Первые три дня пути Эмиль почти не спал. Не мог, не хотел, да и некогда было и негде. Вздремнул разок-другой, сидя за вожжами, только и всего.
Процессия двигалась медленно. Странная это была, дикая гомонящая процессия. Чучане шли по дороге пестрой, злой толпой. Все телеги, которые удалось поставить на ход — Эмиль насчитал семнадцать, — везли раненых и детей. Изувеченные, умирающие лежали вповалку, изредка прося пить. Запасы воды пополняли во встречных хуторах. Неугомонный капитан обещал со своего ложа, что велит высечь глупых баб, если они протолкутся возле колодца дольше двадцати минут.
Бабы и полуживые, но ходячие мужики с остервенелым упорством гнали домашнюю скотину и птицу, взятую из своих дворов и дворов погибших соседей, всю, какую есть, ничего не оставили ведьмам. Молодухи и девочки-подростки тащили в намотанных поперек туловищ платках орущих младенцев, своих и чужих, тех, чьи матери и отцы остались в Чучах не похороненными.
По приказу капитана Эмиль посчитал весь «состав» и «резерв» по головам. Сто сорок восемь человек вместе с ранеными, из них — сорок семь лежачих и двадцать шесть детей, требующих пригляда. Двадцать две коровы и двенадцать ослов — все навьюченные скарбом. Еще пятнадцать коз, а также неизвестное количество свиней, гусей, уток, кур, кошек и собак.
Все это межвидовое движение ныло, ругалось, стонало, ревело, мычало, хрюкало, гоготало, крякало и кукарекало. Эмилю казалось — он попал во времена гибели Древнего мира. Того самого бессмысленного бегства от неизбежного зла...
Слова капитана об эвакуации Озерья его не успокоили. Капитан уже многое говорил невпопад. Напротив, Эмиль словно бы видел в этой вымотанной, нервной толпе свою Итту. В его воображении она шла отдельно, гордо вскинув голову, волосы ее лежали по плечам, как восковые. Она была совершенно одна... и больше всего ему хотелось сейчас идти с ней рядом.
Но падать духом и предаваться самобичеванию Эмилю было некогда. Он правил повозкой, которую исправно тащил верный Буба, на привалах помогал, чем мог раненым, перевязывал тех, кого требовалось, копал могилы для умерших. Неглубокие, только присыпать.
Из толковых чучан были три бабы, смыслящие в первой помощи, специализирующиеся в основном на коровах, и кузнец, учившийся некогда у коновала. У кузнеца были сильно располосованы когтями волколака руки и вырван глаз. Вернее, зверски выгрызен ядовитой дигирой, почитающей любые, будь то человеческие или лошадиные глаза за деликатес. Но кузнец был на ногах и понимал в медицине.
«Где все эти чертовы медики? — злобно думал Эмиль. — Где?»
Каждый год университет принимал по десять – пятнадцать человек на курс. А еще городские училища. Где они? Куда вдруг все подевались? Он сглатывал желчь и перевязывал неумелыми руками промытые самогоном раны, те, что были полегче, те, которые можно было доверить молодому стрелку...
Капитана не трогали. С его стрелой ничего нельзя было поделать. Некому было ее извлечь, да и нечем.
Эмиль поил из своего меха — удобный оказался мех — этого бравого красавца, ставшего бледным, серым, пустым полотном, то сухими горячечными губами лопочущего всякие невнятные бредни, то приходившего в себя и вопрошающего совершенно трезво и осмысленно:
— Стрелок, докладывай!
И стрелок докладывал:
— Скоро развилка на Флевинд. Вас надо к флевиндскому герцогу, у него, говорят, есть доктор.
— Как же... держи карман... — Капитан кряхтел и слегка приподнимал усатую губу для усмешки. — Этот пидор родной матери кости не подаст. Какой там доктор. Положат в холодную баню и придут поутру. Забудь, стрелок, про герцога.
Странны были его речи...
Трое гвардейцев, еще державшиеся на ногах, следили за движением. Подгоняли, помогали, отгоняли лис и кречетов, — понимая, что скотина и птица ценны сами по себе, с них чучанам придется жить, покуда не отработают флевиндскому герцогу свое присутствие. Простые труженики проснулись в них, покуда командир лежал в отключке. Скотина быстро построилась под их руководством и вела себя крайне разумно, утки и гуси послушно прятались на ночь под телеги, собаки держали стражу, кошки шипели на мелкое грызущее зверье. Измученные люди укладывались на телеги и вокруг телег, сохраняя тепло и не выпуская топоров и кольев из уставших рук.
И все же толпа постепенно таяла. Кто останавливался у кума, кто у тестя, кто поворачивал к другим каким родственникам. Нечасто, но возникали при этих расставаниях споры о наследстве погибших. Каждый более-менее знал, сколько скотины и птицы у соседа, потому тема распределения имущества была неизбежна. Хотели привлечь к ее разрешению капитана, но тот был совсем плох, и его оставили в покое.
На четвертый день они все-таки добрались до Флевиндского лена. Там на развилке их встретил капитан Тор Кант с дюжиной патрульных гвардейцев. Чучан послали к замку со всем зверинцем под охраной семерых патрульных, а сам Кант и еще пятеро гвардейцев взялись сопровождать раненых.
Эмиль, который весь извелся оттого, что едут они ужасно медленно, что никаких раненых так не спасти, немного приободрился.
Капитана пробил жар, он обливался потом, ругался в бреду, негромко, но очень грязно. Канта он не узнал, только дылда-стрелок оставался в его угасающей памяти:
— Стрелок, докладывай!
Эмиль говорил, что докладывать нечего. Перед развилкой умерли еще трое. Осталось два дня. По его подсчетам, утром на третий приедем во Фьюн-Гавань. Там госпиталь.
— Тогда рассказывай, стрелок, — не отставал разбитый лихорадкой капитан. — Интересное что-нибудь знаешь?
Интересного Эмиль знал немало. Не зря прочитал всю дедушкину библиотеку, да и в Туоне за год успел нахвататься. И, хотя у него самого от недосыпа и усталости едва ворочался язык, Эмиль стал думать, что забавного рассказать капитану.
В голову, как назло, лезла всякая нудная ерунда... Какие-то тексты, хроники, короли, военные вожди, походы. Древнемирские сюжеты, собранные из разрозненных источников на мертвых языках. Были ли они на самом деле или не были — отдельный и очень непростой разговор для книгочеев.... Хм.. Деутхи и дутхи, к примеру, это два разных народа или один? Племена богини Дану — это даны или все-таки эйры? Туранский мудрец Мани — это пирский мудрец Мани или два разных человека? Те же даны, если они все-таки те самые племена, то, может, они же и фоморы на одном из эйрских диалектов? Или настоящие фоморы происходят из иной, неизвестной, а то и совсем ушедшей под воду страны?.. Как Пирс теперь на дне довольно холодного океана — о чем, впрочем, тоже нельзя говорить определенно, пока профессиональный пловец не спустится на это дно, а океан очень глубок... В общем, вереница загадок без отгадок, состоящая, если вдуматься, из ничего не сообщающих названий. Будет ли интересен бедняге капитану такой рассказ? Очень вряд ли.
Эмиль думал, а пока думал, снял ботинки, потому что промочил на привале ноги, пока лазил по лесу и искал ручей. Разложив мокрые носки на краю телеги, чтобы немного подсушить на солнышке, и вытянув свои огромные, усталые ступни, он мгновенно вспомнил затрепанную до дыр любимую книгу. «Сборник предысторических миниатюр» двести шестьдесят восьмого года от Восстановления, сто пятьдесят страниц, под надзором его величества Улиссуса Минора. Конечно, да!
— А вот, допустим, — откашлявшись, начал он, — такая история. С острова Индостан пишут... Гм... Писали, во всяком случае... Идут вечером по рыночной площади двое неприкасаемых — Абрамахата и Мойшапутри. Неприкасаемых потому, что их там нельзя трогать руками, запрещено. А навстречу им — толпа воров с очень большими ногами...
Капитан булькнул, застонал, и Эмиль понял, что попал в точку.
— Ну вот. Толпа воров, значит. Абрамахата делает ритуальный поклон Мойшапутри, достает из кармана сто золотых и говорит: «Учитель, а я ведь должен тебе сто золотых, вот, отдаю при свидетелях».
Капитан вместо смеха заплакал, заворочался, шаря здоровой рукой по телеге, и несколько раз мелко чихнул. Страдальческая улыбка озарила его измученное лицо.
Эмиль счел, что этого достаточно.
— Давай... Давай еще, — прошептал капитан.
— Стоит ли, капитан? — сочувственно нахмурился Эмиль, едва сдерживаясь, чтобы не хохотнуть самому. Истории из старой книги, толпясь и отпихивая друг дружку, вспыхивали в его памяти. — Вам опасно смеяться, истечете же кровью...
— Плевать, — простонал капитан. — Плевать. Жарь еще, кудрявый...
Отказать ему было бы жестоко.
— Ну или вот. — Эмиль собрался с мыслями, «Сборник предысторических миниатюр», знакомый ему с девятилетнего возраста, увиделся вдруг теперь совсем иначе. — Или вот, например... В богатый приморский город Атхепан приехал молодой король с севера. Молодой и очень амбициозный. Завоюю, говорит, весь мир. И вот прямо с вашего города и начну. А ему отвечают: «Ну, это ты, пожалуй, хватил, весь мир. Шел бы ты лучше посоветоваться к нашим мудрецам. Может, ты слишком молод и скуден умом, чтобы прямо весь мир захватить». Разгневался король, но виду не подал. Хорошо, говорит, подайте мне вашего самого мудрого мудреца, я с ним поговорю. А сам за кинжал взялся, думает, щас убью этого мудреца, да и вся мудрость. Весь город признает меня самым мудрым мудрецом и станет моим. А ему говорят: «А вот он, тут, в винной цистерне живет. Можешь с ним поговорить, он сейчас не спит...»
На измученное лицо капитана наползла мрачная улыбка.
— Наклоняется король над цистерной, смотрит — и правда, в цистерне мудрец сидит. Король его спрашивает: «Эй, мудрец, а зачем ты живешь в цистерне для вина?» А мудрец ему отвечает: «А так удобно. С утра мне сюда вино доливают, и я сразу при деле, могу не отвлекаться на пустяки...»
Капитан благодарно зарыдал-закашлял-завсхлипывал. Эмиль, желая уберечь его от излишнего непокоя, положил ему руку на плечо.
— Да вы погодите смеяться, господин капитан. Еще не все. Короче... понял король, что мудрец действительно величайший, а он сам повел себя как быдло деревенское, и все вокруг считают его теперь дураком. Но был король не совсем дурак и решил загладить неловкость. Наклонился в цистерну еще ниже и добрым голосом говорит мудрецу: «Вы действительно мудрец из мудрецов, для меня честь зайти к вам в гости». Скажите, говорит, что я могу для вас сделать?
Мудрец ему отвечает: «Если не сложно, не суй, пожалуйста, голову в мою цистерну. Ко мне сюда солнечный свет проходит через эту дыру, а сейчас ты пришел, и ни бельмеса не видно!»
Капитан прямо захрипел от восторга и долго болезненно кашлял. Эмиль укрыл его плащом.
— Да, господин капитан. Мне эта история, помню, тоже понравилась.
Остаток дня и всю следующую ночь до утра капитан тихо спал и почти не подавал признаков жизни. Цвет его лица немного потеплел, и у Эмиля появилась осторожная надежда.
Аккурат под эту надежду в караване обнаружились два ночных мертвеца — уснули и не проснулись. У одного жар крови, а у второго ее вытекло слишком много, и сердцу стало нечем заняться. Эмиль и капрал Заячья Губа приступили к копке могил, едва подкрепившись галетами и сушеным мясом. Пока копали, сгустился довольно бодрый дождик, переросший в трехчасовой ливень. Мертвецов совали уже в наполненные водой ямы, совершенно выбившись из сил, вымокнув и испачкавшись с ног до головы.
Все это время одна из санитарных баб держала над капитаном полог из его собственного плаща, чтоб бедняга не промок.
Денек был не из простых.
Уже после полуночи, когда до Фьюн-Гавани осталось несколько верст, караван встал прямо на обочине. Лошади, полностью вымотанные, отказывались идти дальше. Уже прилетали резкие порывы морского бриза и даже отзвуки прибоя, совсем близко, там, за жиденьким сосняком.
Согревшись у костра, Эмиль закутался в снятую с мертвеца накидку, сел к вожжам с арбалетом в руках и... сполз в телегу, мертвецки уснув через несколько мгновений. Весь караван задрых примерно так же быстро и безнадежно.
Незадолго до рассвета кто-то тронул Эмиля за плечо. Эмиль мгновенно проснулся.
— Стрелок... стрелок, ты здесь? — спросил его капитан, лежащий совсем рядом, но выше головой. — Стрелок....
— Да, господин капитан. — Эмиль приподнялся на локте.
— Дай пить, — попросил капитан.
Эмиль не без труда выкопал из телеги свой полупустой мех, открыл его и приложил к губам капитана.
— Я тоже могу рассказать, — сказал капитан неожиданно твердо и ровно.
— Может, лучше с утра, господин капитан? — Эмиль подтянул свои длинные ноги, готовясь либо помогать, либо не мешать.
— С утра... с утра не получится, парень. — Капитан с болью усмехнулся. — Никак не получится. Слушай меня. Тебя как звать-то...
— Эмиль.
— О... Эмиль. Ну так слушай... Слушай... Я тоже... Пять лет назад было. В Роане работали, на войне...
«На войне? В Роане? — подумалось Эмилю. — Какая война в Роане пять лет назад? Последняя тридцать лет назад была...»
— Ну или не на войне, или как это.... как это у них там... называется. Все время что-то... Мы там постоянно работаем. То догнать кого-то, то убить... Постоянно... туда заходим. И в этом году заходили, но уже без меня... Я уже в это больше... Нет... У них же ни границы толком... ни армии... гуляй — не хочу....
Эмиль обратился в слух.
— Ну вот... пять лет... пять лет назад было... тоже зашли. Додика одного искали... Ну и по ходу... Попадается нам один... один дом... Заходим... Ну, как обычно это делалось... Детей в клетку, девок на баловство, а потом тоже в клетку... люди нужны... завсегда нужны... работы полно... в королевстве... а стариков в подвал... еду и ценности забираем... и все... уходим... все так делали, так... так велено. А если велено, то делай... ну и вот....
Капитан откинул голову, тяжело дыша. Эмиль почти неслышно пересел поудобнее, давая бедняге шанс заснуть, но в то же время тайно надеясь на продолжение рассказа.
— Вот.... — сказал капитан и помолчал немного. — Заходим. А там — мать, две старшие девки и пацаненок лет семи-восьми. Аккурат. Аккурат, в точности.... – Он снова замолчал, переводя дыхание. Слеза потекла по его щеке. — А заходим... заходим-то пьяные. Как дьяволы пьяные.... Ох сколько мы там пили... Солнце пресвятое. Ужирались, как звери. Тебе столько никогда... никогда не выпить… – Капитан шептал все тише.
Эмилю становилось все страшнее, хотя рассвет неслышным колесом подкатывался все ближе.
— А я... а я смотрю... мать, две дочери, пацаненок... это ж, как я... как я когда-то... меня же... меня же точно так же... в точности... забрали... я же роанец родом... я из Роана... Мне вот столько же было... как этому пацаненку... аккурат столько же... такой же пиздюк был... и отца тоже никакого... и две сестры старшие... даже имен их не помню... и мать такая же... того же возраста... и ее не помню тоже... ни как звали... ни даже лица... ничего...
Прокричала где-то предрассветная птица — тревожно, тоскливо.
— И тут меня накрывает... и я вижу все это... глазами пацана... этого пацана.... но вижу-то своими... вижу, вспоминаю, как это было... так же точно зашли, такой же бандой пьяной... такие же... как мы теперь заходим... и вижу, заходят-то в тех же самых мундирах, в каких мы сейчас... в каких я сейчас захожу... И так же... Девок за волосы на лавку... мать пинками в подвал... а меня на улицу. Так же... аккурат... в точности...
Голос капитана затихал. Он устал.
Эмиль отпил из меха один глоток, а оставшийся отдал капитану. Непросто было услышать такое, но, видимо, что-то подобное крылось под каждыми горделивыми усиками.
Плечи капитана вздымались, точно он раздумывал, умереть ли теперь или все-таки досказать. Эмиль не удержался и помог ему.
— И что же было дальше, господин капитан? — спросил он без особой надежды. Да, капитан и так сказал достаточно. Теперь уж точно не откроет рта либо до полного выздоровления, либо вовсе.
Но капитан, напротив, перейдя на более банальный тон, продолжил:
— Сорвался я... на своих бойцов... с кулаками сначала... потом с палашом. Одного ранил, двоих покалечил, еще одному ногу сломал... Повезло, что не убил никого. В окно – и тикать. Ускакал хрен знает куда, думал схорониться. Какое там. Поутру уже нашли. В цепи заковали. Привезли на опорник. Там генералы, полковник наш. И судья гарнизонный. Ну, думаю... кабздец. Сейчас повесят. И правда. Виселица уже стояла. Но тут. Хирург наш дивизионный. В позу встал. Совсем, говорит. О-по-ло-у-ме-ли, господа. Какой дезертир? Молодой. До чертей допился. У него. Горячка белая. Он больной. Его не вешать надо. Его актировать надо и на больничку. Генерал в залупу полез. Повешу, мол, сейчас же. И знать ничего не знаю... Они чуть не подрались. Старые друзья. Доктор кричит. Вы же сами. Сами, кричит. Сами… им позволяете. Позволяете там… Пить в три горла. Поощ... поощряете.. Чтобы совесть свою залить… Понимаете, что творите. Сами приказы эти... А сами потом вешать. Это же ваша… Ваша вина...
Капитан снова затих и болезненно прокашлялся. Черты лица его заострились, как на грифельной гравюре. Он явно спешил рассказать эту историю, словно анекдот, который жалко уносить с собой в могилу. Рот его спазматически улыбался. Хороший, веселый анекдот. Жизненный. Анекдот про людей. Не про всякую блажь.
— Короче, вытащил меня... из петли... добрый доктор... вытащил.... Потом... потом... месяц больнички... полгода в крепости... два года в дисбате... причем первый... строго на карачках... даже срать на карачках... а потом... потом простили... простили потом... вернули... капрала почти сразу... капитана вот на новый год... — Капитан закашлялся, закрыл глаза и примолк.
Он уснул, а Эмиль больше не спал. Не мог. Рассказ капитана его потряс. Был ли это горячечный бред или правда? Эмиль чуял, что правда. Такая, которую всегда прячут от детей, надежно — во второй подпол, как дед прятал трофейное оружие, как он, Эмиль, прятал свою трусость, как Эрик — детскую, ранимую душу, Кавен — лицо под шляпой, а Итта — двойную природу... Но, пожалуй, правда капитана Лацгуса касалась не только его одного — она касалась устройства мира вообще. Должно быть, поэтому о таком редко пишут в книжках, и даже если пишут, даже если пишут — кто там этим фантазерам верит?
Капитана разбудило мерное постукивание колес по мостовой.
Они въехали во Фьюн-Гавань. Денек зарождался солнечный. Ласковый соленый ветерок обдувал лицо. Впереди, в просветах между домами, то появлялся, то исчезал шелковый синий кусочек моря, на котором птицами устроились дрейфующие в глубоких водах корабли с высокими мачтами.
Приехали. Вот и приехали. Как же он устал от этой дороги, как измучился. Капитан приподнял голову.
Лошади тащили телеги мимо невысоких, спящих еще домов с черепичными крышами, окруженных садами, обнесенных причудливыми чеканными оградами. Сколько же было здесь цветов, лип и акаций! Манерный приморский город, ни дать ни взять франт и задавака. По узеньким, вертлявым светлым улицам спешили люди. В основном рабочие порта, ну и лавочники и, конечно, разносчики, и молочники, и всякие башмачники-лудильщики, да все, кто с раннего утра привык быть на ногах. Все как обычно.
Вот среди этих спешащих прохожих, на развилке дорог, капитан и увидел женщину. Она стояла на мощенном мелким булыжником тротуаре. Все ее обходили. Не замечали, не обращали внимания. А она стояла, опустив руки, смотрела на него и улыбалась. Лицо ее было ему смутно знакомо, и знакома была красивая кофта — синяя вышиванка с маками по рукавам. Ему казалось, что память не сохранила ничего из ее портрета, ни черт лица, ни улыбки, ни этой рубашки... а оказывается, все она сохранила, просто прятала до поры.
Он смотрел и не мог отвести взгляда.
Телеги столпились у поворота в Карантинную бухту. Дылда-стрелок придержал своего коня, пропуская полную крынок с молоком повозку. Вот сейчас, сейчас они повернут и уедут, а она останется стоять здесь, и он больше ее не увидит... Такое капитану не понравилось, не хотел он опять вот так вот... Или просто страсть как захотелось... захотелось рассмотреть ее лицо поближе. Заглянуть в серые глаза. Все прочее стало вдруг для него неважным, далеким и пустым.
Капитан на удивление легко поднялся со своего обрыдлого ложа, отбившего ему и без того переломанные кости, и так же легко, совсем браво, по-молодому подошел к ней.
— Море такое красивое сегодня. — Голос ее выплыл из памяти родной далекой песней. — Спокойное, синее. Маленьким ты очень любил море. Помнишь?
Он кивнул. А ведь и вправду, ему маленькому до восторга нравилось шлепать голыми пятками по раскаленному песку в пену прибоя. Волна набежала — окатила тебя до пупка, отхлынула — оставила под ногами камешки и медуз... и эти крепости из песка... легко построить, легко сломать...
— Идем? — Она мягко взяла его за руку.
Рука ее была теплой, долгая дорога манила...
На въезде в Купеческую Гавань утренний морской бриз забрался Эмилю за шиворот и ободряюще, даже заискивающе потрепал кудри, вкрадчиво напевая что-то смутно знакомое. Песню вчерашнего детства. Он снова был дома, в Купеческой Гавани, или, как ее называли военные, Фьюн-Гавани. Слава Солнцу, доехали! Он уже и не верил. Все последние версты поглядывал через плечо на капитана. Тот спал, грудь его нервно вздымалась, и у Эмиля появилась надежда.
Он старательно правил Бубой, не выпуская вожжи из усталых, почерневших и огрубевших рук.
А потом начались знакомые улицы, запахло морем, соснами, рыбой, и оголенная, в избытке испытавшая душа Эмиля провалилась в спасительный калейдоскоп воспоминаний.
Ты слышишь, парень, стук колес,
Всего-то восемьдесят верст...
— всякий раз напевал дедушка, когда вез внуков на ярмарку. Между Долиной Зеленых Холмов и Гаванью верст было семьдесят, но дедушка легко накинул десяток ради рифмы.
Когда тебе нужны штаны
И много всяческой еды...
Да что там штаны. Всякая вещь, которая только водилась у Травинских, была куплена в этих лавках.
В каждом трактире, что попадалась на пути, они с дедом и бабушкой хоть раз да обедали.
Тащите гренки, суп и лук,
Как свереб голоден твой внук...
Это уже Эрик. Он рано увлекся стихоплетством и буквально каждому явлению дарил всякие дурацкие двустишия.
Башня водонапорная —
Общественная уборная.
Вон она, башня, на холме. Черт знает почему Эрик обозвал ее уборной. Возможно, за то, что ее серая треугольная крыша напоминала крышу уборной во дворе их дома.
Крикливые чайки носились без всякого порядка. Ругались, вздорили, усаживались на сараи и заборы, искали, чем у людишек поживиться.
Чайки сели на заборе,
Это значит — рядом море.
Вон ратуша со сломанными часами, башенку с любого поворота видать.
В Гавани у нас всегда
Без одиннадцати два.
Вон высокие корабельные верфи торчат за портовыми складами.
Утонули в море кьяки, их скелеты-раскоряки
В небо высоко торчат, но уже не полетят...
Но верфи — это налево, к воде. А им — направо. В Карантинную бухту. И там Эмиль тоже бывал. Возили деда с приступом. Было что-то. Эмиль маленький тогда был, не выяснялдиагноз. Бабушка решила не оставлять внуков на ночь соседке. Взяла с собой в бричку. Эмиль запомнил только теплый бабушкин бок, к которому прижимался и дремал всю дорогу, а потом лавку со сладостями. Тогда он и траванулся лакрицей. Бабушка думала, что Эмиля тоже придется тащить к тому красному доктору с потными руками, который их все время потирал, точно ему очень нравилось заглядывать пациентам в горло, нос и уши. К счастью, Эмиль просто прочистил желудок, Эрику на штаны. Только штаны и пострадали. Эрик и тут разродился рифмой:
В парке городской больницы
Разлюбил Эмиль лакрицу.
Карантинная бухта — большая больница, все побережье обслуживает. Много приземистых, без затей построенных корпусов прямо среди соснового леса. А за лесом уже прибой. Там, у причудливых рыжих корней корабельных сосен, крепко врастающих в белый песок, они с бабушкой и Эриком сидели и ждали дедушку. И с дедушкой все обошлось. А что было — Эмиль так и не выяснил.
К больнице надо будет повернуть на главной развилке перед площадью. Не пропустить бы. А вот тут, вот тут, в этой крошечной лавочке, которая сейчас закрыта, и на крыльце которой умывается толстый, лощеный, точно в масле выкупанный черный кот, Эмиль выпросил себе на первый взгляд невзрачную, металлическую головоломку, которую собирал три ночи, сидя в детской на полу с коптилкой и отмахиваясь от советов Эрика. Но это уже потом, после того, как пропали родители. Тогда у деда можно было выпросить все что угодно, даже такую «бестолковую железяку».
Каждый голову ломатель —
Ерунды изобретатель.
А вот тут, тут, если повернуть налево, на узенькой улочке, в белом, как чайка доме живет портниха мадам Буттерблюм. «Такую фамилию, помирать станешь, не забудешь», — говорила бабушка. У нее, у этой мадам, они прошлым летом заказали себе фраки. Дорогущие фраки, по их необычным, длинным фигурам, чтобы было в чем выступать перед королем.
У мадам, у Буттерблюм
Толстый зад и светлый ум,
– мстительно придумал исколотый портняжными булавками Эрик.
Так, краем ветра и стишками забралось Эмилю в душу все самое родное и теплое, всякие дорогие сердцу воспоминания тыкали ему в грудь и напевали. Эмиль вертел головой, но радовался молча, не тревожил спящего капитана.
Только когда телега въехала в ворота больницы и остановилась у приемного входа среди других военных повозок, где всякие гвардейцы и санитары, не обращая внимания на вереницу прибывших телег, сновали по своим делам жизни и смерти, Эмиль оглянулся и осторожно позвал:
— Господин капитан! Докладываю...
И осекся. Беззаботная песня утреннего бриза сразу угасла в его душе. Лопнула струна невидимой гитары, и наступила полная могильная тишина.
Он бросил вожжи, сполз в телегу и склонился над капитаном, потрогал пульс, приложил пальцы к горлу, снова поискал пульс и сел перед капитаном в позе мудреца Чо. Тишина накрыла его. Мертвая, всепоглощающая. И в этой ледяной тишине, наотмашь хлестнувшей его едва согретую душу, гнев Эмиля был особенно жгуч и яростен.
Капрал Каленский, тот, с заячьей губой, положил Эмилю руку на плечо, что-то сказал, но, поняв, что ответа не дождешься, сам сел на облучок телеги и взял вожжи. Им рассказали, как доехать до нужного корпуса — прямо и направо. Тринадцать живых раненых нуждались в скорейшей работе хирургов, надо было делать то, что требуется, помогать. Гнев и слезы пришлось отложить на потом. Эмиль взял себя в руки, все сделал как нужно. Просто старался не смотреть в пустое лицо капитана Лацгуса, в эти стеклянные, распахнутые навстречу синему небу и другой, никому не ведомой дороге, глаза. Впрочем, капрал Каленский скоро закрыл их ладонью, а потом и всего капитана укрыли с головой гвардейским дорожным плащом. Порядок вещей был соблюден...
Потом ребята Тора Канта пытались поить Эмиля самогоном, хотя он и сопротивлялся, заявляя, что ему-де немедленно надо в Озерье. Ему объяснили, что Озерье вывели на Строму и смысла туда ехать никакого нет, да никто его и не пустит, щенка. Донесли до его сведения свежий приказ короля Кавена — согнать всех студентов в Туон и держать там под охраной до окончания военного конфликта. Дорожный патруль пообещал самолично сопроводить парня домой. В итоге в Эмиля насильно влили стакан самогона, после чего он, наконец, угомонился и мертвецки уснул в сосняке перед больницей.
Продолжение следует...
Автор: Итта Элиман
Источник: https://litclubbs.ru/articles/58465-belaja-gildija-chast-33.html
Содержание:
- Часть 27
Понравилось? У вас есть возможность поддержать клуб. Подписывайтесь, ставьте лайк и комментируйте!
Публикуйте свое творчество на сайте Бумажного слона. Самые лучшие публикации попадают на этот канал.
Читайте также: