Юноша спал как забегавшийся ребенок — щекой в подушку, причмокивая пухлыми губами. Словно пил, и не бренди, которое он хлестал весь вечер как не в себя, а чистую родниковую воду или даже молоко.
Время от времени юноша шарил по постели, искал женщину, а найдя ее руку, успокаивался и снова мирно засыпал.
Мадам Виола разглядывала его и думала, как несправедливо часто мужчинам достаются хорошие волосы. Всю жизнь, с самой юности, едва она девчонкой попала в заведение, и по сей день, когда стала доступной только для толстых кошельков, каждое утро ей приходилось бегать с горячими щипцами от плиты к зеркалу, завивать жиденькие прядочки в локоны, превращать их в достойную столичной дамы прическу. Сколько мороки... Обожженных пальцев, сгоревших волос...
А этот, ну просто баран. Лохматый баран, юный и бесстыжий. Чем-то неуловимо похожий на Реда, хоть тот и был жгучий брюнет. Ред так же широко раскидывал по кровати руки и ноги, так же по-детски сопел во сне и так же вскидывался, когда ему снилась драка.
И зачем только мир плодит их — красивых, горячих мальчиков, упивающихся бравадой, ищущих подвига, мечтателей без царя в голове.
Как жадно заигрывают они с судьбой! Лезут на рожон, упиваются своим безрассудством. Большинство из них не успевают дожить до первых седин, не успевают взять на руки свое дитя. Она многих знала... Но скучала только по Реду. Он ее любил. Обещал жениться, сулил двухэтажный дом у озера и дюжину славных детей. Плел так искренне, что она слушала его с умилением, чуть приоткрыв алый ротик и прижимаясь к его горячей — она помнила это тепло — груди. Она была молода, глупа и прелестна, а потому думала: «Дюжина детей. Какая обуза! Мне и одного-то не надобно».
А потом Реда убили. По версии полиции, закололи в пьянке за дерзость. По слухам, дошедшим до нее через общих знакомых, — на дуэли с каким-то высокопоставленным господином. Какая разница? Он был, а потом его не стало. Красивый, добрый юноша, не хуже этого. Вот только этому сегодня свезло.
Она успела утащить пьяного музыканта из зала «Три Олли», вывести через кладовку черной лестницей, спрятать у себя, свалить на кровать и уговорить заткнуться, сидеть тихо, как рыба, пока полицаи прочесывают заведение, разыскивая «Пастушку».
Мальчика прозвали «Пастушкой» за известную пьесу «Пастушка и рыцарь», которую, по слухам, он исполнил при короле, и в которой сыграл роль соблазненной пастушки.
Болтали, мол, парень сорвал с короля шляпу, за что загремел в Арочку и получил запрет на публичные выступления до конца лета.
Но не внял. А продолжал играть на лютне по всяким заведениям за монету или выпивку.
Музыканта видели то в одном кабаке, то в другом.
Король гонял полицаев ловить наглеца. И каждый раз мальчик ускользал целым и невредимым. Исчезал, как сквозь пальцы.
Этим вечером он появился в «Три Олли». Пел публике.
Сплошь похабные песни. И это был бы небольшой грех. Тем более, что пел мальчик вдохновенно, с огоньком. Но кроме похабных песен, он пел памфлеты про короля. Тонкий стеб без злобы, но с расчетом залезть королю в исподнее. А это уже тянуло на Арочку.
День был воскресный, оживленный. Какой-то заезжий усатый кутила поднес музыканту монету и поставил поллитрушку бренди со словами: «Бросай политику, парень. Давай про любовь. Тут как-никак дамы».
Пастушка на удивление послушно кивнул, выпил и спел неизвестную песню про любовь, разбитое сердце и про женские чары, сводящие с ума несчастных юношей. Ей показалось, что мальчик поет про себя, так больно звучала песня, и так грустны и чисты стали лукавые глаза музыканта. В полутьме борделя ей показалось, что он смотрит мимо всех, что, позабыв о публике, ведет разговор с кем-то другим, невидимым. У нее мурашки по коже побежали от этой песни. Она вспомнила Реда и взяла себе рюмочку бренди.
Пьющие в обнимку с красотками мужчины вздохнули в светлой печали, и опытные дамы, улучив подходящий момент, потянули кавалеров по номерам. Пастушка бросил лютню, оставшись пить с усатым кутилой. А когда оба уже начали клевать носом, в коридоре загремели сапоги, и Мэя, в тот вечер принимавшая гостей у входа, специально громким веселым голосом воскликнула:
— Проходите, господин капитан! Всем вашим ребятам найдутся девочки по вкусу.
Она сразу сообразила, по чью душу явился капитан полиции.
Усатый кутила уже дрых прямо на бархатном диване. А мальчик все что-то говорил, шутил. Язык его заплетался.
То ли сыграла свою роль проникновенная песня, то ли желание насолить полицаям, от которых чаевых днем с огнем не дождешься, но она резво подобрала юбки, вытащила мальчика из-за стола, схватила лютню, взвалила пьяного музыканта на плечо и потащила к себе. Там заперла, а сама вернулась в зал юлить и кокетничать с представителями власти, предлагать им девочек и выпивку.
Когда двоих удалось устроить по номерам, а двое отчалили восвояси, она вернулась к себе, где нашла мальчика спящим на ее кровати. Сняла с него стоптанные ботинки, стянула грязные штаны, а сама легла рядом в одежде, караулить его, чтобы не сбежал и не начудил еще чего.
Смотрела на него, думала, и, конечно, уснула.
Проснулась она оттого, что Пастушка гладил ее по лицу. Не лез ей под подол, не хватал за грудь, как обычно поступали клиенты, а гладил нежно, как молодую любовницу.
От него пахло алкоголем и вольным ветром. И поцелуи его были как поцелуи летнего ветра — горячие, ласковые. Он бережно и неспешно ее раздел. А справившись со всеми завязками и крючками, прижал к себе и овладел ею с такой душой и усердием, будто от его старания зависела его жизнь.
Потом мальчик упал рядом и тотчас уснул снова.
Только с солнечными лучами мадам Виола смогла рассмотреть Пастушку как следует.
Мальчик был гораздо моложе, чем казался в полумраке зала и в сумраке ее шелковых простыней. Длинный, худой, белокожий. С веснушками и курносым носом, который он забавно морщил во сне.
Она удивилась. Сколько ему лет? Семнадцать? Восемнадцать? Трудно было представить, что такой безусый юноша наделал бурю в столице и сумел доставить ей давно забытое ощущение искренней нежности. Она расстегнула его рубашку и погладила по белой груди, бархатной коже, на которой успела вырасти только первая дорожка жестких волос, бегущих от пупка под покрывало.
Он издал звук, похожий на звук рояля, если кто пьяный ударял по корпусу кружкой. Потом потянулся. Тело вытянулось в струну, мышцы вздулись на миг, губы дрогнули, глаза раскрылись, округлились.
Кареглазый мальчик резко сел, прикрывая пах простыней. Он смотрел на нее так, что она сразу поняла — он ничегошеньки не помнит.
Впрочем, ему хватило пару вздохов, чтобы сонное, растерянное выражение лица стало задорным.
Он скользнул взглядом по ее плечам и уперся в ложбинку между больших грудей, поднял брови и улыбнулся довольно, даже ехидно.
— Приве-е-ет!
— Доброе утро, красавчик!
— А я точно проснулся?
— Тебе виднее.
Она подала ему воды. Он выпил кувшин до дна, тряхнул кудрявыми волосами, как кудлатый пес и тут спохватился:
— Лютня! Где моя лютня?!
— Здесь! Ишь, испугался. Пугался бы лучше королевской тюрьмы. Попадись лютня полицаям на глаза, тебя бы нашли. А так, нет лютни — нет музыканта.
— Разве вчера была облава?
— Не помнишь? Немудрено. Напился ты изрядно.
— Не больше обычного, — ухмыльнулся мальчик. — Спасибо, что приютила меня в своей кровати.
— Ты был ласков. Так что я не в накладе.
— Ого! Я уже успел? — Он задумался, безрезультатно силясь вспомнить ночь. Потом хмыкнул, весело пожал плечами. — Обычно во сне я ласков только наполовину. Но зато поутру на все сто. — Он призывно провел рукой по ее плечу, потом по губам. Откинул с ее богатого тела покрывало и потянул женщину на себя.
— Сколько тебе лет, Пастушка? — осторожно спросила она.
— Пятнадцать, — с вызовом улыбнулся мальчик. — Это что-то меняет?
«Я к ней в постель не лез! — пробираясь по городу, обходя всех полицаев и встречных людей в форме, объяснял своей совести Эрик. — Она сама меня в нее уложила. Не мог же я уйти, не расплатившись. Джентльмен я или наплевано?»
«Ты вчера снова накидался, — возражала безжалостная совесть. — Как свинья! И ты совсем не был против. Твои девяносто килограммов ни одной, даже крупной женщине, против твоей воли на кровать не уложить. И ночью сам к ней полез. Захотел попробовать опытную, зрелую. Захотел удивить ее своим обаянием, проверить свой дар в высшем эшелоне жриц любви. Сознайся. Большой роскошный зад, пышная грудь, мягкий живот, запах розовой воды и эти кудрявые складочки между ног. Твоему дружку непременно надо было там побывать. И ты еще к ней вернешься. Повторение — мать учения... Просто не ври себе. Скажи как есть».
Он осторожно пересек главную улицу города, свернул под знакомую арку, лютня приятно оттягивала плечо. В одной подворотне ему улыбнулась встречная дама, в другой обругала старушка, которую он едва не сбил с ног. Эрик весело извинился и продолжил привычный путь закоулками на окраину города. Прошел через квартал богатых домов и начал подниматься на гору Спасения. Почти достигнув вершины, споткнулся на ступеньке на собственном шнурке, чуть нос не расквасил, ободрал руку и выругался. Разобравшись с ботинком, который уже неделю как просил есть, постоял, щурясь против света на утренний Алъерь.
Июнь подходил к концу. Стояла жара, долгая, липкая. Душный город только под утро мог отдышаться, когда легкая, короткая прохлада ложилась росой на крыши.
Лестница, по которой поднялся Эрик, каскадом потертых ступенек извивалась и терялась далеко внизу, среди кустов шиповника. А он был наверху. Алъерь лежал перед ним, как на блюде.
Утренняя дымка стелилась по горизонту, пряча в розовом мареве сверкающую Аагу. От нее до самого подножия горы Спасения раскинулся причудливый лабиринт башенок и черепичных крыш. Трубы, большие и маленькие, толстые и короткие, некоторые с чугунными заглушками, отбрасывали длинные запутанные тени. Окна верхних этажей были распахнуты, занавески парусами реяли от сквозняков. На балконах сушилось белье, стояли стулья и столы, кадки с цветами. Спали коты, почитающие жару за благо.
Он постоял, удивленный тем, что за полтора месяца успел исходить этот город вдоль и поперек, перезнакомиться, перебрататься и подраться с большинством местных знаменитостей, посидеть на самых высоких крышах и надуть полицаев не раз и не два. Он утер с лица пот и сам себе ухмыльнулся. Неплохо все складывается. Если уж рассудить.
Городская больница святой Теломеразы, словно небольшой замок с множеством корпусов и флигелей, располагался на вершине холма. Эрик обошел главное здание со стороны сада. Здесь был черный ход, ведущий в крыло, где жили работники и практиканты. Черный ход на ночь запирали на ключ, но Эрик знал, что окно на лестничной площадке открыто, а влезть в него по яблоне для такого ловкого парнишки, как он — раз плюнуть.
Эрик подтянулся на руках, взобрался на ветку, перекинул ноги в окно, влез на лестничную площадку, взлетел на четвертый этаж, перепрыгивая через несколько ступенек враз, а потом по коридору дошагал до Ричкиной комнаты.
Комнату Ричка держала для него открытой. Эрик вошел, бросил лютню в угол, а сам упал на кровать, уместив ноги на табурет. До вечера ему совершенно нечем было заняться. И даже плоть его была сыта. В отличие от желудка. Он полез в тумбочку. Там лежали завернутые в бумагу ломоть хлеба и кусок сала. Спасибо, красавица! Эрик сунул в рот бутерброд и снова откинулся на подушку.
Из окна был виден соседний корпус и часть города тоже. Солнце светило сюда как раз по утрам.
Почти полтора месяца назад он провожал Ричку в больницу, сжимал ручку ее чемодана и старался не спешить, горячо надеясь, что перед отъездом в долину ему наконец-то перепадет немного любви.
Шел и сам себя науськивал на удачу.
«Ну а когда, если не теперь? Все одно к одному. Как я играю на лютне, она слышала, весь зал обалдел, как читаю стихи — о, еще как слышала и видела. И эта выходка с королем как нельзя кстати. Героическая история. Ясно же. Да и целуюсь я отлично. Ей точно нравится, иначе бы эта куколка так не липла к моим губам».
В больнице святой Теломеразы их встретила пожилая и очень суровая женщина, низенькая и круглая, как пожарная бочка, на которую нацепили белый передник. Она чиркнула маленькими глазками вверх-вниз по Эрику, точно пыталась в сантиметрах отмерить, сколько в парнишке росту, и преградила ему дорогу к счастью.
Встретить такую громоздкую помеху на своем пути Эрик не ожидал.
— А ты еще кто? — Старуха держала в пухлой руке маленький ключик на веревочке, отмычку для всех его чаяний и надежд. — Тебе сюда нельзя!
«Ну, давай теперь, выкручивайся, артист. На счет „два“! Собрался!»
И он собрался, как заправский комедиант. Сделал постную мину, шмыгнул носом, точно дебиловатый недоросль.
— Брательник ее. — Эрик поставил чемодан и, усевшись на него, сложил руки крест-накрест и сморщился, как от зубной боли. Мол, мне вообще никакой нужды нет тут находиться, но, раз уж припахали, так и быть, подожду, обустраивайте свои дела.
Старуха еще раз, контрольный, пробежалась глазенками по подозрительному носителю грязной рубахи и, помявшись, неуверенно отдала Ричке ключ.
— Чтоб никаких посторонних мужчин!
— Во-во! — Эрик поднял голову, почесывая пальцем в ухе. — И я говорю! Попортят девку нам, не дай Солнце. Батя потом мне голову открутит. А мне оно надо? Мне голова нужна. Я ей ем. Как тут у вас с охраной, кстати?
Он лениво поднялся и взял чемодан, давая понять, что уж он-то не посторонний, а значит, дотащит уж, так и быть, до комнаты этот тяжелый ненавистный предмет.
— Сторож есть. — Старушка немного растерялась от такого вопроса. Сделала шаг в сторону, пропуская парочку к лестнице. — Ночью сторожит, корпуса обходит с собакой.
— Понятно. — Эрик словно бы и не спешил. — А тут, внутри? От пациентов тоже надо охранять. Медсестры молодые. Понимать надо.
— Не волнуйтесь. Дежурные на каждом этаже есть.
— Мне-то что волноваться? Мое дело — батин наказ исполнить. Он велел проводить ее, — Эрик кинул пренебрежительный взгляд на девушку, — все разузнать. И доложить.
«Доложить» — Эрик сказал с особым значением. Низким голосом, глядя прямо в глаза старушке.
— Тут у нас работы невпроворот, молодой человек! — ощетинилась главная. — Практикантов сторожить нам только не хватало! Если ваш отец так волнуется, пусть сам приезжает и сторожит.
— Покамест я за него! — строго сказал Эрик. — Но я ему ваш совет передам.
В комнате Ричка ткнула Эрика локтем в бок и, не в силах сдерживать смех, прислонилась к запертой двери, тихо хихикая и тряся плечиками.
— Брат. Вот умора. Да ты просто ведьмов врун!
Эрик поставил чемодан, улыбнулся и прижал девушку к двери ласковым нажимом на все еще трясущиеся от смеха плечи. Небрежно собранные на затылке рыжие волосы выпустили на ее щеки чуть волнистые пряди. Эрик сдул их. Терпение его подводило.
— Очень смелый врун... — добавила Ричка тише. — Если отец узнает, он тебя прибьет!
— Мне плевать, — фыркнул Эрик. — Пусть прибьет! Ты того стоишь! — Рука его нырнула под юбку.
— Погоди. — Ричка чмокнула его в щеку. — Мне надо переодеться. После королевской тюряги эти тряпки проще выбросить, чем отстирать.
Она подошла к окну, дернула занавеску, чтобы ее не увидели из дома напротив, и раскрыла чемодан.
Эрик терпеливо присел на край табурета. Надо было слушаться, а то мало ли.
Комната была крошечная. Потолок буквально лежал у него на голове, а кровать оказалась такой маленькой и узкой, словно предназначалась для ребенка. Табурет, тумбочка, койка, рукомойник. Больше сюда не помещалось ничего. Эрику вспомнился чулан, в котором он отсиживался, когда набедокурит. Сидел там на ворохе старых, никому не нужных вещей, ковырял пальцем дырочку в обоях и фантазировал о женщинах. В чулане было сумрачно и темно. И тоже пахло затхлыми простынями.
И там он так же, как и теперь, думал о вещах приятных, томливых. Потому, наверное, и вспомнил.
Ричка, изящная и аппетитная, ужасно влекущая, крутилась над открытым чемоданом. Доставала то одну блузку, то другую. В штанах сводило просто до спазм. Но Эрик велел себе быть осторожным. Второго облома за месяц он не заслуживал.
— Отвернись, — попросила Ричка.
«Начинается. Отвернись. И эта туда же. Да что ж такое-то! Ведьмы с две я отвернусь!»
Он положил ногу на ногу и прикрыл пах руками, чтобы она не видела его намерений, а потом глянул на нее ласково, озорно и настолько безобидно, насколько смог, будучи уже перевозбужденным.
— Ладно, смотри. — Ричка улыбнулась. — Только руками не трогай.
«Ну-ну! Не трогай! Щаз!»
Ричка стащила через голову платье, резинка слетела с хвоста, и волосы ярким облаком упали на белые, покрытые россыпью ярких веснушек плечи. Она долго возилась с лифом и тоже его сняла. Бросила на кровать.
У Эрика перехватило дыхание.
«О-о-о! А-а-а! Твою ж! Светлые феи всего Небесья! — В голову посыпались одни междометия. Много кричащих междометий. — Грудь! Голая грудь! Мягкая, нежная, круглая, как два мячика... Розовые шелковые сосочки. Талия тоненькая. Пупочек...»
Не было у него внятных слов по поводу ее пупочка и того, что пряталось под трусиками.
— И как?! — Ричка чуть наклонилась вперед, груди качнулись и задрожали, как молочное желе в пиале. — Нравлюсь?
«Соберись, сукин сын! Не упусти момент! Скажи что-нибудь красивое!»
Красивое в голову не приходило. Поэт из него сейчас был аховый. Мозг давно стек в штаны.
— Спрашиваешь! Да я чуть не ослеп! Губы, шея, грудь, ножки. Не могу выбрать, что мне нравится больше. Поэтому постой так еще. Я пока подумаю.
«Какое постой?! Иди сюда! Или я сам встану и завалю тебя на эту ведьмову детскую кроватку!»
Сработало! Ричка просияла, красиво повела плечами, качнула бедрами. Трусики на ней были шелковые, узенькие. Она сделала шаг и сама села к нему на колени, обвила его шею руками.
— Я все думаю: а что, если тебя не стричь? — шепнула в самое ухо.
Что она говорила дальше, Эрик не разобрал. Его качнуло от запаха тела и от горячей плоти, что сама легла ему в ладони. Он чуть не упал с табурета.
«Держись. Еще пару мгновений. Спроси это, ну?!»
Он потянулся губами к ее шее:
— Маричка, ты не против со мной переспать?
Маленькая опасная пауза.
— Вот уж не думала, что ты станешь задавать вопросы! Погоди... — Ричка отодвинулась, чтобы видеть его лицо. — Эрик Травинский, ты что... девственник?! Да быть не может!
«Твою ж! Вот и все. — Пот прошиб спину. — Идиот! Идиот! Ты же себя выдал! Зачем ты ее спросил?! Теперь давай выкручивайся. Ну?!»
— Нет, конечно! — Эрик покраснел, как свекла. — Я просто стараюсь быть джентльменом. — Он применил свой главный козырь и нежно провел рукой по ее шее. — Но штаны у меня скоро лопнут, учти!
Ричка подняла брови, губы ее приоткрылись от удивления. Она разумно решила не продолжать тему, а положить руку ему на штаны.
— Ла-а-адно! — сказала она словно сама себе и осторожно сжала руку в кулачок. — Только постарайся не разорвать меня этим парнем. И постарайся выйти из меня до того, как кончишь. Договорились?
Он кивнул ей прямо в грудь. И она, о чудо, сама принялась расстегивать его рубашку. Вернее, рубашку Эмиля.
Сердце его билось, как набатный колокол, руки сами скользнули по ее талии вниз.
«Все! Молодец! Теперь действуй, кобель!»
Он нырнул рукой под резинку трусиков, пальцы нащупали райские врата.
Больше ждать он не мог. Ни секунды. Он встал, уложил девушку на кровать, стащил с нее трусики. Его штаны никак не расстегивались, и он просто с силой стянул их с узких бедер. Освобожденный член дернулся и подскочил как пружина.
Эрик опустился на Ричку.
Мир стал как в тумане. Мир дрожал и разваливался на фрагменты. Только женщина под ним, ее тепло, ее груди, ее лоно. Эрик взорвался. Сразу. Как сверхновая. Словно Ричка была антивселенная, а он — странствующая комета, и при соприкосновении произошел взрыв.
Удовольствие было таким, как нырок с обрыва в реку, в которую ударила молния. Он умер. И тотчас воскрес.
— Прости. Прости, прости... — Он запоздало отшатнулся.
— Да не волнуйся ты так, Эричек. Первый раз всегда такое у мальчиков. У меня есть средство. Но на будущее...
— Прости... я постараюсь. Еще разок?
— И не один!
Она сняла с его плеч болтающуюся рубашку. Потом усадила на кровать и забралась на него, дала ему возможность истрогать ее всю. Измять, исцеловать грудь. Она гладила его густые кудрявые волосы под самыми корнями и млела от его нетерпеливых жадных рук.
Потом он снова подгреб ее под себя. Вселенные договорились. Теперь он мог с наслаждением вылюбить ее, пока она сама не завыла от удовольствия и не воткнула ноготочки ему в спину так больно, что Эрик возликовал.
Он отлюбил ее трижды. И на четвертом она сказала:
— Жаль, если ты завтра уедешь. Мне нравится заниматься с тобой любовью. Ты страстный и нежный. Может, останешься?
Он лежал на полу, на стянутом вниз маленьком матраце, а она сидела на нем.
«Мне нравится заниматься с тобой любовью!»
Это была лучшая похвала, которую он когда-либо слышал. Его триумф как любовника не шел ни в какое сравнение с удачным выступлением на концерте, и уж точно рядом не стоял с успехом его поэтических опусов.
Он был на седьмом небе.
Там, в душе, что-то динькало и ухало. А в паху томился и рвался наружу миллион несовершенных еще актов любви.
Он остался. Сгонял в «Куку» за вещами и сказал Эмилю, что задержится.
«Дела появились, сам понимаешь!» — Эрик старался сиять как можно красноречивее. Чтобы Эмиль понял.
Но Эмиль не пошел у него на поводу и сделал вид, что не понял. Просто попросил назидательно: «Возвращайся только поскорее. Знаешь же, что дед будет волноваться».
Подумаешь! Ну и пусть завидует молча. Ему-то, бедному, еще долго терпеть и мучиться. Итта — крепкий орешек.
Больничной кельи Эрику было мало. Все равно что заниматься любовью в тесной клетке. Тогда он придумал виртуозную штуку. Нашел выход на крышу больницы. Вскрыл замок крошечной отверткой, которая всегда хранилась у него в лютне. И во время жарких ночей они с Ричкой стали устраиваться на теплой черепице, прямо под звездами.
Никак иначе, как волею остроумной удачи, не объяснить встречу таких азартных любителей плотской любви, как Эрика и Рички. Они перепробовали все позы. Все варианты. А когда падали в изнеможении, то лежали на крыше. Выше них была только стража на королевской башне. Они продолжали говорить о сексе. Он рассказывал ей о том, какая она красивая, читал стихи, держа свою руку у нее между ног, на рыжих влажных колечках. Она слушала, положив ладошку ему на член, отчего тот быстро приходил в готовность начать игру заново.
Эта игра была по сердцу им обоим.
Прошла неделя, потом еще одна, Эрик покорял столицу со скоростью оборота его молодых гормонов, то есть стремительно. Ричка работала полный день, ухаживала за больными. Она познакомилась со всем медицинским персоналом. Но Эрику всегда была рада и даже пробовала возмущаться, что он часто пропадает на день или два.
«Подумаешь, — улыбался Эрик и целовал ее в шею. — Два дня — ерунда! Главное, что я всегда возвращаюсь!»
Он доел бутерброд, в самых приятных чувствах смакуя свой удачный заход в бордель.
«Мадам, м-м-м... женщина совсем особого сорта. Все в ней большое, зрелое, загадочное, чужое. Такие формы! Крепкая плоть! Уж любовников-то у нее хватает. Могла бы и выгнать меня взашей. Но, видать, я пришелся ей по вкусу — юный, талантливый, красивый. Да. Понравился. Как она меня целовала! Не как Ричка — горячо, коротко, спеша спуститься ниже. Не с животным нетерпением. Иначе. Медленно, властно, смакуя мое юное тело, вдыхая запах моей кожи... А что она выделывала, оказавшись внизу... О! Развратная дева любви! Высший класс!»
Эрик закрыл глаза, вспоминая, как буквально час назад тонул в мягких объятиях взрослой женщины.
И в этих грезах уснул.
Ему приснился странный, яркий и удивительно ясный сон. Из таких, которые врезаются в память намертво, сидят там годами и вспоминаются в самые глупые моменты или тогда, когда ты нечаянно принимаешь в кровати точно такую же позу, как во время злополучного сна.
Несколько дней назад он попал на представление уличного театра. Обычный скучный спектакль из тех, что устраивают храмы Солнца для заблудших во тьме. Смотрела спектакль всего-то дюжина человек. На сцене голосил плюгавый старичок в белой тоге, ему подыгрывали девушки в балахонах до пола. Читали нотации для идиотов, время от времени трубя в загнутые рожки. Речь шла о смирении и трудолюбии. Эрик постоял, сначала негромко подтрунивая над представлением, а потом выкрикнул:
— Снимите с актрис страхолюдские балахоны! Заработаете не в пример этой скукоте!
На него недовольно оглянулась какая-то почтенная дама, и Эрик, еще раз хохотнув, поспешил убраться.
Теперь он снова оказался на площади перед деревянной сценой.
Во сне толпа разрослась так, что люди стояли плечом к плечу, заполнив все улицы города. По крайней мере, Эрик, как ни крутил головой, конца толпе не видел. Старик-проповедник на сцене, исполняющий роль жреца Солнца, изменился. Помолодел, получил окладистую черную бороду и золотой балахон. Его раскрашенное желтым и черным гримом лицо оскалилось злой гримасой.
Две молоденькие девушки, наяву игравшие фей, теперь и впрямь оказались обнаженными развратницами с блестящими розеточками вместо трусиков и с медными браслетами на запястьях и бедрах. Вместо рожков во сне у них были бубны.
Вход в храм превратился из алтаря, бывшего огромным картонным Солнцем, в дверь в форме лошадиной задницы. Она была завешана веревками, точно конским хвостом.
На сцене, спиной к Эрику, лицом к жрецу, припав на одно колено, стоял Эмиль. На нем были высокие сапоги, кожаные штаны, красная рубаха и жилет с металлическими вставками, какие носили гвардейцы во время Роанской войны. На поясе брата висел самый настоящий меч. Ножны сверкали.
Жрец махнул жезлом с набалдашником в виде головки детородного органа. Очертил им в воздухе сложную фигуру, которая загорелась над головами актеров, запылала руной Ишты, а после заискрилась и лопнула фейерверком. Искры посыпались на дощатую сцену. Девушки ударили в бубны, точно хлопнули крышками роялей.
Оживился замерший на месте жрец, заорал дурным голосом, выкрикивая нечленораздельные грубые фразы, будто грязно ругался на незнакомом языке. Изо рта его струйкой пошли пузыри, как если бы он выдохнул под водой, не в силах больше удерживать воздух. Пузырьки разлетелись над сценой. Девушки бросили бубны и принялись ловить летающие шарики, подпрыгивать, хлопать ладошками.
Им удалось поймать каждой по одному. Они взяли пузырьки на ладошки и понесли их. Одна направилась к Эмилю. Вторая замешкалась, выискивая кого-то взглядом в толпе.
Жрец снова махнул жезлом, но на этот раз резко, точно мечом, и указал на Эрика.
Девушка спустилась по деревянным ступеням в толпу, неся пузырь на вытянутых руках, тот шевелился и подрагивал как живой.
Она шла неспешно, улыбалась. Ярко накрашенное лицо, тоненькие, домиком, бровки, нос с горбинкой. Черная обводка вокруг серых глаз потекла тонкими струйками по щекам. Из-за размазавшейся помады ярко-красные губы казались в два раза больше своего природного размера. Эти губы девушка приблизила к самому уху Эрика. Во сне он был слегка ниже ее.
— Загадай желание, мальчик! — Голос ее журчал текущей по камешкам водой. — Загадай! Самое-самое важное!
Эрик залип на девушку. Мысли его разбегались. Сначала он подумал, что неплохо бы попросить вернуть ему расположение Итты, вообще все вернуть, как было до того дня, когда он не выдержал и сорвался... Но Итта была далеко, и ее наверняка загадает Эмиль. А девушка с пузырьком в руке находилась рядом, ее тело было умащено и блестело от масла. Тогда Эрик решил плюнуть на несбыточные мечты и загадать что-то более близкое. Например, прикосновение этих бесстыжих, в помаде, губ. Он уже открыл рот, чтобы произнести желание. Но тут вмешалась его гордыня. Она всегда вмешивалась не вовремя. Даже во сне. И Эрик, не отрывая взгляда от красных губ, выдохнул:
— Желаю стать самым удачливым парнем в мире. Самым-самым!
Толпа взорвалась единым, одобряющим гоготом.
— Открой рот.
Из-за гула толпы Эрик едва услышал слова девушки. Он послушно открыл рот. Теплый и скользкий пузырик втек ему прямо на язык, а красные губы приникли к его открытому рту. Эрик сомкнул рот в поцелуе и проглотил пузырик. Почувствовал, как он катится горлом, по пищеводу, в желудок и ниже, в пах.
Внизу живота потяжелело, зажгло. Эрик протянул руку, чтобы обнять девушку, привлечь к себе. Но не успел. Сочувствующая толпа неистово зарукоплескала.
Но теперь уже не ему. Эмиль на сцене поднялся с колена и повернулся ко всем бледным, точно вымазанным побелкой лицом.
Нарастающий звук аплодисментов лупанул Эрика по ушам.
Он проснулся. В животе было тяжело. Хотелось сразу и женщину, и в уборную.
Над ним склонилась вернувшаяся со смены Ричка. Губки ее блестели...
Продолжение следует...
Автор: Итта Элиман
Источник: https://litclubbs.ru/articles/58197-belaja-gildija-chast-21.html
Содержание:
Понравилось? У вас есть возможность поддержать клуб. Подписывайтесь, ставьте лайк и комментируйте!
Публикуйте свое творчество на сайте Бумажного слона. Самые лучшие публикации попадают на этот канал.
Читайте также:
