Вечером восемнадцатого мая триста двадцать первого года нового летоисчисления у трактира, расположенного на въезде в Северные Чучи, остановилась повозка. Дождь лил второй день почти беспрерывно, и дорогу от Южного тракта к Купеческой Гавани развезло в кашу. Измазанные грязью по пузо лошади встали. Кучер, чертыхаясь и охая, сполз сапогами прямо в лужу и, ставя ноги так осторожно, точно шел по топкому болоту, направился к воротам трактира, чтобы вызнать, есть ли в такую наисквернейшую погоду места для лошадей и людей.
Двое оставшихся в повозке не стали дожидаться вердикта. Случаются такие беспокойные граждане, которые привыкли все в жизни перепроверять лично. Первым из повозки неуклюже выбрался двухметровый толстяк, отчего согбенная рессора выгнулась, а утопленное почти на треть заднее колесо облегченно скрипнуло.
Прячась от ливня под капюшоном плаща и игнорируя бездорожье, толстяк зашлепал в трактир напрямик, при этом довольно весело бормоча себе под нос:
— Майские грозы — девичьи слезы. Бах — и случилось. Такие курьезы...
Словно в ответ ему полыхнула молния, да такая яркая и длинная, что она расчертила напополам все небо от моря до далеких гор и осветила на долю секунды лицо юноши, который тоже выбрался под проливной дождь. Его старый и дырявый плащ мгновенно промок насквозь под свежим и вездесущим ливнем.
Юноша вытащил из повозки сначала потертый коричневый чемодан, а потом небольшой черный футляр с музыкальным инструментом, и, сутулясь, направился вслед за толстяком.
В трактире было людно, но судя по тому, с каким довольным лицом кучер направился распрягать лошадей, место путешественникам все же сыскалось.
Дедушка Феодор уже успел зацепиться языком с каким-то низеньким чопорным господином. Эмиль был даже рад тому, что его на какое-то время оставят в покое. За три дня пути дед так успел ему надоесть, что Эмиль готов был сам купить ему выпивку, лишь бы побыть в своих мыслях, без необходимости отвечать на каверзные вопросы об Итте и не выслушивать советы и назидания в личных делах, да еще если ему приводили в пример Эрика.
Эмиль в который раз отметил удивительную способность деда находить общий язык с каждым встречным-поперечным, располагать к себе всякого, даже такого неприятного типа, брезгливо сторонившегося дедушкиной широкой жестикуляции.
Тонкие черты лица господина больше бы подошли лицу женскому, и на нем смотрелись бы очень даже миленько. Но при соседстве с залысинами и жиденькими, аккуратно напомаженными усиками, приобретали весьма непривлекательный вид. Высокий воротник модного камзола был застегнут до самого горла, держа голову господина словно на блюде. Большие, чуть навыкате глаза замерли так, будто он слушал и не слушал одновременно. Но рот при этом вежливо улыбался, и в итоге мужчина пригласил деда за свой стол.
Эмиль снял плащ, отдал прислуге чемодан, а сам, не выпуская из рук флейту, сел и вежливо поздоровался.
Господин слегка облизнул губы и окинул мальчика недоуменным взглядом, каким люди маленького роста смотрят на долговязых. С пиететом и некоторым невольным сочувствием.
— Виар Зужек, — не подав руки, представился чопорный господин Эмилю и тотчас обратился к дедушке: — Я полагаю, ваш мальчик?
— Внучек, ага! Эмиль. — Желая подразнить дворянина, дедушка сделал ударение на «Э».
— Зужек? — переспросил Эмиль и осекся.
Проговори он догадку вслух — не бывать ему оставленным в покое. А уж о ком о ком, а о Ричке говорить не хотелось вовсе. Рички и так ему было вдоволь за последние два месяца. Это из-за ее прелестей, которые она как бы невзначай продемонстрировала ему в бане, Эмиль перестал контролировать свои гормоны, что крайне усложнило и без того непростую жизнь пятнадцатилетнего акселерата. И это из-за нее Эрик остался в столице «по всяким внезапным делам». Так что беседовать с тем, кто носил фамилию Рички, Эмилю было совсем не по душе.
— Я закажу себе ужин в номер? — без особой надежды спросил он деда.
— Валяй, малыш, — на удивление легко согласился дед, похлопал внука по руке и весело обратился к возможному Ричкиному родственнику: — Устал парень в дороге. И то сказать, погодка та еще. Говорят, майские грозы — любовные пляски облаков. Но если льет и гремит двое суток без остановки, а ты при этом в дороге, то увольте меня от этого небесного разврата. Так значит, говорите, держите путь в Алъерь?
Дальше Эмиль не слушал. Он поднялся в номер и лег на кровать. Боком. Чтобы вытянуть ноги, ему пришлось положить их на табурет.
Он стал думать об Итте и под шум бьющего по крыше дождя уснул, а когда проснулся, перед ним на столике стояла остывшая еда. Кровать деда пустовала.
Эмиль спустился по нужде, а заодно проведать деда. Тот уже буквально спал, навалившись на стол. Его собеседник, напротив, был будто бы вполне трезвый, хотя с и покрасневшими белками выпученных глаз. Он поманил Эмиля пальцем.
— Закажи-ка нам, парень, еще по одной.
— Думаю, на сегодня хватит, — не особенно вежливо ответил Эмиль. — Я забираю деда.
— Мы еще не закончили! — Голова господина Зужека гневно дернулась на блюде-воротнике.
— Вы закончили, — спокойно возразил Эмиль. — Дед уже немолод, ему надо выспаться.
— Тогда, может, ты выпьешь со мной? Раз уж ты молод.
— Я молод. Но я, к сожалению, не пью. И вам не советую налегать.
Зужек вскочил на ноги от такого нахальства. Но, уперевшись взглядом в грудь мальчика-переростка, только поджал губы и процедил:
— Каждое новое поколение наглее предыдущего...
— Весьма обманчивое заключение, господин. — Эмиль поклонился. — Доброй ночи!
Поклон выглядел, как желание снизойти до коротышки, заглянуть ему в глаза, убедиться, что тот достаточно трезв, и его можно оставить без присмотра.
Решив, что господин Зужек вполне способен продолжить вечер самостоятельно, Эмиль привычными уговорами растормошил деда и так же ласково отвел сначала до ветру, а потом в комнату, спать.
Грозы ушли на юг только следующий ночью и, когда утром второго дня Эмиль и Феодор Травинские въехали в Долину Зеленых Холмов, она, выкупанная долгими дождями, с упоением грелась на солнышке.
Море сверкало, солнце сияло, холмы зеленели, яблони цвели. Пахло всем на свете весенним. Свежестью, травой, цветами, морским ветром, печкой и хлебом.
Эмиль понимал, что возвращается в пустой дом и бабушкиных пирогов не будет, но вспомнил о них без тоски, просто с теплым чувством. Как вспоминают люди, умеющие брать себя в руки и понимающие, что все в жизни имеет свое начало и свой конец. Эмиль находился на своем начале. И это он тоже прекрасно понимал.
Дом С Золотым Флюгером, самый большой и красивый в долине, весь порос плющом. Но Эмиль издалека заметил, что черепица с крыши облетела, забор покосился, а водосток болтается на единственной скобе. Чем ближе подъезжала повозка, тем очевиднее становилось, что с отъездом внуков в Туон дед забросил домашние дела и окопался в своем кабинете. Возможно, читал, возможно, кожевничал, но, скорее всего, просто пропивал капитанскую пенсию, не в силах взять себя в руки, не имея больше ни цели, ни мечты.
Как-то Эмиль прочитал в одной книге, что детство заканчивается тогда, когда человек начинает думать о своем будущем.
Теперь, глядя на дом, Эмиль подумал, что вполне логично добавить: старость наступает тогда, когда человек думать о будущем перестает.
Когда родители впервые оставили братьев в Доме с Золотым Флюгером, отец сказал, прощаясь: «Приглядывай за братом, дружок. Эрик пошел в деда. Хуцпа у него в крови...»
Тогда Эмиль впервые осознал, что люди — заложники своей натуры, доставшейся им от предков. И понял, что отец совершенно определенно видит в нем, Эмиле, себя.
Чем старше Эмиль становился, тем больше понимал, что отец был прав.
Поначалу Эмиль взялся за флейту с радостью, но чем шире книги открывали ему мир, тем чаще он думал, что музыка — всего лишь звуковые колебания, при всем уважении к их эстетической сути. Одно из многого, чему ему было бы интересно научиться. Но далеко не все.
Никто вокруг него не думал о будущем. Все только о нем говорили, а жили так, словно у них было лишь прошлое и настоящее. Дед твердил о музыке, занимался с братьями, три шкуры с них драл потому, что постоянно вспоминал о тех счастливых временах, когда его пятнадцатилетний сын, Матис Травинский, поступил в Туон и порвал королевский зал первым же своим выступлением, а через три года, на выпускном, король Грегори и его еще юный сын Кавен аплодировали отцу стоя. Дед напоминал братьям, как много их отец занимался в юности, буквально жил одной только музыкой, совершенно сознательно не вспоминая, чем все закончилось. С этим недоразумением дед смириться не мог.
Эмилю всегда хотелось спросить: «А что дальше?» Если бы отец не встретил маму и не увлекся собирательством артефактов, какова была бы его дальнейшая жизнь? Играть придворным дамам? Перебиваться от королевского праздника до королевской вечеринки? Выступать по кабакам и трактирам? Стать мальчиком для развлечения тех, кто понятия не имеет о музыкальной грамоте? За скромное жалование, деградируя во всех смыслах? У Эмиля было много вопросов к деду. Но задавать их он не решался, знал — ответов у деда нет. Только мечта, слепая и горячая, как и все мечты.
Эмиль догадывался: горячая мечта может спорить только с другой горячей мечтой. Эмилю пока нечего было выставить со своей стороны. Он ждал. Флейта была прекрасной подругой на этом этапе жизни.
Его собственное детство заканчивалось медленно, не враз.
Родители возвращались с подарками и невероятными историями, с вещами и рукописями Древнего мира, и тогда Эмиль был счастлив. Отец щедро, до коликов мозга, кормил ненасытную до знаний натуру сына. Мать спешила отдать как можно больше любви, впрок. Изводила себя чувством вины, скучала по мальчикам, но и подумать не могла отказаться ради них от увлекательной жизни собирателя. Ей не хотелось домашнего уюта. Она слишком много знала, чтобы спокойно варить обеды и стирать на речке белье. Эмиль все это видел и обо всем этом думал, но все же, пока родители были живы, он был ребенком. Пусть тихим, задумчивым, серьезным, но ребенком.
Когда родители пропали под обрушившейся породой в Роанской шахте, детство шагнуло в сторону от Эмиля, спряталось за большим зеленым креслом, в котором одним зимним днем уснула и не проснулась бабушка. У Эмиля больше не осталось союзников, с которыми он мог бы разделить ответственность за свою судьбу и судьбу брата. Дед запил. И запил бы куда страшнее, если бы не внуки и его мечта отправить их учиться в Туон.
Но даже тогда Эмиль еще оставался ребенком.
Сейчас, открывая калитку родного дома, Эмиль впервые понял, что когда-нибудь приведет в этот дом женщину. Пусть бы Итту, пусть бы ее. Каким она увидит Дом с Золотым Флюгером и что он сможет ей предложить? Сам того не заметив, он впервые подумал о своем будущем не вообще, а конкретно. И в тот миг, когда юноша об этом подумал, детство его, все еще прячущиеся где-то за бабушкиным креслом, вздохнуло и растаяло как легкое облако, на которое подул яростный ветер перемен.
Эмиль взялся за работу с таким рвением, будто хотел сам себе доказать право на личное счастье. Занять себя настоящим мужским делом, как можно меньше думая о своей влюбленности и как можно больше о молотке и гвоздях.
Он отыскал в кладовке отцовскую, порванную на локте рубашку, нашел в комоде бабушкину коробку с нитками и иголками и нашил на дыру заплатку. Сначала у него получилось криво. Эмиль спокойно отпорол заплатку и перешил хорошо. Рубашка оказалась ему впору.
Потом Эмиль достал из кухонного стола листок бумаги и написал план работы: выбросить и сжечь весь хлам, вытереть пыль, вымыть полы, скосить лужайки, поправить забор, починить дверь сарая и водосток, побелить потолок на кухне, поменять три половицы, вычистить камин и попытаться разобраться с черепицей.
Он перечитал, добавил покраску забора, и все равно ему показалось, что дел недостаточно. До пятнадцатого августа, когда в Туоне начинается первый семестр, слишком много времени. А точнее — восемьдесят семь дней. Целая вечность.
Тогда Эмиль написал в конце списка: «Сделать опись дедушкиной библиотеки, прочитать собрание сочинений Берта и разобрать сарай».
«Вот так-то лучше!» — решил Эмиль и приклеил список на кухонный шкаф.
На втором этаже дома располагались три спальни — бабушки и дедушки, мамы и папы и их с Эриком. Спальня папы и мамы давно стала комнатой для занятий, они с Эриком изолировали стены старыми одеялами, чтобы звук собирался как нужно, а не тыкался по углам и не гудел. Эмиль оглядел понурые одеяла, которые криво прибили гвоздями руки двенадцатилетних мальчишек.
«Надо все выбросить! — решил Эмиль. — Пока клопы не завелись...»
Когда ребята жили в доме, дед спал у себя в спальне. Но теперь Эмиль обнаружил, что дед переехал со своей постелью вниз, в комнату для гостей. Она была не такая большая, как спальня, но уютная, а главное, располагалась рядом с гостиной и кухней, а значит — рядом с книгами и едой.
В первую очередь Эмиль разобрал их с Эриком шкаф и письменный стол. Тумбочки у ребят были личные, а стол один. Эрик все равно готовил уроки лежа или уходил в комнату для занятий. Там тоже имелся стол, заваленный отвертками, старыми клапанами, колками, струнами, канифолью, протирками и нотами. И диван без спинки тоже был завален. Порой Эрик оставался в комнате для занятий на ночь. Дед даже предложил ему перебраться туда насовсем, но тот отказался. «Да ну ее... — сказал Эрик. — Мое место с Эмом. А тут убежище. Никто не живет в убежище. В убежище прячутся».
Эмиль осторожно сложил на кровать брата все его вещи. Подумал было выбросить его дырявые ботинки, все равно уже малы. Но решил, пусть свои вещи Эрик выбрасывает сам. Когда приедет. Обещал же через пару недель.
Под матрацем у Эрика Эмиль обнаружил неприличную книгу с картинками голых девушек. Полистал и сунул себе под подушку. Почитает на ночь. Самое то. Сейчас некогда отвлекаться.
За пару дней он вычистил и вымыл все комнаты на втором этаже и уверенно перешел к следующему пункту списка.
Дедушка наблюдал за внуком с явным удовольствием. Сидел в саду с книгой, покуривал трубку и посмеивался, глядя, как Эмиль орудует косой.
— Хозяин вырос. Ну надо же! Эх, жаль, Тильда не дожила поглядеть, как ты кромсаешь ее георгины. Им бы цвести в сентябре и цвести...
— Дед, ну кончай! — смущался Эмиль. — Лучше скажи, кто в долине сможет крышу переложить.
— А что крыша? Нормально с ней все. Пять чешуек сбросила. Так это у нее линька.
— Вот польет осенью на голову, будут тебе шуточки.
— До осени, малыш, еще много воды утечет. Но добро. Спрошу у Ванжухи. Он, помнится, мастер был. Сейчас старый уже. Но сынок-то у него есть. Не пропащий...
— Дед!
— Все-все. Ты бы, правда, не трогал вот тут, под черемухой. Тут георгины красивые. Тильдины.
Деду совестно стало напиваться по соседству с кипучей юной энергией. Но и не пить совсем он не мог. Принимал на ночь стопочку-другую, так ему храпелось веселее.
А на покраску забора пришел помогать. С шуточками, прибауточками и толстым флейцем. Потом вдвоем белили потолок на кухне.
Так незаметно прошел июнь. Самый прекрасный месяц лета, когда ночи теплы и светлы, а дни ласковы, но не жгучи.
Эрик не объявлялся.
— Загулял постреленок с рыженькой, — сказал как-то за ужином дед. — А ты вот свою отпустил. Мог бы сюда позвать. Места много.
Эмиль отложил в сторону второй том Берта.
— Ну что ты говоришь, дед? Ей четырнадцать лет.
— И что? Я ж просто в гости зову. А ты о чем подумал?
— Ничего я не подумал! — Эмиль покраснел и уставился в книгу.
В тумбочке его ждала порнографическая брошюра. Там были истории, написанные плохо, но рассказывающие о таких вещах, о которых Эмиль раньше не знал, хотя читал всякое и раньше. А еще там были картинки с голыми девицами и даже картинки пар, занимающихся любовью. Картинки были нарисованы хорошо. Так что думал Эмиль о совершенно конкретных вещах. Например, о том, почему порнографию так плохо пишут и так красиво рисуют, и еще о том, что скоро у Итты день рождения.
Перед расставанием он успел сделать ей небольшой подарок. Не то чтобы подходящий для дня рождения, но ценный.
Из всей невеликой коллекции древних артефактов, что помещалась у Эмиля в нижнем ящике тумбочки, он взял с собой в Туон только логарифмическую линейку и компас. Линейка ему ни разу не пригодилась, а древний компас он любил.
Когда они с Иттой прощались, стоя на лестнице «Сестры Куки», Эмиль был так сбит с толку случившимся с ним в Таллигане магическим перемещением, что едва не забыл о компасе.
Просто удача, что когда они обнялись в последний раз, цепочка выпала, повиснув из нагрудного кармана его сюртука.
— Чуть не забыл! У меня же для тебя подарок... — Эмиль достал маленький, медный, с тонкой гравировкой на крышечке компас и вложил его Итте в руку. — Ему семьсот двадцать лет примерно. До сих пор работает. Представляешь? Пусть он будет у тебя. Я так хочу.
Итта опустила ресницы и принялась разглядывать компас.
У нее были красивые широкие, округлые плечи, как у придворных дам из книги о королевской династии. И если бы он позволил ей собрать волосы, то видел бы ее нежную белую шею без единой родинки и слегка оттопыренные ушки, а так ее прекрасное лицо обрамляли упавшие на грудь каштановые волосы. Свечи, горящие в трактире, заставляли их сиять янтарным светом. Душа Эмиля дрожала от нежности, от желания закопаться пальцами в этом янтаре, коснуться губами ее чистого, фарфорового лба, сжать руки на ее талии, плотной, живой, движущейся при каждом вдохе и выдохе. Она была слишком хороша для него. Слишком желанна...
С самой первой встречи, едва он ее увидел — особенную, высокую, статную, на удивление душевную, смешливую, готовую на любой подвиг, жадную до его рассказов, умную, идеальную, Эмиль понял, почему никогда не влюблялся. Ждал ее.
Итта все рассматривала компас, стрелка которого почему-то дрожала и никак не могла отыскать север. Эмиль заволновался, что девушка откажется от такого дорогого подарка, или хуже того — не поймет его ценности.
Но Итта все поняла. Она подняла восторженные глаза, улыбнулась и надела цепочку. Компас повис на ее шее, нырнул в ворот платья, в ложбинку между грудей.
— Он прекрасный! — Итта мягко взяла руку Эмиля в свою. — Большое спасибо, Эмиль! Теперь я всегда буду знать, в какой стороне твоя долина...
Продолжение следует...
Автор: Итта Элиман
Источник: https://litclubbs.ru/articles/58098-belaja-gildija-chast-19.html
Содержание:
Понравилось? У вас есть возможность поддержать клуб. Подписывайтесь, ставьте лайк и комментируйте!
Публикуйте свое творчество на сайте Бумажного слона. Самые лучшие публикации попадают на этот канал.
Читайте также: