Карнавал середины лета обрушился на столицу вместе с неслыханной жарой. Это было законное время для восхвалениярадостей жизни, когда всякий музыкант, всякий клоун мог свободно лицедействовать и сколько угодно заливаться пивом, едва удавалось разжиться монетой.
Днем и ночью на улицах столицы гремели гитары, гнусавили дудки и звенели цимбалы. Веселые, шальные голоса не умолкали, горожане и гости столицы пели, смеялись, вздорили по пустякам и спорили о серьезном. Детишки уминали сладкую вату и печеные яблоки, дамы позволяли себе яркие, вызывающие маски и декольте поглубже, почтенные мужчины приоделись в парадные камзолы, а студенты — в карнавальные костюмы.
Эрик изнемогал от наслаждения молодостью, а заодно от жары и осознания вседозволенности. Чувство было сладким, как патока. Он тек по ней, как по реке времени. Втекал в харчевни, где можно было выпить, поесть, потешить свое самолюбие виртуозной игрой на лютне, а потом отправлялся дальше — в постель к Ричке, куртизанке или к какой-нибудь другой прекрасной и щедрой женщине. И опять, и снова. День за днем.
Его узнавали на улицах, ему улыбались девушки и салютовали юноши. Он себе нравился, не забывал, завидев каждое свое отражение, выпрямить плечи и улыбнуться, состроить какую-нибудь театральную гримасу: «Знай наших!»
Даже гвардейцы уже плюнули на него и стали делать вид, что не замечают длинного лютниста в старых дедовых башмаках, почти добела выгоревших на солнце, претенциозно одетого в концертный жилет на голое тело и пыльные штаны-клеш.
— Отец, давай мажорную, в темпе сердца! — крикнул Эрик шарманщику, и тот с готовностью завертел ручку шарманки.
А Эрик весело запел:
«Какой сегодня день?» –
Спросил я у вахтера.
Вахтер был стар и сед,
Сказал, что я дурак.
«Какой же это день?
Ведь это целый месяц!
Какой же это месяц?!
Ведь целый год вот так!!!»
Пятеро зевак остановились поодаль и подхватили знакомую каждому студенту песенку.
— День святой Насрединэ, — перекрикивая свою музыку, сказал Эрику шарманщик. — Такая же была пастушка, как ты, Пастушка.
— Но-но, — рассмеялся Эрик. — Я не пастушка, я — пастух! Пасу свою удачу! — Он облокотился на шарманку и обвел широким жестом гуляющих людей, разодетых в диковинные костюмы и с масками на лицах.
— А можешь ли ты научить осла человеческой речи? — спросил шарманщик.
— Легко, — приосанился Эрик. — Любого из тут гуляющих ослов разговорю, пусть только поставит мне пинту пива.
Пятеро пьяненьких, хорошо одетых молодых людей, слушающих Эрика, дружно расхохотались.
— Да ты, студент, артист! — сказал один из них.
— Изо всех сил придерживаюсь этого статуса, ребята, — обнажил белые ровные зубы Эрик. — Туон. Второй курс. Музыкальный факультет.
— Я же говорю: наш! — с хохотом бросил парень друзьям и направился к Эрику. — А мы медники. Из Кивида. Только поступили и празднуем. Да, у тебя, поди, в горле пересохло. Пошли, дружище, поставим тебе пивка!
На четвертой пинте, перепев с новыми друзьями почти все студенческие песни, Эрик подхватил кружку и приобнял самого веселого из них. Эрик не помнил его имени, но чувствовал в нем родственную душу. Они посмеялись, уткнувшись друг другу в лбы.
— Еще по одной! — выкрикнул парень, который был одет богаче всех.
— Тогда я играю стоя! — Эрик поднялся, поставил ногу на скамейку, устроил на колене лютню, тронул струны и запел высоким чистым баритоном:
«Какая нынче ночь
По счету будет наша?» –
Спросил я у Марички
И попросил воды.
Нахмурилась Маричка
И молвит: «Мой папаша
Приедет в эту ночь
И даст тебе... хм... люлей!»
Весь стол взорвался хохотом и несколько соседних столов тоже. Друзья-студенты счастливо захрюкали, и Эрик почувствовал укол профессиональной гордости. Дурь дурью, но ничего из написанного для души он этим олухам не споет. Просто не поймут.
Кто-то рядом с ним громко фыркнул и произнес:
— Можно тебя на минутку, Эр?!
Эрик оглянулся на знакомый голос. Перед совершенно мужским, абсолютно неприличным столом, заставленным пустыми кружками, залитым пивом и засыпанным табаком, стояла Ричка.
На ней было нарядное зеленое платье с глубоким вырезом на груди. Распущенные рыжие волосы горели, словно корона.
Новые друзья Эрика заулюлюкали и загоготали, увидев красавицу.
— Ну, теперь тебе не миновать взбучки! — воскликнул кто-то.
— Кто я таков, чтобы противиться неизбежному? — громко произнес Эрик, глядя на Ричку так, словно она была лишь хорошим поводом для театральной реплики. — Достойно ли бегать от неизбежности? Нет, други! Недостойно и низко! Даже просто струсить и сбежать перед ее лицом не так позорно, как беречься ее и пытаться от нее уклониться, юлить и заметать следы. Неизбежность догонит каждого из нас... — закончил он мрачно и, улыбнувшись с прежним задором, предложил: — Не выпить ли нам за это?!?
Ответом ему были восторженные возгласывсех присутствующих.
— Садись! — Он убрал со скамейки ногу, освобождая Ричке место.
— Нам нужно поговорить. — Ричка и не думала садиться. Она была разгневана, словно фурия. Прекрасная рыжая фурия, готовая всех тут стереть в порошок.
— Но я… ик… сейчас не могу, — беспечно развел руками Эрик и поднял поданную ему кем-то полную кружку. — Я занят. Видишь?
— Ты обещал сегодня погулять со мной, – прошипела Ричка. – А не с этими. У меня выходной.
— Ах да. Прости. Совсем забыл... — Эрик сдул пену и протянул девушке кружку. — Будешь?
— Забыл?! Ах ты забыл! Или, может, ты забыл потому, что ночевал сегодня в борделе?!
Бам! Эрик враз протрезвел. Он сел и уставился на Ричку, рот его сам собой раскрылся в немом бессилии.
— Да-да. Именно так! Вряд ли же это Эмиль приехал в столицу и посетил «Три Олли». И вряд ли Эмиль вдруг решил поменять флейту на лютню и вздумал горланить куплеты на пороге борделя. — Ричка говорила вполголоса, но Эрик был так ошарашен, что не успел почувствовать благодарность за то, что избежал публичного скандала. — Кера тебя видела. Как ты выходил оттуда сегодня утром.
— Парни! Покорно прошу меня извинить. — Эрик встал и, слегка шатаясь, раскланялся перед публикой. — Срочные личные дела. Кхе-кхе. Дама требует аудиенции. Я не в силах этому воспротивиться!
— Скотина... — прошипела Ричка так, что ее услышал только Эрик.
Он зачехлил лютню и вышел на улицу. Жизнь по-прежнему была прекрасна. Благодаря пиву, солнцу и музыке. Мешал только странный, противный, прежде не испытанный стыд.
Они пошли прочь с площади Солнца, по аллее Роз, оба пунцовые, одна — злющая и несчастная, а другой — молча крутящийся, точно вошь на гребешке.
— Бордель — это отвратительно, Эрик Травинский, — теперь Ричка говорила громко. — Ты же нищий студент! Откуда у тебя деньги на шлюх? И зачем? Зачем?!
— Пойдем в «Сестру Куки», а? — невпопад предложил Эрик. — Куплю тебе клубничный коктейль... — Сообразив, что «клубничный» в разрезе ситуации звучит пошло и даже с издевкой, Эрик тяжело вздохнул и с отчаянием добавил: — Чего ты начинаешь? Так было хорошо все!
— Все хорошо? Ну еще бы! Сколько тебе вообще нужно? А, недавний девственник? Сколько тебе нужно раз в день, я спрашиваю!
— Дело не в «раз»... — Эрик грустно бросил взгляд вдаль, а потом, зацепившись им за какую-то юбку, непроизвольно повернул голову вслед проходящей девушке. — Дело в меню. Вот представь: есть одну и ту же кашу шесть раз в день или выбирать по прейскуранту то одно, то другое, но трижды.
— Так я теперь каша! — Ричка аж остановилась от возмущения.
— Да ты что?! — Эрик воздел руки к небу. — Нет, конечно! Ты — любимое блюдо! — Он попытался обнять девушку за талию, но она больно шлепнула его по руке.
— Ага! Утренняя яичница или вечерний пудинг. Как повезет...
– Ты самый прекрасный пудинг в мире! Ты так мне нравишься, что я готов заняться любовью с тобой прямо сейчас, здесь, у памятника королю Грегори. На виду у всех. Чтобы все видели...
— Эрик! Ты! Ты! — Она негодующе взглянула на него и не договорила.
Он дернул ее за руку, повлек к себе и обнял, чуть-чуть применив силу.
— Ричка. Я сдаюсь. У меня не получается ничего объяснить. Я пьян. Я тебя люблю очень. Но я такой, какой есть.
— Да уж. Ты — Эрик Травинский... — сердито вздохнула Ричка. — Этого у тебя не отнять!
Его объятия подействовали на нее как смирительная рубашка. Вроде бы хотелось вырываться и биться, лупить его по голым плечам, но зачем, когда стало так хорошо и спокойно. А если вырваться, то он может и уйти. Насовсем...
— Ну вот видишь, — просиял Эрик, радуясь, что ему наконец-то удалось найти подходящие слова, и, возможно, эта пытка ревностью кончится. — Какая ты умница! Сама все понимаешь. Пойдем, куплю тебе коктейль. А ты мне пива.
— Хватит тебе пива... — Поджав губы, она придирчиво оглядела его, словно он был ее непослушной собственностью, которой попользовались другие, и теперь она оценивала, хорошо ли за ним присматривали. — Ты что, потерял рубашку?
— Не, — беспечно ответил Эрик. — Оставил кое-где. Постирать.
Ричка стиснула зубы и не разрешила себе заплакать. Его глупая искренность очаровывала ее и разбивала ей сердце. Он такой, какой есть. Да. Сама виновата. Нельзя было в него влюбляться.
Они вышли на набережную, где у пристани стояли лодки, а перед парапетом высился памятник королю Грегори.
— Ну хочешь… — Эрик развернулся и стал идти задом наперед, размахивая руками. — Хочешь, я спою тебе песню?
— Ты уже спел. В кабаке.
— Нет, эту ты не слышала. Эта песня посвящается тебе... Она... из особой тетради. Пою?
Он вскочил на пьедестал памятника, забрался повыше, так, что оказался у самых ног каменного короля, расчехлил лютню и откинул чехол. Потом залихватски махнул прилично отросшим за два месяца чубом и положил руку на струны. Без всякого сомнения, лютня была его любимой подругой, которая видела его насквозь и не просила верности. Поэтому он оставался ей верен.
Что ты, милая, грустна?
Или жизнью смущена?
Гнев нахмуренных бровей
Не к лицу красе твоей.
Не любовью ты больна,
Нет, ты сердцем холодна.
Ведь любовь — печаль в слезах,
Смех, иль ямки на щеках,
Или склон ресницы томной —
Ей противен холод темный.
Будь же светлой, как была,
Всем по-прежнему мила.
Хочешь верности покорной —
Улыбайся, хоть притворно.
Суждено ль и в грустный час
Прятать прелесть этих глаз?
Что ни скажешь — все напрасно,
Их лучей игра прекрасна.
Губы нежные таят
Не одной насмешки яд.
Так, в советах беспристрастных
Утешений нет опасных.
Песнь моя к тебе проста,
Лесть не просится в уста.
Я, как брат, учить обязан,
Сердцем я с другими связан.
Обману ли я тебя,
Сразу дюжину любя?
Так прости! Прими без гнева
Мой совет немилый, дева!
А чтоб не был мне в упрек
Мой докучливый урок,
Опишу тебе черты
Властной женской красоты.
Как ни сладостна для нас
Алость губ, лазурность глаз,
Как бы локон завитой
Ни прельщал нас красотой,
Все же это плен мгновенный –
Как нас свяжет неизменно
Легкий очерк красоты?
Нет в нем строгой полноты.
Но открыть ли, что нас свяжет,
Что пажам вас чтить прикажет
Королевами всего?
Сердце — больше ничего.
Вокруг памятника собралась толпа гуляющих. Все стали хлопать, кто-то выкрикнул: «Пастушка!» И Эрик приложил руку ко лбу: мол, да, имею такое звание. Допев, он спрыгнул с пьедестала, снял жилет и, светя перед честным народом голым, поджарым торсом, обошел толпу с жилетом, используя его вместо шляпы.
Несколько монет упали туда. Эрик ссыпал их в карман брюк и похлопал по ним для забавы, так что монеты зазвенели.
— Люблю тебя, столица! — возгласил он, картинно припав перед Ричкой на одно колено, словно именно она олицетворяла столицу. Затем предложил Ричке взять его под руку, и она взяла.
«Что и требовалось доказать, — подумал Эрик. — Маричка не поняла и половины. А может, совсем ничего...»
Вслух же он весело сказал:
— Ну вот, милая. Теперь у нас есть на что выпить и закусить. А ты спрашиваешь, откуда у меня деньги. Оттуда! — Он похлопал по корпусу лютни. — И оттуда! — Он приложил руку к сердцу.
Дальше они шли молча, не считая того, что Эрик весело насвистывал мелодию недавно спетой песни.
Совесть его успокоилась. Видит Солнце, все это вздор. Два свободных человека, которые нравятся друг другу. Как можно ждать от него верности? Он только начал жить. Только вкусил радостей плоти. Ну уж дудки! От него можно ждать только праздника. И немногие от такого праздника откажутся. Вот он вошел в «Сестру Куки», и у всех сразу поднялось настроение. Трактирщик машет ему рукой, милая пампушка, дедушкина пассия, улыбается и несет пиво, а какой-то знакомый увалень встает из-за дальнего стола и идет к нему, раскинув руки. Сейчас он обязательно скажет: «Старик! И ты здесь!»
— Стари-и-ик! — Дрош Левич, пухлый, нескладный, но высокий, всего на полголовы ниже Эрика, заключил сокурсника в объятия. — Ну надо же! Эрик! И ты здесь!
Дрош увидел на плече Травинского лютню, оценил совершенно несуразную, прямо-таки вызывающую одежду и вдобавок учуял запах пива. Это не мог быть Эмиль.
— Маричка! — Он галантно поцеловал Ричке руку. — Ты очаровательна! И вообще, ребята, вы очень красивая пара.
Маричка бросила торжествующий взгляд на Эрика, а Эрик ухмыльнулся. Дрош есть Дрош. Он вел себя как потомственный аристократ даже тогда, когда мерз у костра и пил из одной бутылки со всеми, а тем более старался выглядеть аристократом теперь, в карнавальной столице.
Щеголь в безупречном шелковом камзоле, широкополой шляпе и с янтарным мундштуком в руке. От него пахло дорогим бренди и заморской туалетной водой.
Дрош был прозрачен и чист, как хрустальный бокал, поданный к началу банкета.
Эрик мысленно расцеловал свою удачу в щеки. Эта со всех сторон приятная встреча гарантировала не только пьянку на широкую руку, но и избавление от мучительных объяснений с Ричкой. Все один к одному!
— Чертовски рад тебя видеть, модник! — Эрик похлопал сокурсника по плечам. — Я в столице с королевских концертов зависаю. А Маричка тут на практике в больнице. Сестричка милосердия для всех нас. — Он приобнял ее за плечи, намекая на их близкие отношения. — А ты какими судьбами? Ты же в Кивиде обитаешь.
— Как раз оттуда. На карнавал. С деликатным поручением. Так сказать, с миссией... — Дрош покосился на свой столик, за которым сидела изящная дама в черном платье и черной шляпке с вуалью.
— Итить, Дро! Да ты ходок!
— Нет-нет-нет, как можно! — Дрош замахал большими руками, и его и без того румяные щеки стали пунцовыми. — Я же помолвлен, Эр. Тут другое. Как раз в этом и загвоздка. Объясню, но потом. Идем к нам за столик, неудобно так стоять и беседовать. Идем, идем. Выпьем, закусим, поговорим. И, кстати, где Эмиль? Я добыл прелюбопытную книгу об экономике королевства Сидни. Хотел с ним обсудить.
Эрик фыркнул и ответил:
— Загорает. На морском берегу, под присмотром деда и своей девственности.
— Вот как? Уехал все-таки... — Дрош слегка откашлялся, собираясь спросить о деликатном. — А в Туоне говорят, он все-таки объяснился с Иттой.
Светильник под потолком внезапно погас, отчего на веселое лицо Эрика упала тень.
— Тот, кто такое говорит, не знает моего брата, если только... — начал он как можно увереннее, но его перебила Ричка:
— Эмиль? И объяснился? Ха! Не поверю! Он скорее руку себе отрубит. Итта сама на нем виснет. Только делает вид, что гордячка. Ой, Дрош, тут такое было, такое было! Эричек с дедом в тюрьму загремели, а мы с Иттой и Эмилем ходили их выручать. И тоже... В общем...
Эрик еще больше нахмурился и сделал непроизвольный шаг в сторону от Рички. Дрош заметил и смущенно потер переносицу.
— Пойдемте к столу, ребята. Неудобно оставлять даму так надолго. И прошу вас, не надо пока про тюрьму. Я сгораю от любопытства, но не при свидетелях. Она... доверенное лицо моего отца... скажем так...
Друзья подошли к столу, за которым ожидала дама под черной вуалью. И Дрош с поклоном и некоторым излишним благоговением, даже страхом, произнес:
— Позвольте представить, вдова Бибо!
— Мое почтение! — Эрик галантно поцеловал даме руку в черной сетчатой перчатке. Под перчаткой угадывалась кожа цвета самого крепкого кофе. От длинных тонких пальцев восхитительно пахло дикими травами, заваренными в молоке. Эрик вдохнул и поплыл.
— Эрик, Маричка, — представил друзей Дрош. — Мы вместе учимся. Правда, на разных факультетах. Но компания у нас одна.
— Какие милые! — произнесла вдова. Голос у нее был низким и вкрадчивым, и сердце Эрика мгновенно откликнулось телесным томлением. — Вы — пара?
Вопрос застал Эрика врасплох.
— Маричка — подруга суровых университетских дней, — изо всех сил стараясь превратить ответ в шутку, выдавил он из себя.
— Так-таки и суровых? — рассмеялась вдова. — Да она же прелесть! Как с такой прелестью под мышкой можно всерьез рассуждать о суровых днях?
— Исключительно шутя, мадам. — Эрик ослепительно улыбнулся вдове. — Но так сказал один великий поэт. А кто мы такие, чтобы забывать великих поэтов?
С этими словами Эрик приобнял Маричку, желая подтвердить вдове: его подружка — прелесть. Затем так картинно снял с плеча лютню, чтобы вдова могла оценить его принадлежность к высокому искусству, и все уселись.
Дрош заказал дорогой ром, фруктовый нектар и рыбные закуски.
Выпили отлично.
— Я так рада оказаться в столице! Так благодарна любезному Дрошу и его заботливому отцу. Он ведь был другом моего покойного мужа. И, почти не зная меня, сердечно предложил мне прокатиться на карнавал в сопровождении своего юного наследника. — Вдова слегка коснулась перчаткой руки Дроша.
— Что случилось с вашим мужем? — участливо спросила Ричка. Дамы пили шампанское, и Ричка манерно держала в руке красивый бокал.
— Мой муж умер. — Мадам Бибо повернула к девушке лицо. Даже плотная вуаль не скрывала огней в ее темных глазах. — Очень скоропостижно.
— Насколько? — поднял бровь Эрик и откинулся на стуле.
— Упал за обедом лицом в тарелку с супом, — стоически равнодушно произнесла вдова. — А ведь мы едва успели пожениться.
Эрик почувствовал, что она скользит по нему взглядом. Взглядом, который он не мог видеть, только чуять. Она разглядывала его с любопытством, как диковинную игрушку: пьяную, дерзкую, потасканную, но красивую. Смотреть на себя глазами вдовы ему не понравилось.
— Должно быть, вы остались как минимум при деньгах, — уколола вдову пьяная игрушка.
— В некотором смысле. Но деньги не спасают мой статус. Даме в моем нелегальном положении срочно нужен новый муж. Молодой подданный Северного королевства.
— Вы имеете в виду белый паспорт?
— Только белый! Никаких полумер! — И вдова засмеялась бархатным вкрадчивым смехом, а потом дотронулась до подбородка Эрика и стряхнула с него крошки.
Ричка многозначительно посмотрела на Эрика. Эрик многозначительно посмотрел на Дроша. Дрош выпил.
Эрик подумал о законе. Какая мерзость этот закон. Дама во всех смыслах достойная. И манеры, и ум, и все, что должно быть у женщины. Пообщаться с ней, выйти с ней под руку, и чтобы на ней было только легкое ситцевое платье, сквозь которое прекрасное черное тело проглядывало бы в этот жаркий июльский вечер… Даже и около полуночи! Ее тело все равно было бы темнее и обжигало бы взгляды окружающих. Да... Вот это было бы круто! И он бы на это пошел. Но, увы...
Идиотский, по неясным причинам до сих пор не отмененный закон короля Грегори против расового смешения удивительным образом никак не мешал разного рода полукровкам, но вот по чистокровным, вроде вдовы Бибо, бил со всей силы. Таким надо было регистрироваться в полиции для перемещения по королевству и везде пресмыкаться перед разными свиньями в эполетах. Она явно была не из тех, кто будет перед ними пресмыкаться, поэтому... вуаль, черное глухое платье с длинными рукавами... как ей не жарко, бедняжке? И уж, конечно, с ней не побегать, не полазить… И непросто будет поцеловать даму в шею сзади при большом стечении народа. А такое многих бы пробудило ото сна разума. Жаль...
«Хотелось бы посмотреть на товар в лицо... — Мысли Эрика глупыми рыбками плавали в его одурманенной ромом и жарой голове. — Хотя — к ведьмам лицо. Одного голоса и запаха достаточно, чтобы поставить на кон белый паспорт!»
Он постепенно пьянел и, пьянея, находил совершенно немыслимые, глупые и опасные аргументы в пользу того, чтобы рискнуть своим белым паспортом. Лишь бы взглянуть в лицо чернокожей красотке и, разумеется, получить ее в постель. Всякие мысли о свободе стали вдруг пустыми. Ром тек в рюмки, беседа стала вольной и праздной. Вспоминали учебный год, преподавателей, экзамены и смешные случаи. Мужчины, которые, в сущности, были еще мальчишками, старательно избегали разговоров на личные темы. Дрош больше не спрашивал об Эмиле, а Эрик, в свою очередь, догадался не упоминать роман Дроша и Ами.
— Возможно, мы сумеем договориться, — дождавшись, когда Ричка отбудет в уборную, по-деловому сказал вдове Эрик.
— Что вы имеете в виду? — Вдова, чуть взмахнув подолом, положила ногу на ногу.
— Мой белый паспорт, мадам.
— Ах вот что?! — Она запрокинула голову в легком смешке. — Не искушайте меня обещаниями, в которые сами не верите, сударь. Ваша рыженькая подруга... она так красива. Эти волосы цвета ранней осени, а губы — нежные, как лепестки розы, кожа, позолоченная веснушками... глаза пугливые, как у дикого нема. Подумайте лучше о том, какая красота вам досталась. И постарайтесь беречь ее от вашей ветреной глупости. Если нужно, любой ценой. Иначе вы просто потеряете девушку, которая явно вас любит.
Что-то было в словах вдовы чересчур образовательное, театральное, а потому недостоверное. Эрик ухмыльнулся и стал похож на хитрого кота. Если бы, конечно, коты умели держать в лапах рюмку с ромом. Даже будучи пьяным, Эрик неплохо разбирался в фальшивой игре, будь то актерская игра или игра на музыкальных инструментах.
Впрочем, как следует обмозговать эту мысль он не успел – прозвучал тост Дроша. Эрик выпил залпом еще одну рюмку, мир на секунду исчез, а потом проявился смутным, плавающим в кругах головной боли пятном.
Он лежал на такой просторной кровати, что помещался на ней во всю длину. За окном темнели силуэты городских крыш. С улицы доносились крики ночных гуляк.
Он был абсолютно гол. Его грязная одежда валялась на дорогом ковре, а на парчовом стуле у кровати ждал зеленый шелковый халат.
Рядом с ним спала Ричка. Он приподнял ее одеяло – она была только в трусиках и лифчике.
«Неплохо провела выходной моя медсестричка! — Он залюбовался и собрался было вкусить ее нежные изгибы, как услышал шаги за дверью. Это были тихие вкрадчивые шаги. И тогда Эрик сообразил подумать: – А собственно, где я?»
Он встал, накинул халат и вышел в коридор. Роскошные, прямо-таки сказочные апартаменты. Ну ничего себе! Эрик заглянул в гостиную. Там, на диване, свернувшись клубком и отчаянно сопя, спал Дрош. Заставленный бокалами и чашками стол красноречиво рассказывал о продолжении вчерашнего банкета на съемной квартире друга.
Эрик зашел в ванную, справил нужду, умылся и придирчиво осмотрел свое отражение. Пригладил кудрявый чуб, помассировал заплывшие с похмелья глаза.
Он вовсе не собирался заглядывать в третью комнату, это вышло как-то само собой. Тем более дверь была прямо перед носом.
Он вошел. Такая же большая кровать, как и в спальне, в которой он проснулся. Скомканная шелковая простыня и никого. Балконная дверь была открыта, занавеска реяла на ветру как вуаль. В комнате пахло заваренными на молоке травами и табаком.
Следуя за запахом, Эрик тихо прошел на балкон.
Вдова курила тонкую сигарету. На ней был точно такой же халат, как на Эрике. И никаких вуалей.
Эрик остановился у балконной двери. Может, он еще и не проснулся вовсе? Может, это пьяный угар повел его дорогой осознанных сновидений? Иначе как объяснить то, что он увидел?
Плавная, гибкая, совершенно черная. Как кошка породы терра или как августовская ночь. Чернота, в которой теряется любой взгляд, любое сердце пропадет там, просто будучи не в силах отыскать путь к свету.
Ее силуэт был едва виден в свете звезд, но воображение Эрика без труда дорисовало всю картину. Безупречную в своей уникальности, в угловатости, в плавности, в легком движении плеч. Тронуть эти угольные, блестящие, точно восковые, кудри, поцеловать эту тонкую шею сзади и стать демоном или умереть. Неважно.
Вдова чуть повернула голову. Резкий профиль. Выпуклые губы. Каждая как шоколадное пирожное.
«Да так просто не бывает, — подумал Эрик. — Если эти губы...И эти глаза... Бездонные, без преувеличения. Глаза — космосы...»
— Я тебя разбудила? — спросила она, и голос ее буквально погладил его по лицу. — Искала в гостиной спички. Дрош спит как дитя. Милый мальчик. Такой наивный.
Она затушила сигарету прямо в кадке с цветком.
Эрик молчал. Он чувствовал каждый свой вздох. Вот он втягивает свежий ночной воздух Алъеря, вот медленно выпускает. Опять втягивает. Он не понимал, куда подевались вся его Пастушкина удаль и уроки Мадам. Впервые за последние два месяца Эрик, вспомнив, что ему пятнадцать лет, не возгордился, а устыдился этого.
Все, чего он хотел сейчас — провести пальцами по ее диковинным волосам. Проверить, настоящие ли они. Так они сверкали — эти тугие кудри, достающие ей до плеч.
И он это сделал, смог себя заставить, или, наоборот, не смог себя остановить. Шагнул, положил руки ей на волосы. На ощупь они оказались вовсе не жесткими, а нежными, как трава после дождя.
Он опустил лицо в эти кудри и вдохнул запах диких трав, заваренных на молоке. Такая сила. Женщина-мир. Женщина-загадка.
Он не посмел распахнуть перед ней свою смелость, а жалобно попросить или мямлить не посмел тем более.
— Ты разбираешься в женской красоте, — сказала она будто с сожалением. — Но это… — И она, о Солнце и всевозможные боги всех миров, провела нежными черными пальцами по его лицу, шее, груди, животу, вниз, к паху, там задержалась. — …это богатство оставь для того, кто оценит.
И тут она ловко выгнулась, спружинила всем своим гибким, нереальным телом и оказалась стоящей на перилах балкона. Эрик хотел ее подхватить, но она уже ступила босой ногой на карниз.
— Знаю, ты меня не выдашь. Я вернусь к утру.
И вдова Бибо, точно кошка, прошла по карнизу, спрыгнула на балкон этажом ниже, а с него — на землю. И тьма, что явно была ей родственницей, скрыла женщину от Эрика.
Он поплелся в свою спальню и упал лицом в подушку, не желая разговаривать с этим миром ни на какую другую тему, кроме вдовы Бибо.
До самого утра ему грезилась гибкая черная фигура, и запах диких трав, заваренных на молоке, пропитал каждое его видение.
Утро понедельника не знало о том, что оно утро понедельника. Солнышко сияло, птички пели, и жара как будто бы спала, и легкий ветерок колыхал занавески. Мир был добр этим утром, мир был добр ко всем, кроме Эрика. Он проснулся несчастный, с больной головой и мыслью о том, что отвергнут самыми прекрасными женщинами, которые ему только встречались. Он чувствовал себя жонглером, подбрасывающим тарелки. Он видел такого вчера на площади. Это был бездарный жонглер, его тарелки падали и разбивались одна за другой.
Эрик ни ведьмы не помнил из того, что случилось вчера между той сценой, когда он предложил себя вдове в качестве мужа, а она над ним посмеялась, и тем, как он проснулся ночью и потащился в ее спальню, где вел себя словно трусливый ребенок... Просто позор!
Он решил залечить свою тоску при помощи Рички, но девушки рядом не было. Эрик ткнулся лицом в ее еще теплую подушку, втянул носом аромат волос своей дорогой медсестрички. Ведьма! Вот же ведьма!
Разозлившись, он нацепил халат и пошел искать Маричку, чтобы срочно пристроить ее к делу любви, взять в руки ее идеальные формы и забыться, вообще забыться...
В ванной Марички не было. Спальня вдовы хранила гордое молчание. Один только заспанный Дрош в гостиной меланхолично макал слойку в кофе.
Перед ним на столе дымился кофейник, на блюде лежали свежие тосты, рядом стояли розетки с вареньем и широкие кружки. Все как в лучших домах. Дрош зажмурил недавно разомкнутые заплывшие глаза.
— Привет, бард! Кофейник почти полон. — Он сделал слойкой неопределенный жест, в котором отразилась вся тяжесть похмельного утра.
«Пива бы, а не кофе», — подумал Эрик, а вслух сказал:
— А где Ричка?
— На работу ушла. Для некоторых людей сегодня все же понедельник.
Эрик плюхнулся на диван.
— Старик, а не мог бы ты без обиняков рассказать, что вчера было?
Дрош перестал жевать, взгляд его оживился.
— Ты что, совсем ничего не помнишь?
— Не-а. С момента исхода из «Куки» — мрак и неизвестность.
— Как раз с того момента, когда ты, дружище, пожелал купаться. — Дрош вымученно улыбнулся.
— И что, я купался?
— Да кто ж тебя остановит! Ты стащил с себя штаны и полез в воду. Ты что, вообще не носишь исподнее?
— Опустим эту деталь, — поморщился Эрик.
— Ладно. Значит, ты не помнишь, как стоял голый в Ааге и играл на лютне?
— Что-о-о?! — Эрик сел ровно. — Да ты заливаешь! Я же мог ее намочить! Утопить мог!!! Мою лютню...
— Именно это я тебе и сказал. И Ричка сказала. Но ты осмеял нас, назвав «эмилями» и сыграл оду, извини... сиськам.
— Нет такой оды... — Эрик закрыл глаза.
— Теперь есть. Ты ее прямо на ходу сочинил.
— Я молодец. — Эрик открыл глаза. — И что, многие видели?
— Вечер был воскресный, в городе карнавал. Сам как думаешь?
Эрик издал неопределенный звук.
— Потом пришли гвардейцы, и мы тебя уломали пойти сюда. Обещали девушек, только тогда ты пошел.
— Какой стыд... – Эрик уронил голову в ладони, с силой потер лицо.
Дрош перестал жевать. Стыд и Эрик — не очень совместимые понятия. Что-то тут было не так.
— Да не переживай, — осторожно произнес он. — Ерунда. Все было очень весело, если не вдаваться в подробности. Ты вырубился. Маричка поплакала. Я ее успокоил, отпоил чаем, а потом отвел к тебе спать. Она тоже крепко напилась. Но утром ей стало легче, и она ушла на работу.
— Сказала чего?
— Ну... неважно, что она сказала... Объяснишься, и она тебя простит.
— Говоришь, плакала?
— Я так понял, она того... в тебя влюбилась...
— Есть такое подозрение... — вздохнул Эрик и перешел на шепот: — А что вдова?
— Смеялась над тобой. Да не волнуйся, она не слышит. Она очень подолгу спит по утрам.
— Еще бы! — Эрик улыбнулся недоброй улыбкой.
— Можно тебя спросить, Эр? — Дрош как-то сердечно наклонился над столом и посмотрел на лохматого, одетого только в зеленый шелковый халат, друга. — Ты вчера одну фразу произнес, которая мне запомнилась. Мы тащили тебя под руки, а ты засмеялся и сказал: «Ведите ко мне всех прекрасных женщин мира. Все равно ее среди них не будет». Собственно, из-за этого Маричка и плакала. Кого ты имел в виду?
— Да откуда же я знаю? Я ж был пьян.— Эрик нервно хмыкнул и, чтобы не смотреть Дрошу в глаза, начал рыскать взглядом по гостиной.
Смирившись с тем, что алкоголя ему не найти, он пересел к столу, налил себе полную кружку кофе, окунул в нее губу и долго смотрел перед собой отсутствующим, рыбьим взглядом.
— Ты правда находишь ее привлекательной? — осторожно спросил Дрош.
— Кого? — вздрогнул Эрик, словно Дрош заглянул глубоко в его душу и догадался, о ком он печалится.
— Вдову...
— А-а... — облегченно протянул Эрик. — Ну, хороша, да. Еще бы!
— Сливки бери. Знаешь... Я думаю, никакая она не вдова. Это только старый маразматик может меня за дурака держать. Я полагаю, план его прост, как закон бумеранга. Он хочет подложить мне ее в постель. А потом женить. Кто угодно, лишь бы не Ами...
— Да ла-а-адно! — От такой новости Эрик аж расплескал по скатерти сливки. — Ты уверен?
Друзья многозначительно вперились друг в друга.
— А ну... — Эрик приподнялся. — Пойдем-ка на балкончик, покурим твоего прекрасного табаку...
Они взяли кружки с кофе и вышли на балкон гостиной, стараясь не шуметь. Дрош осел в кресло, взял со столика две набитые еще вчера трубки, подал одну из них Эрику и поджег обе одной толстой спичкой (двадцать таких спичек стоили золотой).
— Давай с самого начала, — выпустив облако дыма и тоже устраиваясь в уютном кресле, потребовал Эрик. — Все начистоту.
— Я под домашним арестом, дружище, — вздохнул Дрош. — Под полным контролем и...
— Ничего себе арест! — перебил его Эрик, окидывая взглядом прекрасный балкон, дорогие кресла и коробку заморского табака.
Но Дрош остался безучастен к призыву друга оценить изысканный комфорт и роскошные апартаменты.
— Не все так безоблачно, как может показаться, — покачал он головой. — У отца в Кивиде трется много разного народа со всех концов света. В том числе и женщин. Но я не знал, что мне придется на какой-то из них жениться... Представить себе не мог!
— А кто тебе говорил о женитьбе? Ты ничего не путаешь?
— Ну очевидно же. Я объяснился с ним по поводу Ами. Сказал, что все у нас решено, и помолвка фактически состоялась, а он может реагировать на это как ему благоугодно. Так ему и сказал... Ну а он пригрозил лишить меня наследства. Все чаще эта угроза звучит. А через два дня появляется «вдова Бибо», и отец буквально приказывает мне сопроводить ее в столицу на карнавал. Вот я и сопровождаю, и все время при ней... вероятно, в ожидании того, что вдова вдруг окажется мною якобы обесчещена, и нужно будет по-быстрому стать ее новым мужем и избежать скандала. Разве не очевидно? Вполне по силам старому интригану такое сплести...
— Лишит наследства? – переспросил Эрик. – Серьезно? Такое вообще случалось в вашей семье?
— У нас все может случиться, — нервно ответил Дрош. — А без наследства я окажусь в полной пустоте. Надо будет служить. Плакали тогда все мои занятия, мечты, карьера историка... все.
— Печально, да. — Эрик сунул трубку в рот и задумался.
— Не представляю, что теперь делать, – продолжал Дрош. – Ами ждет в Туоне. Осталась там на все лето ради меня. Я приехал в Кивид лишь для того, чтобы повидаться с матушкой. Черт меня дернул поговорить с отцом о помолвке. Он просто озверел. Никогда его таким не видел, Эр. Сразу... домашний арест. Мне только и удалось, что через слугу послать Ами письмо. Но, конечно, ни на какой ответ нельзя рассчитывать. Вся почта приходит отцу. Мне эта вдовушка поперек горла, если честно. Но как от нее отделаться? Я просто в ловушке.
Эрик почесал загривок.
— Тебе остается только ступить на тропу благородного обмана. Если ты, конечно, хочешь обернуть эту ситуацию в свою пользу.
— Я и врать-то не умею, — признался Дрош.
— Думаешь, я умею? — возразил Эрик. — Не умею и не терплю. Но когда мне не оставляют выбора, я вынужден соврать. «Моя жизнь не будет тем, чем я хочу...» — какая ложь может быть хуже этого?
Дрош взглянул Эрику прямо в глаза:
— И как это... в практическом плане?
— Подожди насчет «в практическом плане», — улыбнулся Эрик. — Сперва усвой философию этого подхода. А именно, никто и ничто не может решать за тебя, что с тобой будет происходить. Даже самый твердолобый родитель подсознательно ищет в своих детях именно это понимание.
— И что мне с этой философии? — грустно спросил Дрош.
— Да то, что на саму постановку вопроса «делаешь так и так» ты должен кивать и делать по-своему. И начаться это должно было лет с пяти-шести. Сейчас уже, конечно, будет посложнее.
— Да, будет. Значительно посложнее. — Дрош поерзал в кресле. — Этот индюк просто лишит меня наследства и все.
— А кому он его тогда отдаст, это наследство? Есть кто-то еще помимо тебя?
— Нет, я единственный наследник.
— Ты ему родной?
Дрош вспыхнул.
— Как можно?! — прошипел он. — Конечно, я ему родной. Мы так похожи, что нас различают только по возрасту. У нас даже почерк почти одинаковый.
— Почерк одинаковый? Хм... вот это уже что-то... — Эрик отложил трубку и поднялся. — Никуда не уходи, я сейчас.
Он нырнул в комнату и вскоре вернулся с осьмушкой бумаги, пером и чернилами. Быстро разложил все это хозяйство на столике перед Дрошем, чувствуя, что из его внезапной идеи как минимум получится отличная шутка.
— Пиши: «Дорогой сын, обстоятельства изменились. Срочно требуется твое присутствие. Выезжай немедленно. Отец».
Написав продиктованное, Дрош поднял на Эрика глаза, медленно наполняющиеся осознанием того, что происходит. Эрик изящно выдернул бумажку у него из-под носа и прополоскал ее на утреннем ветерке.
— Отлично, — сказал он. — Полдела уже сделано. Теперь остается решить только одно: соберешься ли ты в Туон прямо сейчас, чтобы успеть на одиннадцатичасовой дилижанс или... подождем до завтра?
Рука Дроша медленно скользнула к жилетному карману и извлекла часы. Но его глаза, на миг загоревшиеся, тут же потухли.
— Сегодня не выйдет, Эр. Есть еще одна проблема: вечером я должен передать пакет в типографию «Фич и сыновья». Лично Апполодору.
— Не вижу вообще никакой проблемы. Я передам. Какие-то рукописи?
— Предполагаю, да. Отец пишет всякие политические измышления. Возможно, это они и есть. Он не говорил. Велел передать Аполлодору Фичу, в понедельник, в шесть. Я даже не знаю, где эта типография.
— Я знаю. Вернее, узнаю. Не беспокойся, все будет в лучшем виде.
— Спасибо, Эр. Ты настоящий друг!
— О чем говорить? Любовь — это святое, а дружба тем более. Так что поспеши.
Дрош встал и вышел с балкона.
Эрик, улыбаясь, сунул в рот погасшую трубку, чиркнул дорогущей спичкой и неспешно, с наслаждением, раскурил трубку вновь. А затем откинулся в кресле.
Вскоре Дрош уже с дорожным кейсом в нервной пухлой руке вернулся на балкон.
— Заплачено до конца недели, — сообщил он.
— Я займусь вдовушкой, не переживай, — сказал Эрик. — Ей тут точно нравится, поднимать скандал она не захочет. Несколько дней у тебя есть. И да, поцелуй от меня Ами ручку.
Растроганный Дрош протянул Эрику кошелек.
— Тут немного, но ты экономный парень, я знаю.
— Будешь тут экономным, когда вы, богачи проклятые, все захватили, — рассмеялся Эрик.
А сам подумал:
«Как такое не пришло ему в голову сразу? Вот уж верно, что на всякого мудреца довольно простоты...»
— Не бойся, старик. — Эрик обнял Дроша и похлопал его по спине. — Все будет в лучшем виде!
Дрош кивнул и проследовал на цыпочках через гостиную к двери.
Эрик увидел с балкона пузыреватую фигуру друга внизу, на утренней улице, и отсалютовал ему.
Оставшись в одиночестве, он вернулся в гостиную, с аппетитом доел все, что было на столе, а потом пошел в ванную и залег там с трубкой в зубах. Ждать вдову.
Вода уже остыла, а он уже начал подремывать, когда в ванную явилась вдовушка.
— Привет! — Эрик открыл один глаз и расплылся в дружелюбной улыбке. — Как спалось?
— Ты?! — Черные очи вдовы недобро блеснули, и она помахала перед Эриком липовым письмом. — Это какой-то розыгрыш, да?
— Обижаете. Это письмо многоуважаемого отца нашего «наивного» мальчика. Доставили вместе с завтраком. Дрош очень просил извиниться перед вами и немедленно отбыл. Все просто, мадам.
Ухмылка Эрика выглядела более чем наглой. Он лежал голый в ванне, в которую, разумеется, не помещался, поэтому его длинные тощие ноги бесстыдно торчали, свесившись с краев. Вода капала с пяток на коврик.
Чернокожая женщина, уже не такая призрачная, как ночью на балконе, а вполне живая, объемная, в небрежно запахнутом халате, да к тому же злая, как демоница, смотрела на Эрика с внезапным прозрением.
— Значит, это ты, — проговорила она голосом уже не бархатным, но железным. («С таким звуком наверняка высекают надписи на надгробиях», — подумалось Эрику.) — Ты решил устроить все по-своему. А мне-то показалось вчера, что ты — дурачок.
— Я и есть дурачок! — легко согласился Эрик. — Подайте, пожалуйста, мочалку!
— Сам возьмешь! — Вдова злобно воткнула руки в бока. — Какого грязного рача ты лезешь в чужие дела?
— Куда я лезу? Никуда я не лезу! Спокойно принимаю ванну. — Протянув длинную руку, Эрик стащил с полки розовую мочалку. — Закройте лучше дверь, по ногам же дует...
— Сучонок! За идиотку меня держишь?! Это ты все подстроил! Твоих рук дело! Думал, я не пойму?! Зачем ты это сделал? Мне нужен был этот мальчик...
— Не нужен! С вашим темпераментом — точно не он! — И Эрик начал энергично намыливать себе шею.
— А кто? Ты? Ты же нищий!
— Я? Нищий? Ну нет! Моя душа полна любви, искусства и всяких гениальных идей. Про меня никак нельзя сказать, что я нищий. Хотя... конечно... предложите мне долю от его наследства, и я стану еще богаче! Ну прикройте дверь, ну пожалуйста, ну чего вам стоит?
— Долю от его наследства? А у тебя губа не дура!
— Совсем не дура, мадам. Я – дурак. А губа моя — умница. — Эрик не спеша намылил подмышки. — Впрочем, я шучу. Дрош — мой друг. Хороший друг. Знаете, он мог бы уложить меня спать в гостиной. И я был бы ему благодарен. Но он положил меня на шелковые простыни. А сам лег на куцый диванчик. Так что я даже рад, что он избежал вашей пылкой страсти.
— Щенок...
— Тут, в столице, все зовут меня Пастушкой.
— Пастушкой! А-ха-ха! Довольно точное прозвище.
— Спасибо, мадам! Не желаете тоже помыться? Смыть с себя, так сказать, пыль ночных дорог?
— Хочешь меня, дитятко? А как же твоя рыжая? Не жмет изменять ей с каждой встречной? А?
— Даже не начинайте, мадам. — Эрик перестал театрально намыливаться и ухмыляться. — Никто не умеет стыдить меня так искусно, как я сам. Тем более сейчас я хочу вовсе не вас, а только кружечку пива. День на день, так сказать...
— Вот скотина! — Хищная, злая ухмылка скользнула по лицу вдовы. — А ну вылезай!
— Мне и тут неплохо, — фыркнул Эрик.
— Ты, верно, держишь меня за дешевку! — процедила вдова, буквально дрожа от ярости. — Как тебе в голову только пришло, что я поведусь на эту дурацкую бумажку?! — Она снова помахала письмом. — Проходимец!
— Ну что вы, мадам, проходимец не стал бы играть оду сиськам, стоя голым в реке Ааге. Так поступают лишь смелые, талантливые юноши, несклонные к мелким фальсификациям. Только к крупным.
Эрик на секунду ушел с головой под воду. Когда он вынырнул, то мотнул волосами так, что брызги окатили вдову Бибо, упали на письмо, отчего буквы на нем поплыли, и уже нельзя было разобрать, что там написано.
— Я не расскажу ему про вас. — Нисколько не стесняясь, Эрик принялся шумно вылезать из ванны. — Просто держитесь от моих друзей подальше. Я не хочу, чтобы кто-нибудь из них тоже упал за обедом лицом в суп.
Он тщательно вытерся, всучил полотенце озлобленной вдовушке и ушел, посмеиваясь и насвистывая.
А что она думала? Думала, он ей свой только потому, что она такая привлекательная? Ну уж нет. Первым делом... дружба. Камень с сердца Эрика рухнул и покатился с откоса. Он откупился от своей совести самой честной монетой — спас Дроша и провел меркантильную вдовушку. Удача снова его любила.
Оставалось объясниться с Ричкой. Купить ей что-то, сделать пару комплиментов. Ричка, конечно, не очень умна, но она добра к нему, с ней ему хорошо, как дома. С ней он чувствовал себя нужным. Он скажет ей, что она лучше всех. Так и есть, если взвесить всю ее совокупность, выпуклость и красоту. Вот так, он пойдет и так и скажет: «Ты лучше всех».
Но сначала надо выполнить поручение Дроша-старшего и отнести в типографию пакет его политических измышлений.
Эрик оделся в свое старое, забрал лютню, пакет для Апполодора и кошелек с монетами. Он вышел из апартаментов гоголем, решив только на минутку зайти в кабак. Одно пиво и яичница, ну или пудинг. Хе!
Продолжение следует...
Автор: Итта Элиман
Источник: https://litclubbs.ru/articles/58290-belaja-gildija-chast-23.html
Содержание:
Понравилось? У вас есть возможность поддержать клуб. Подписывайтесь, ставьте лайк и комментируйте!
Публикуйте свое творчество на сайте Бумажного слона. Самые лучшие публикации попадают на этот канал.
Читайте также: