало главное: он, избранник космоса, — просто малолетний дебил, которого ограбили и избили до потери сознания в пустом сквере колледжа... Мысль о потере сотни золотых кавенов, да еще и по собственной глупости, буквально подкинула его. Боль снова резанула грудину.
Постарайся разлепить веки, придурок! Ну! Где ты вообще?
Он открыл глаза.
Высокий необъятный потолок в серых потеках поплыл, к горлу подобрался желудочный сок.
Знакомый потолок и голые, окрашенные в светло-зеленый цвет стены медленно сложились в сознании с запахом крови, лекарств и накрахмаленных простыней.
Он повернул голову и понял, что попавший в поле бокового зрения объект — это стоящая к нему вплотную кровать, а сам он, по обыкновению своей длинноногой жизни, лежит на брошенном на пол матраце. С края соседней кровати свисала чья-то рука в окровавленных повязках, и черные от грязи пальцы чуть подергивались прямо у его носа.
Получалось, он в больнице. В его, сука, больнице! Эрик мысленно показал судьбе неприличный жест.
— Пить... — Утробный, вымученный звук пришел от кровати. — Пить...
С трудом опираясь на ладони, превозмогая слабость и боль, он заставил себя сесть.
Человек на кровати лежал грудью вверх, но лицо его было повернуто к Эрику. Черная борода с проседью, свежие царапины через все лицо, словно от когтей какого-то дикого зверя. Глаза мужчины были закрыты, и белые рассохшиеся губы не шевелились.
«Пить» шло словно не изо рта, а из груди, на которой зияла огромная, шитая толстыми нитками и залитая йодом рана. При каждом вдохе грудная клетка издавала утробный хрип, а из раны проступали капли крови. Испачканные бинты сползли на большой, поросший черными волосами живот, и повисли с края кровати.
— Пить... — Свисающая рука сделала хватательное движение пальцами, точно ее владелец брал в горячечном бреду полный стакан родниковой воды.
Эрик уцепился за ножку кровати, подтянул колено, рывок, еще... он выпрямился, попробовал сказать: «Ща, отец!», но сухой язык не послушался.
Голова закружилась. Он постоял с закрытыми глазами, прислонившись к стене, ощупывая опухшее лицо и повязку на голове. Видимо, пробили-таки до крови, падлы... вот падлы... Ну точно!
— и-и-ить....
Эрик открыл глаза.
Большая палата, все койки заняты. В два высоких, распахнутых окна лезли кудрявые ветви ясеня. День или утро. Пасмурная духота.
Его матрац лежал между стеной и первой от входа койкой. До ведра с питьевой водой, стоящего на стуле у двери, было близко — шага четыре.
Взявс прикроватной тумбочки стакан, Эрик сделал шаг — голова закружилась, он снова схватился за стенку.
Еще шаг.
Просто держаться за стенку. И как можно меньше шевелить плечами и дышать неглубоко, осторожно... Сука! Как же больно-то...
Шаг, шаг...
Он зачерпнул воду и так же медленно понес стакан обратно, а когда добрался, то навис над мужчиной, не зная, что предпринять.
Просивший пить человек не выходил из забытья.
«Вот кому должно быть действительно больно дышать...» — подумал Эрик и вылил немного воды, стараясь попасть в сухой рот... Просто вылил часть на губы, часть на подушку.
Почуяв влагу, губы человека чуть шевельнулись, и тотчас, как будто внутри что-то прорвало, изо рта на подушку потекла густая струйка темной крови.
«Твою ж мать!» — Эрик сглотнул подступившую к горлу желчь и, уронив стакан, медленно сполз на пол...
Когда он очнулся, был уже вечер. На лбу лежал холодный компресс. А рядом с ним, прямо на полу, сидела Кера с градусником в руке.
— Не придуривайся, Эрик Травинский. Температура у тебя нормальная. Но, похоже, есть небольшое сотрясение мозга.
— Сотрясение того, чего нет? — Он чувствовал себя намного лучше и уже мог говорить. Улыбаться было больно, но не улыбаться при виде Керы было невозможно. Все-таки знакомый человек. Эти очки и строгий вид.
— Остряк, — фыркнула толстушка. — Ты только не вставай пока. Я еще приду. Как только закончу у себя в отделении. Я не на твоей палате. Просто навещаю.
— Как... как я тут оказался?
— Принесли тебя. Парни какие-то. В парке нашли и принесли. На руках. Не надо тебе пока разговаривать. Потом все расскажешь. Я еще приду.
Кера перевернула повязку на его лбу холодной стороной вниз и ушла. Эрик проводил ее ласковым взглядом, а потом осторожно повернул голову. На соседней кровати полулежал, упираясь спиной в подушку, небольшой лысый мужичок с подвязанной рукой, а другой рукой крутил самокрутку. Было несподручно, табак все время сыпался мужичку на колени.
— А где тот? — спросил Эрик. — Со шрамом.
— Умер. — Лысый испытующе глянул на Эрика. Лицо его, нестарое, яркое, как бы извинялось, но зеленые, с золотинкой глаза внимательно присматривались к соседу. — Такие дела, пацан...
Эрик сел, прислонившись спиной к стене. Значит, умер... Тот, кто хотел пить... бородач... вот же ж ведьма-то...
— Курить хочу, мочи нет, — признался сосед. — Нянечка не пускает. Строгая. Жду, когда все уснут.
— Давайте помогу. — Эрик взял кисет и бумагу и принялся скручивать самокрутку. М-да, как так-то?.. Умер...
— Ловкий ты. Забацай мне еще парочку. Наперед. Хорошо — очнулся. А я три дня тут. В коридоре лежал, теперь в палату перевели. Увидел тебя, подумал: надо же, такой зеленый, а уже раненый. Потом пампушка сказала, тебя в городе покалечили.
— Пампушка?
— Эта, заботливая. Она тебя с ложечки кормила, поила. Твоя?
— Не. Не моя. Знакомая просто... Погодите... Три дня? Я здесь три дня?
— Больше. Меня привезли, ты уже в отключке лежал. Да кто тут в этой суматохе считает? Каждый день то повозка, то пять. Раненые мрут прямо в дороге.
— Повозки? Раненые? — Эрик перестал крутить папиросу. — А в чем дело? Откуда раненые? Что случилось?
— Ты что ж, парень... ничего не знаешь? Набеги на южную границу. Королевство на ушах стоит. Все считают, это война!
— С кем?! — Эрик решил, что он опять спит и бредит, таким неправдоподобным показалось известие о войне.
— С серными ведьмами...
— Как с ведьмами? С морриганками? Почему? Южанки... они же с Роаном... ну, за нас... бред какой-то...
— Да вот так. Там за нас, там не за нас. Сучки продажные! Представь! Без объявления, без ультиматумов, просто как дикари. Раз — и в глаз. Порезали всех, кто под руку попался. Жертв тьма. Самых тяжелых сюда привезли. А остальные... — Лысый махнул здоровой рукой. — Эх... И то сказать... Не близко хорошие врачи к границе. Непорядок это. Сколько по дороге умерло. Просто обидно. Были бы рядом... А так... от Озерья восемьсот верст — шутка ли!
— Озерье? — Эрик хватанул ртом воздух. — Так вы оттуда?
— Нет. Я дальше, на запад, с Допля. Но Озерью тоже досталось...
Эрик не выдержал, вскочил на ноги... и увидел все ясным взором.
В палате, выставленные ровно через тумбочку, как часовые, желтым светом горели керосинки. В тесноте, в потном, пахнущем гноем и кровью помещении, кто в сознании, кто без, кто молча, кто стеная, лежали изувеченные мужчины.
Перевязанные торсы, головы, ноги, руки, черные от йода борозды от клыков и когтей на лицах. На полу, у изголовий, стояли тазы, куда раненые справляли нужду или харкали кровью. Крови было много...
Эрик замер, потрясенный абсурдностью и при этом ужасающими подробностями происходящего.
Откуда-то он знал, что это больше не были причуды его разбитой головы. Тут, в этом мире, любая гнусность происходила взаправду.
— Кто разрешил встать? Черт бедовый! А ну, ложись сейчас же! — В палату зашла нянечка со стопкой свежих простыней. — Тихо лежите и поправляйтесь оба! И, Пестро, курево свое убери немедленно! Доктор закончил операцию. Сейчас еще одного привезут.
Эрик послушно лег и, словно в тумане, стал наблюдать, как нянечка меняет простыню на стоящей неподалеку пустой кровати. Война... Озерье...
Когда нянечка закончила с постелью, обошла всех больных — кому подала воды, кому поправила повязки, — и, наконец, собралась уходить, Эрик ухватил ее за руку:
— Матушка. Попроси Керу ко мне зайти.
— Делать ей нечего в такое время, как по кавалерам мотаться? Лежи и поправляйся, говорю. Герой....
И ушла.
Озерье... Эрик снова лег и закрыл глаза. Плакать при этом Пестро было стыдно.
Он очнулся под утро, весь в поту, и ощутил в себе силы. То ли больничный суп помог, то ли молодая кровь разогналась по венам и разобралась с сотрясением мозга, но голова больше не кружилась. Тело по-прежнему болело, саднили ссадины, ныли ребра. Однако силы... силы вернулись.
В палате кто-то тихо бредил во сне, а кровать Пестро пустовала.
Эрик осторожно встал, тихо вышел в коридор и пошел по закоулкам знакомой больницы.
На лестнице подальше от сестринской курил Пестро.
— Ты куда?
— По бабам...
— Ну, эт можно. Дело молодое. Будешь? — Пестро протянул Эрику кисет.
Эрик молча скрутил самокрутку, прикурил от папиросы Пестро, затянулся и охнул от боли в груди.
— Что с вашей рукой?
— Нет больше руки. Карнаонский тесак разрубил сухожилие. Теперь так и будет висеть плетью. Да ерунда, приспособлюсь. Жаль только, на фронт уже вряд ли попаду.
Что тут ответишь? Эрик его понимал. Вокруг мучились и умирали товарищи. Рука — ерунда. «Выжил — живи. Солнце не гневи». Рифмованные мысли почему-то взбесили.
Он медленными затяжками докурил папиросу и пожал Пестро здоровую руку.
— Не вернешься?
— Надеюсь, нет.
Пестро с пониманием кивнул.
Больница святой Теломеразыспала беспокойно. Эрик крался по выбранному маршруту, пока не уперся в тот самый пост, слабое звено этого сложного лабиринта — в зеленый стол, где сидела та самая дежурная, «пожарная бочка» в переднике, которой два с половиной месяца назад Эрик представился Ричкиным братом. «Пожарная бочка» была на месте, не спала на посту, а читала что-то при свете лампы.
Надо было ждать. Стоя за поворотом и почти не дыша, хотя самому ему казалось, что он дышал так громко, что на другом конце больницы было слышно, Эрик вдруг вспомнил свою глупую выходку с консьержкой и кашлем. Давно... Больше, чем полгода назад...
В тот день, когда они с Эмилем впервые пришли в гости к художнице из Озерья, Эрик уже знал, что брат втрескался... Ну втрескался и втрескался. Раз уж так прям по-настоящему. Не проблема. Хорошо... Пусть... Он даже поможет... Делов-то...
Он вспомнил, как они шли тогда к питомнику втроем. Снова увидел ее живое, доброе лицо, горящие приключением глаза. Вспомнил, как впервые обнял ее. И как они катались на коньках, а потом он подвернул лодыжку, и она сидела с ним на скамейке и рассказывала обо всех скользящих мимо девчонках. А он смотрел только на нее. На ее румяные щеки, красивые губы и на смешную шапочку. И было не остановить это горячее, неправильное чувство, которое разгоралось в нем. Ничем нельзя было вытеснить стихийную, незнакомую прежде нежность, и страшный стыд перед братом тоже...
Он выпрямился, прижался головой к холодной стене, остужая ноющую на затылке рану. Слезы полились сами. Хлынули бесконтрольно, бесстыдно, бесшумно... катились и катились за ворот больничной пижамы.
Больше он ничего не хотел вспоминать. Ничего, что было потом. Ни ее губы, ни запах ее кожи, ни дрожащие теплые ее руки на его щеках... Она сама дала ему повод поверить в ее любовь, первая поцеловала, прижалась к нему, сама разрешила расстегнуть блузку... а потом... когда он открылся, поверил, что она все-таки выбрала его... тогда он потерял над собой контроль... и все испортил... Эрик потрогал левое плечо со шрамом от укуса и поджал губы. Какое это имеет значение теперь?
«Пожарной бочки» на посту давно не было, кто-то позвал ее в палату. А он все стоял.
Пережитое выходило из души слезами. Он ждал, когда выйдет все до капли, потом всхлипнул в последний раз и взял себя в руки.
«Клянусь, — сказал он кому-то туда, в неизвестные небесные чертоги, в космос, — больше ни одной попытки! Никогда! Пусть она будет с Эмилем. Пусть будут счастливы оба. Только пусть она будет жива... пусть будет жива... Такое мое условие!»
Вот так. Так правильно! Так хотя бы можно надеяться...
И он вернулся к задуманному плану, который, без сомнения, тянул на Арочку, и поэтому требовал терпения и удачи.
Еще раз выглянув из-за угла коридора и убедившись, что путь свободен, Эрик мышью шмыгнул мимо зеленого стола в служебное крыло. Через окно третьего этажа выбрался на пожарную лестницу, а с нее — вниз, и по старой яблоне — на хозяйственный двор. Хорошо, что он тут все знал.
Гвардейские штаны и тужурки сохли на все тех же веревках. Эрик содрал с себя больничную пижаму и выбрал комплект более-менее по размеру. Прикрывать наготу в этом благотворительном уголке сада стало уже доброй традицией.
Одежда была влажной от утренней росы, но удобной, взрослой, мужской. Даже ремень нашелся в корзине для белья. Ну вот, полдела сделано — теперь он гвардеец.
Все-таки утро — самое лучшее время для воровства. Сон у всех сладок, крепок и благостен.
Эрик добежал до конюшни, спрятался между кустом бузины и каретой скорой помощи и стал ждать. Часы на больничной башне показывали четыре пятнадцать. Сторож обходил с собакой периметр. Эрик его повадки выучил назубок. Если пес его услышит — то все пропало. Так что лучше перестраховаться.
Ждать пришлось долго. Эрик уже всякое терпение потерял и все ноги отсидел, когда появился ленивый старик в потертом длинном плаще, не снимаемом даже в жару. Шел сторож медленно, покашливая и разговаривая со своей собакой. На что-то он ей жаловался, негромким, усталым голосом. И в этом было спасение. Пес преданно слушал хозяина и не заметил сидящего в кустах воришку. Или сделал вид, что не заметил, чтобы тактично не перебивать печальные откровения самого близкого друга.
Когда сторож исчез за поворотом, Эрик выбрался из укрытия и юркнул в ворота конюшни. У него было минут десять, не больше, чтобы выбрать и оседлать самую молодую и сильную лошадку, белую, как молоко, вывести ее из конюшни и вскрыть ворота. Предательски громыхнул, лязгнул тяжелый замок, скрипнули несмазанные петли. Разбили вдребезги утреннюю тишину. И тотчас сторожевой пес зашелся в отчаянном лае. Но Эрик был уже в седле, а ворота распахнуты.
— Давай, милая, погнали!
Он стеганул лошадку, и та понесла его по крутой дороге вниз, с горы Спасения, через главную улицу, по всему розовому от только просыпающегося солнца Алъерю, на Майский мост, через Красные ворота, мимо поворота на Арочку и дальше — по нескончаемому Южному тракту, на юг, в Озерье...
Продолжение следует...
Автор: Итта Элиман
Источник: https://litclubbs.ru/articles/58352-belaja-gildija-chast-29.html
Содержание:
- Часть 27
Понравилось? У вас есть возможность поддержать клуб. Подписывайтесь, ставьте лайк и комментируйте!
Публикуйте свое творчество на сайте Бумажного слона. Самые лучшие публикации попадают на этот канал.
Читайте также:
