Вечером пришли дорогие соседи — родители Борея, его бабушка и сам Борей. Принесли домашнего вина и пирог. Все расселись в саду праздновать наше с Бореем возвращение. Он, оказывается, приехал только три дня назад. Тоже задержался в Туоне, помогал кому-то по физике.
Ели бабушкины вареники, пили чай с пирогом, взрослые расспрашивали нас об университете. Потом взрослые пили вино и пели песни, а отец Борея играл на гитаре. Мы помямлили всякие истории про Туон, вежливо послушали пару песен и в итоге сбежали купаться. Мне не терпелось поздороваться с озером и рассказать другу о поездке в столицу.
В мае лето робкое, словно бы понарошку, чуть-чуть. Небо нежное, румяное, а зелень — свежая, чистая, разная — оттенков уйма, знай мешай палитру. И все цветет, даже подорожник, даже самая невзрачная травка-малявочка, даже крапива, и та красуется.
Наша тропинка к обрыву еще толком не заросла, но репей уже распустил голубые листья по обе ее стороны. Это был наш репей. Вернее, репей Борея.
Из-за него мне в семь лет коротко остригли волосы.
Мама битый час доставала намертво запутавшиеся в моих густых волосах липкие шарики. Было больно, я ныла и выкручивалась. Тогда мама взяла ножницы и сказала:
— Ничего не поделаешь, доченька, придется состричь. Твой репей не сдается без боя!
— И вовсе он... не мой, — разревелась я. — Это... репей Борея. Он меня им закидал...
А мама почему-то повторила: «Репей Борея», рассмеялась и подстригла меня так, что я стала похожа на мальчика больше, чем сам Борей, а это словосочетание крепче репейника прилипло ко всей нашей с Бореем дружбе.
По этому растущему вдоль нашей тропинки репейнику мы с Бореем наблюдали течение лета. Стремительное, как ручей, бегущий неподалеку шаг в шаг с нами. Лето тоже бежало, журчало, не остановить. Одно, другое, третье...
Оно начиналось вот так, в мае, когда нежные зеленые стебли репейника поднимались и, точно по волшебству, покрывались сизыми кудряшками, росли и росли, и по мере роста разворачивались мягкие, паутинчатые листья, которые тоже росли, ширились, жирнели, темнели и к середине июня обсыпались сотнями фиолетовых ежиков. Словно и не репей вовсе, а какой-нибудь куст дикой розы. Цвел репей роскошно и долго, до середины июля, пока не разрастался великаном и не покрывался липкими комочками, специально созданными для того, чтобы их срывать и кидать друг в друга.
Жаркой порой, когда бежишь на озеро только в одних плавках, разумнее всего целиться репейником в голову. Или лепить из него фигурки прямо на мой холщовый художественный рюкзак. Но это потом, когда мы стали старше, и я всерьез занялась рисованием. Но и тогда лето измерялось репейником.
К исходу тепла и свободы, когда уже купаться надоедало, да и ходить на обрыв становилось зябко, разве что ради возможности полюбоваться звездным августовским небом, хотя окно в ночное небесье и с крыши наших домов было отлично видно... вот тогда репей сначала становился похожим на лапы старых елей, затем темнел, коричневел, жух и к сентябрю выползал на тропинку прощаться — некрасивый, нескладный, обессиленный.
Потом репей чернел от заморозков, укрывался первым снегом, а в апреле возвращался беззащитными зелененькими росточками. И все начиналось по новой...
И вот мы снова шли по тропинке мимо нашего молодого и полного сил репейника. Борей шел, расставив руки, касаясь ладонями дружелюбно протянутых ему с обеих сторон мягких листьев — здоровался.
— Кому ты помогал по физике?
— Тигилю Талески. Он умный, а вот физика... не дается. Другой склад ума. Но теперь он во всем разобрался. Все хорошо... — Борей не поменял походки и не замедлил шага, но едва он начал говорить о Тигиле, как я сразу услышала и его смущение, и легкую, едва ощутимую тоску, чем-то неуловимо похожую на мою.
— Ну, а ты как? — быстро сменил тему мой друг. — Как твои двое из ларца — одинаковых с лица?
— Хорошо! Ох, Бор! Там столько всего рассказывать! Давай лучше ты сначала... Кита видел?
— Нет. Никого из его банды не видел. К счастью... Да мне нечего рассказывать, Итта. Мы с тобой две недели всего не виделись. И все эти две недели я занимался с Тигилем. Не пытай меня. Скажи хотя бы, тебе понравилась поездка? Алъерь понравился?
Я только вздохнула. Мне очень хотелось все ему рассказать, но я знала, что Борей выслушает очень вежливо и внимательно, а потом скажет что-то примиряющее, общее, ни о чем конкретно. О сердечных делах с ним говорить было неинтересно. Он не то чтобы прятался или избегал подобных тем, просто включал какого-то неживого болванчика, улыбался и кивал, внутренне ожидая конца разговора.
Знала ли я, почему это происходило? Разумеется, знала. Спрашивала ли я когда-либо его об этом в лоб? Никогда. Всему, даже дружбе, есть свои границы...
Только однажды, когда нам было двенадцать-тринадцать, я, оценив очередной фингал под серым, как дождливое небо глазом друга, сказала:
— Не одна я умею слышать чувства других. Будь с Китом поосторожнее. Узнает про тебя что лишнее — будет нехорошо.
Мы сидели в его огороде на перевернутых ведрах и сортировали картошку. Крупную — направо. Мелочь — налево.
— Нехорошо? — От моего прямого заявления Борей залился краской по самые уши, повертел в руке картофелину и добавил: — Если он узнает, он меня просто убьет. Да и все.
Это было три года назад, и больше мы эту тему не поднимали, никогда. Хотя сейчас очень хотелось поднять. Я слышала, что творилось в душе моего повзрослевшего друга.
После того первого и единственного разговора Борей начал заниматься рукопашным боем. Нашел себе тренера, книжек в библиотеке набрал и впрягся.
Тем более Кит к Борею лез давно и планомерно. Подкарауливал с дружками в подворотнях или у озера, искал местечко поудобнее, чтоб без взрослых, прижимал к стене, или к дереву, или сразу валил на землю. И лупил. Не до крови. Но внушительно.
— Че ты такой бесячий? — Кит цедил слюну в дырочку между зубами, держа Борея за горло. — Че, а?
Других претензий Кит не высказывал, хотя они у него были.
Борей дружил со мной, а я была иттииткой. И Кит был иттиитом, что определяло его круглую жизненную позицию избранного, из которой исходило, что я должна придерживаться своих и нос не воротить.
Но мы с Бореем не просто дружили. Мы росли на одном горшке, вместе ходили в школу, вместе делали домашние дела, били друг за друга физиономии обидчикам и вообще вели себя как брат и сестра.
В детстве Борей походил на девочку больше, чем я. Светлые вихрастые волосы, пухлые губы, постоянный нежный румянец, а главное — совершенно ангельские глаза, чистые и очень светлые, вот действительно как серое, немного пасмурное, летнее небо. При этом у Борея были темные, загнутые ресницы. И вот этими глазами он смотрел на мир очень внимательно, уважительно и благодарно, точно с самого детства принимал жизнь как подарок, а потому обращался с ней очень бережно. Этот взгляд так никуда и не делся.
Кит чуял то же, что и я: Борей совсем не такой, как другие мальчики. Пока мы были маленькими, даже сам Борей не понимал, в чем дело. Жил себе и жил обычной мальчишеской жизнью. Читал, бегал, строгал ножиком фигурки, строил на берегу Каго песчаные замки, кидался репейником, учился ездить верхом. Все считали нас женихом и невестой. И мы не обижались. До того случая с компотом и Китом я была уверена, что мы вырастем и поженимся. Борей мне нравился, и он был моим другом. Чего еще нужно-то? Борей тогда учился в пятом классе, а мы с Китом — в четвертом. Поначалу Кит старался задирать меня без присутствия друга, а тут осмелел, стал приставать к нам обоим, обзывать женихом и невестой. И однажды в столовой придумал инсценировать свадьбу. Окружил со своими дружками, которые толкнули нас с Бореем друг к другу. Все стали улюлюкать, дразнить, велеть поцеловаться, а потом Кит схватил со стола миску с вишневым компотом, занес повыше и вылил нам обоим на головы.
Мы стояли, а красные струйки текли по нашей одежде. Унижение было такое, что я разревелась, разозлилась и бросилась на Кита с кулаками. Мелкий, юркий Кит мне, конечно, не дался, а вывернулся из-под моей руки и пнул. Я оглянулась на Борея, не понимая, почему тот стоит истуканом и ничего не делает. Ведь он же всегда, абсолютно всегда за меня заступался.
— Бор!
И тогда я услышала чувства друга. Совсем неуместные в сложившейся ситуации, более того — совершенно ей противоположные. Борей стоял залитый краской стыда и гнева. Обида его была больше любой простой обиды на идиотские шуточки хулиганов. Это была обида бессилия. Я поняла, что Кит нравится Борею, но хуже всего то, что и Кит это понял. Только это и понял, и больше ничего. Но с тех пор прекратил надо мной издеваться и стал издеваться над Бореем. Проходу ему не давал аж до восьмого класса, когда я не выдержала и намекнула другу, что Кит — иттиит, а, значит, легко может прознать лишнее.
И Борей начал тренироваться.
Через полгода усердного труда и отбитых об стену сарая костяшек, сотни синяков и шишек, он, при встрече с кем-нибудь из банды Кита, с таким же добрым и светлым взором, как и всегда, вламывал бывшему обидчику с ноги или с руки — это уж как ему было сподручнее — и шел дальше своей дорогой. Кит от него отстал. И все вроде успокоилось.
К пятнадцати Борей походить на девочку перестал. Он резко вырос, возмужал и превратился в настоящего бойца. Его рельефные мышцы стали видны через майку, и девчонки из школы принялись сначала осторожно, а потом уже весьма настойчиво спрашивать меня — встречаемся ли мы. И если нет, то познакомь...
Мы не встречались. И не собирались. Наши детские планы когда-нибудь пожениться растаяли сами собой. Я не переставала удивляться, почему эти влюбленные в него девчонки не видят, что Борей не принадлежит миру привычных отношений. Мне казалось, по одному его взгляду все можно было прочитать.
И в итоге кто-то все-таки прочитал. Какая-то сволочь. Кто-то из иттиитов учуял, но, скорее всего, сам Кит. Повзрослел, сложил наконец-то два плюс два и понял природу чувства Борея к нему.
Это случилось как раз перед тем, как Борею нужно было сдавать вступительные в Туон.
Тогда Кит собрал банду из десяти человек, собрал тихо, без публичных выяснений и травли, умный уже стал. Они напали на Борея в парке у озера, напали всерьез. Может, даже убили бы, вполне могли. Но повезло. Взрослые парни мимо проходили. Помогли Борею отбиться. Он еще неделю потом кровью харкал. Так и уехал экзамены сдавать — харкающий кровью. Родители Борея подали жалобу в полицейский участок, после чего Кит пропал и весь последний год в школе не появлялся.
Именно благодаря Борею меня отпустили в Туон. Он обещал за мной присматривать. И присматривал, насколько мог, пока я сама не попросила его не вмешиваться в нашу с близнецами дружбу, не стоять за моей спиной молчаливой скалой с румяными щеками и ангельскими глазами.
И Борей все понял и тактично не вмешивался.
Мы специально пришли не на песчаный пляжик, а на наш обрыв. Тут можно было прыгать в воду как раз метров с трех, мы так любили. Тем более вода в мае еще холодная, так что лучше уж прыгать сразу.
Борей стянул майку и штаны, и я залюбовалась. Каждая его мышца играла под загорелой кожей. Тело его было не просто налитым молодой силой, оно было чересчур совершенным. Точно он вот-вот лопнет от этой красоты.
— Сколько можно качаться, Бор? — Я тоже принялась снимать сарафан. — У тебя же кожа на бицепсах когда-нибудь треснет!
— Кожа — штука очень пластичная. — Борей по-дружески улыбнулся, хлопнул ангельскими ресницами, мол, ну что ты меня смущаешь, а потом красиво спружинил с невысокого обрыва и ласточкой вошел в толщу воды.
«Бедные девочки, — подумала я. — И бедный он сам... Кто бы мог знать, что он вырастет в такого никому не доступного красавца...»
Все выросли... Все... И я тоже....
Я посмотрела через правое плечо на невидимого Эмиля, а потом через левое — на невидимого Эрика.
«Плаваем?» — спросил невидимый Эрик.
Я кивнула, нырнула, раскрыла жабры и ушла на дно родного озера.
Озеро прогрелось быстро. Лето распахнулось июнем, его яркими карминовыми закатами и нежными розовыми восходами. Репейник зацвел. Каждый день я ходила к озеру. Одна или с Бореем. Наши дома стояли совсем рядом с водой. Если не идти дальней дорогой к обрыву, то чтобы попасть на песчаный пляж, достаточно было спуститься по тропинке к колодцу, дальше мимо густого орешника, а там — поляна с бельевыми веревками и деревянными стойками, где сушатся на солнышке разноцветные ковры всех жителей нашей улицы. А за поляной уже песчаный берег, где озеро лижет прибрежные круглобокие валуны.
Раньше, до отъезда в Туон, я плавала подолгу и ныряла глубоко. Следила за рыбками, любовалась лилиями, искала притаившихся между корягами ленивых раков или погружалась на такую глубину, что темная толща воды надо мной из синей становилась коричневой, и мне казалось, что я не здесь и не там, я нигде, вне опоры и истоков, вне правил и условностей — просто в космосе, в ином мире, где я уже вовсе и не я.
Мне нравилось это чувство дикой свободы, но в это лето моя водная природа стала меня тяготить. Теперь, даже плавая, я мысленно говорила с Эмилем. Рассказывала ему все то, что не решалась рассказать раньше. «Вот здесь осторожно, много острых камней под водой. Но среди камней живут водные фейки, их можно увидеть, если подплыть незаметно. А здесь я однажды встретила тритона размером с бревно... Испугалась ужасно, а он меня еще больше. Знаешь, на дне Каго столько всяких древних штуковин! Тебе бы понравилось. Наши озера... они же очень старые, им тысяча лет. Видел бы ты, какие красивые они на закате. Летом на закате, а уж осенью...»
Даже гуляя с подругами по городу, я представляла, что Эмиль, спокойный и надежный, идет рядом, а я показываю ему все-все.
«Сейчас за поворотом, только обойдем дом бабушки Мираны, будет моя школа. Ну как моя? Не только моя, конечно. Бабушкина, и бабушки Борея, и его родителей — они все учителя. Озерская школа. Улица у нас одна — главная, и много маленьких переулков, спускающихся к озерам. А еще дома вдоль воды. Кагские и Тагские. Мы Кагские. А Лири —Тагская. Она моя лучшая подруга. Крошечная, тебе по пояс будет. Однако характер у нее железный. Мама хотела ее отдать учиться на швею, чтобы дочка жила поближе. Тут у нас артели швейные прямо на берегу. Но Лири пошла в подмастерье к чеканщикам. Озерскую чеканку украшать. И представь, они ее взяли, сказали — надо же, такая маленькая, а руки сильные, как у парня. Поэтому Лири с нами не гуляет, на заводе живет, там и работает».
Озерье лежало между двумя огромными озерами. Когда-то, тысячу лет назад, а может, и больше, здесь полз ледник, полз и подгребал под себя камни, кромсал их, собирая из них гору. Потом теплый климат растопил льды, и они наполнили глубокие, ими же вырытые котлованы. А гора стала землей, на которой и вырос наш прекрасный город. Встанешь на площади, посмотришь направо — голубой простор Таго, глянешь налево — синий шелк Каго. Причудливые берега вьются лесами и полями, бледнеют, тают и в итоге теряются на горизонте.
Любимое Озерье... Я не могла простить ему того, что оно легко обходилось без братьев Травинских и знать о них ничего не знало.
Я отчаянно скучала. Все валилось из рук. Что бы я ни рисовала — получались братья. Что бы ни писала — получалось о них. Если у меня не было причины упоминать кого-то из них в разговоре, я угасала, как свеча на ветру моего одиночества.
Я бессовестно надоела Борею разговорами о мальчишках. Он долго терпел и понимающе поддерживал, но однажды сказал:
— Я уже сам готов посадить тебя на лошадь и отвезти к ним. Чтоб ты наконец успокоилась.
— Угу... — буркнула я в ответ. — Четыреста семьдесят верст... Шуточки...
— Пару недель верхом, — пожал плечами Борей, грустно улыбнулся и посмотрел в сторону, на далекий горизонт. — Ерунда! Если бы я знал, что мне будут рады, я бы поехал...
Неожиданное сердечное признание друга отрезвило меня крепче пощечины. Я тут рыдаю ему в грудь о необходимости выбрать между двумя близнецами, а у него вообще нет возможности ничего выбирать. Устыдившись и обругав себя последними словами, я отстала от Борея с глупыми любовными страданиями.
С тех пор мы оба отвлекались от душевных мук в одиночку. Борей засел за какой-то летний проект по магнитам, а я придумала связать Эмилю шарф. Сначала хотела сделать подарок обоим братьям. Два длинных, по два метра — вровень с их ростом, полосатых шарфа на осень. Но внезапно поняла, что назло бабушкиным намекам, не хочу вязать шарф для Эрика. Да и запасы ниток кончились, а с ними и терпение. Я довязала шарф и начала считать дни. Репей к тому времени отцвел, на нем вот-вот должны были появиться клейкие липыши.
В день по пейзажу, сказала я себе. Оставалось тридцать четыре дня до начала семестра. Двадцать шесть до отъезда. Надо было терпеть.
Сидя на валуне и опустив в воду босые ноги, я добавляла белила в кадмий, полоскала кисточку прямо в водорослях и упрямо рисовала пейзаж за пейзажем.
Лето ластилось ко мне теплым котенком, золотило плечи, щекотало травой, дурманило запахами, лето танцевало солнечными бликами на могучем теле Каго, пускало по воде грациозных лебедей, а по небу — вертлявых ласточек, сизые грозы и белые облака. Лето изо всех сил старалось прогнать мою тягучую, больную тоску. Но получалось у него скверно.
Странности начались незадолго до моего дня рождения. Как-то вечером я плавала дольше обычного. Жара стояла иссушающая, душная и такая бесконечная, что все в королевстве давно позабыли день, когда она началась.
Я вышла из воды, подождала, пока жабры закроются и вытерла волосы полотенцем. Открытые жабры чувствительны к любому сухому прикосновению.
Вот тогда я впервые почувствовала чье-то присутствие. Чей-то жадный взгляд. Кто-то осторожный и такой же чуткий, как я, следил за мной из кустов.
Я резко оглянулась. Кусты на берегу дрогнули, послышался плюх и все смолкло.
Спустя несколько дней, уже в городе, я почуяла тот же пристальный взгляд в спину. Я шла по рынку между рядами с рыбой и соленьями. Бабушка торопилась все купить к празднику.
Этот испытующий взгляд ловил меня и отпускал, цеплялся в спину наподобие рыболовного крючка, что втыкается, соскальзывает и вонзается снова.
Я осторожно озиралась, но никого знакомого разглядеть в рыночной суете не могла. Может, показалось? Столько кругом людей и чувств. Стоило бы закрыться, но чутье подсказывало, что будет нелишне держать ухо востро.
Я решила рассказать об этом Борею. Пришла к нему, заставила оторваться от опытов. Весь его письменный стол был завален железками, проволокой, обветренными бутербродами и исписанными листами бумаги, а сам Борей, сутуля мощную спину, нависал над маленькой круглой бляшкой, отвинченной от дверцы печурки.
— Иди сюда! — не поворачиваясь, позвал он. — Я такое тут откопал! Иди, иди, не разувайся. Тут и так грязно.
На меня свалился такой поток физических терминов, горячих объяснений необъяснимого, такой исследовательский азарт, что я не решилась сопротивляться и напрочь забыла, зачем пришла. Я подумала, что такие безумцы, как Борей счастливы уже тем, что жизнь их полна мотивации поиска ответов, такой страстной и мощной, что любая заурядная влюбленность отходит на второй план.
До вечера мы сидели и разбирались с магнитами. И когда я уходила, Борей сказал:
— Знаешь, я все-таки немного ревную. Кто теперь будет увлеченно слушать меня так подолгу?
— Я и буду, — польщенно улыбнулась я. — Куда я денусь-то?
— Мало ли куда. Замуж выйдешь. Завтра тебе пятнадцать. Так что можно и замуж.
— Дурак! — Я схватила со стула полотенце и кинула им в Борея, но тот поймал полотенце на лету, положил себе на плечо и серьезно добавил:
— Она заработает... Обещаю!
— Ты про магнитную катушку? Конечно, заработает! Я в тебя верю!
Я уже взялась за ручку двери, собираясь уходить, когда Борей сказал:
— Встретил сегодня одного из банды Кита, кстати. Он меня не узнал. Прикинь. Просто прошел мимо. Тот мордастый... С татуировкой.
— Все меняется, — улыбнулась я другу и ушла.
Завтра мне исполнится пятнадцать лет.
Продолжение следует...
Автор: Итта Элиман
Источник: https://litclubbs.ru/articles/58549-belaja-gildija-chast-35.html
Содержание:
- Часть 27
Понравилось? У вас есть возможность поддержать клуб. Подписывайтесь, ставьте лайк и комментируйте!
Публикуйте свое творчество на сайте Бумажного слона. Самые лучшие публикации попадают на этот канал.
Читайте также:
