В ту последнюю ночь в столице я долго не могла уснуть. Вертелась, сжимала компас и вспоминала свидание. Было не до сна. Как же так всегда получается? Мы провели вместе почти год, но все самое прекрасное началось только перед расставанием. Словно именно грядущая долгая разлука заставила нас рвануться друг другу навстречу в этот последний вечер. Мои волосы еще пахли Эмилем, а рука еще хранила тепло его руки. Он спал в соседней комнате, но я уже видела увозящую его от меня повозку, и одиночество уже втекало в мою душу ледяной пустотой. Почему, ну почему все происходит в последний день? Еще пару свиданий, и он бы сломался и поцеловал меня. Может, тогда было бы легче отпустить его на целые длиннющие каникулы. Может, но вряд ли... Наверняка было бы еще хуже...
Чтобы отвлечься от бессмысленных страданий, я стала думать о глупой выходке «Таллигана». Странной выходке. Выплюнуть Эмиля из зала аж на Майский мост. Это могло значить очень многое, а могло не значить ничего. Древняя магия необъяснима.
Но именно это происшествие подтолкнуло нас друг к другу. Крепко обняв меня раз, Эмиль обнял меня снова. Мы вернулись в «Куку», не разнимая рук, и долго стояли на лестнице трактира, он — на ступеньку ниже, чтобы лица были вровень. Как же он хотел меня поцеловать! Я мучительно это чуяла... Но сама поцеловать не решилась. Слишком уж смущенный он был, слишком уж громко страдала от предстоящей разлуки его душа. В тот момент нежность его имела совершенно не сексуальную природу. Ему просто не хотелось никуда меня отпускать, а быть рядом как можно дольше. И мы стояли, обнявшись. Долго и молча. А потом он вспомнил о компасе... Этот компас в моей руке — все, что останется мне утром, когда он уедет...
Постепенно я задремала, но и во сне продолжала говорить с Эмилем и продолжала его обнимать. Мне снилось, что стучит оконная рама, а по комнате кто-то ходит. Снилось, что кто-то трогает мои волосы. Снилось, что Эмиль стучит в дверь.
Он действительно стучал. Хотя вчера сказал, что не станет меня будить в такую рань, что мне надо выспаться перед отъездом.
Я села на кровати, откинула одеяло — и алые розы посыпались с него на пол. Роз было столько, что они лежали повсюду — на подушке, на одеяле, на полу. Штук сорок, не меньше... Кроваво-красные, на длинных ножках, с темными глянцевыми листочками и острыми шипами... Розы с клумб на Дворцовой площади... Мы видели их в день концерта, когда гуляли по столице с дедушкой. Я сказала тогда: «Какие великолепные! Просто как кровь. И огромные! Каждый бутон размером с чашку... Никогда таких не видела...» Мне казалось, я сказала это тихо, просто сама себе, не в силах сдержать восхищения.
В дверь снова постучали.
Я спохватилась. Нельзя, чтобы Эмиль их увидел.
— Секунду, оденусь!
Отчаянно, в каком-то исступленном желании быть исколотой длинными шипами до крови, я собрала и засунула под кровать все эти великолепные цветы и оторвавшиеся листья тоже, так, чтобы и следа не осталось.
А потом накинула кофту и открыла Эмилю.
Он не собирался входить. Стоял на пороге с чемоданом в одной руке и футляром с флейтой в другой.
— Прости. Просто очень захотелось тебя увидеть. Повозка уже ждет. Кучер ругается... — Он виновато улыбнулся.
— Пойдем. — Я сунула ноги в ботинки. — Я попрощаюсь с дедом. А... Эрик где?
— Остался... — несколько отстраненно сообщил Эмиль. — На пару недель.
— Значит, Ричка добилась своего?
— Скорее это он своего добился.
Пока мы сбегали по лестнице во двор, выяснилось, что Эрик явился ночью в «Куку» и сообщил, что в долину не едет, а остается в столице поиграть по кабакам и повеселиться.
Дед почему-то был доволен его решением, а Эмиля больше печалило расставание со мной и ему было не до фортелей брата. Он торопливо погрузил чемодан и флейту в повозку и в последний раз обнял меня на прощание. На этот раз очень коротко. Потому что у всех на виду.
— Береги себя, пожалуйста, Итта... — шепнул он. — Я очень буду ждать встречи.
— Я тоже! — Я быстро прижалась щекой к вороту его дорожного плаща.
Потом я тепло попрощалась с дедушкой. Они оба сели в повозку. Кучер взобрался на облучок, повозка тронулась и укатила.
Я покинула столицу через пару часов. Дилижанс на Озерье был набит до отказа разными чужими людьми. У поворота на Дубилов тракт трое пассажиров вышли, а их места заняли незнакомые студенты Туона, запоздало возвращающиеся домой в южную часть королевства. Впрочем, мне совсем не хотелось ни с кем разговаривать.
Всю дорогу до дома я жила в своих грезах, вспоминая прекрасный первый курс и его не менее прекрасное окончание.
Розы я отдала дедушкиной пассии, оставив себе только одну. Она лежала в альбоме для рисования, а компас Эмиля грелся на моей груди.
И никак невозможно было удобно уложить в душе эти неправильные, несовместимые, такие разные, но равновеликие чувства.
Перед тем как сесть в дилижанс, я долго искала билет. Даже испугалась, что потеряла. А потом нашла в кармане жакета вместе со сложенным вчетверо листком, явно вырванным из небольшого, размером с ладонь блокнота...
Мне была знакома эта бумага, и этот небрежный, приплясывающий почерк мне тоже был хорошо знаком.
«У темной девы дивный дар
Во мгле горящих глаз,
Убьет ее любви удар,
Когда коснется вас.
Несложно бури по весне
Крылами разрезать
И разорвать струну во мне,
Которой не сыскать.
Но только до весны уснет
Ее волшебный дар,
Забудет бури и уйдет
Туда, где есть пожар.
Слезами потекут ручьи,
И льды пойдут ко дну,
Тогда молчи, мой брат, молчи,
Храни ее одну.
У темной девы дивный дар,
Чисты ее мечты,
И нет другой такой, а я...
Молчи, мой брат, молчи,
Молчи, мой брат, молчи...»
Ниже было приписано следующее:
«Песня, естественно. Сыграю при встрече. Это подарок на твой День Рождения, если что... По всему выходит, я на него не попадаю...»
К вечеру второго дня пути зарядил дождь, стало промозгло и сыро. В крохотное окошко дилижанса удавалось разглядеть только нескончаемые потоки воды и мокрые лапы елей. Мои оставшиеся спутники — трое студентов и супружеская пара торговцев пряностями — притихли, тоже погрузились в дремоту и терпеливое созерцание дороги.
Дождь лупил и лупил по крыше повозки, будто желая смыть из моей жизни все, что принес этот учебный год, слизать и унести потоком прочь по придорожным канавам историю моей едва начавшейся любви, новых друзей, вообще весь университет, а с ним и столицу. Вот приеду домой и окажется, что и не было ничего. Что все только сон, блажь моего богатого воображения. Борей скажет: «Жалко, что ты так и не поступила в Туон. Там здорово». А я скажу: «Да ерунда, зато я...» Дальше я ничего не могла придумать, потому что к горлу подступали слезы...
Чего только не придет в голову, пока едешь мокрым черным лесом, острые пики которого медленно ползут в свинцовом небе, где ни лучика, ни звезды, а ты едешь совсем не в ту сторону, в которую хотелось бы, и чувствуешь прямо вот тут, в груди, как отделяющие тебя от ребят версты натягиваются и натягиваются. Морок, сырость и холод, и тебе некому улыбнуться.
В конце концов мне стало казаться, что весь мир смыло к ведьмам в Подтемье. И нет больше ничего, кроме повозки, везущей меня из того, чего никогда не существовало, туда, чего уже не существует. Повозка просто едет сама по себе в неизвестном времени и пространстве, и конца этому путешествию не будет. А будет только этот въедливый запах дождя вперемешку с пряностями, от которых всем постоянно хотелось чихать, и неясно было — простуда это или все же острый красный перец...
Дождь кончился как раз перед Южными Чучами. Мои спутники повеселели и один за другим покинули дилижанс, торговцы пряностями — в Чучах, двое студентов — в Дубилове. Осталисьтолько я и девушка, путешествующая еще дальше, в Строму. Мы разговорились. Юла училась на третьем курсе сельскохозяйственного, она пожаловалась, что во всем процессе обучения больше всего ненавидит именно тоскливую долгую дорогу до Туона и обратно.
Последнюю ночь мы провели в совсем пустом трактире. Кучер велел нам запереться, потому как в ночь майского луностояния всякое может произойти. Мы с Юлой честно заперли двери, поболтали немного о единственном общем знакомом — Тигиле Талески и, договорившись дружить и, может даже, подгадать один дилижанс на август, чтобы ехать обратно вдвоем, потому что вдвоем веселее, уснули мертвым сном.
День возвращения встретил меня пасмурной тишиной. Озеро Каго, такое огромное, что дальний берег можно было разглядеть только в ясную погоду, сначала приветливо появилось в просветах между деревьями, а когда дорога побежала вдоль воды, распахнуло мне свои широкие объятия. Мое родное, любимое озеро. Я не скучала, но очень рада увидеть тебя вновь! Ты — гигантская рыба, спящая среди зеленых лесов, рябь на поверхности твоего тела — твоя чешуя, острова — плавники, в зеркале твоих глаз переворачивается небо, ты прячешь мой второй мир, данный мне по случайности судьбы...
Мой дух воспрял, дар проснулся. И городок моего детства ринулся в душу десятками голосов. Я услышала движение весенних соков по травам и деревьям, суету шмелей над цветами, шуршание мыши у береговой насыпи, шипение испуганного кота, ворчание кур в далеком курятнике, тайное движение подземных ручьев. Я слышала любовные игры птиц и детские забавы мальков в заводи. Слышала притаившуюся среди ив и яблонь молодую весну.
Волнение от скорой встречи охватило меня. Я же так изменилась. Этот год наполнил мое сердце новыми важными для меня людьми, а старые словно бы слегка отдалились, потеряли былую единственность. Теперья охватывала мыслями мир так широко, что белый, одноэтажный домик с черепичной крышей и высокой трубой показался крошечным. Прекрасный цветущий сад, где каждая яблонька была знакома, где зрела любимая черная смородина, где висел мамин гамак и стояли мои глиняные фигурки подводных обитателей, словно бы уменьшился втрое, стал тесным, чужим. Я испугалась себя, того, что не чувствую слез радости, не испытываю тоски по родному дому, что не бегу, а осторожно, стараясь не шуметь, поворачиваю задвижку на калитке.
А потом открылась дверь, зеленая, чуть облупившаяся дверь, и появилась бабушка. Короткая стрижка не седеющих по прихоти судьбы каштановых волос, цветастое платье, о подол которого явно вытирали испачканные в муке жилистые руки. Бабушка ахнула, сделала три выверенных годами шага по ступенькам крыльца и заключила меня в такие крепкие, такие долгожданные объятия, так надолго прильнула щекой к моей груди, что все мгновенно стало, как прежде. Все вернулось на свои места, точно руками бабушки меня обняло само детство.
Мгновенно позабылись минутные думы, растаяли сомнения, вызванные тяжелой долгой дорогой, бессонными ночами и плененным любовью духом. Счастье мягко легло на плечи, по щекам потекли слезы радости, и начались каникулы, охраняемые этими любящими руками, которые я немедленно заключила в свои и поцеловала.
Конечно, я выболтала бабушке все-все. Почти сразу, пока мы вместе лепили вареники с картошкой. Краснея и захлебываясь от переполнявших чувств, я поведала весь учебный год, все самое важное в мельчайших подробностях. Я рассказывала о братьях и сама ловила себя на том, что уж слишком восхищенно, влюбленно и избыточно говорю о них, что не могу отыскать ни одной некрасивой детали в их внешности, ни единой дурной черты в их характерах, что в моих описаниях братья выглядят совершенно неправдоподобно. Неправдоподобнее даже, чем сами приключения, которые с нами произошли. Но я говорила и говорила, а бабушка слушала и слушала, облокотившись о кухонный стол, кивая и улыбаясь. Бабушка всегда меня слушала.
— Эдак, глядишь, от твоих рассказов, я проживу вторую молодость, моя дорогая. И что же теперь? А вот что! Встретишь их снова, скажешь: «Бабушка моя желает на вас взглянуть».
— Шутишь?
— Шутка шутке рознь. Мне одного взгляда хватит. Сама тебе про них все расскажу.
— Ты бы могла! — Глаза мои загорелись. Ох, как бы мне хотелось, очень бы хотелось...
— Но на нет и суда нет, — перебила мои мысли бабушка. — Попробуем разобраться так. Значит, говоришь, он влез из-за тебя в переделку с самим королем? А дальше?
Я ни на секунду не сомневалась, что бабушка раскусит любого. Полвека она стояла у школьной доски, четверть века — решала все вопросы озерской школы. Юношей прошло мимо нее — пруд пруди. Всех выстроить — полк получится. Целый полк. А таких, как Эмиль и Эрик бабушке все равно не встречалось. Я была в этом совершенно уверена и искренне пожалела, что бабушка не может с ними познакомиться. Вот было бы здорово услышать, что она скажет.
Но пока бабушка выслушала мой рассказ до конца и сказала следующее:
— Непросто все, ох как непросто. Смотри сама, моя радость. Слушай сердце. Но помни, женихов у тебя еще много будет. И таких, кто плавает как рыба, и таких, кто под облаками летает. И таких, кто песни поет, и таких, кто красным сапогом дверь с петель срывает. Выберешь себе судьбу по сердцу.
Я снимала чайник с печи и повернулась на эту фразу с горячим чайником в руке и не менее горячим ответом:
— Зачем мне столько женихов?!
И осеклась.
Бабушки за столом не было. Стул отодвинут, обычного ее шарканья не слыхать.
— Ба! — осторожно позвала я. Мне никто не ответил.
Я принялась наливать чай себе и исчезнувшей бабушке. Я не удивилась, а подумала:
«Красным сапогом дверь с петель. Держаться бы от таких женихов подальше».
— А младший, значит, с хуцпой?
— Чего? — Вот теперь я вздрогнула. Бабушка стояла у посудного шкафа, напротив двери. Она никак не могла бы пройти мимо меня незамеченной. В руках у бабушки была коробка конфет.
— Конфеток вот принесла. К чаю. — Она положила коробку посреди стола, устроилась на своем месте и потянулась к сахарнице.
Бабушка любила чай. Клала в пузатую чашку по семь кусков сахара, а когда пила, то даже жмурилась от удовольствия. Я не стала мешать бабушке в ее чайном ритуале и взяла из коробки конфету. Конфеты оказались старыми, покрытыми белым налетом муки или плесени, и очень приторными. Такие бабушка и любила.
— Так младшенький с хуцпой, спрашиваю? — допив чай, снова спросила бабушка. Ее доброе лицо блестело от выступившего пота.
— Что это такое — хупца?
— Не хупца, а хуцпа. Это такое старое слово. Ты, наверное, его и знать не должна. Но слово хорошее. Бывают такие емкие словечки, что не только время, но и миры переживают. И живут себе, потому что вмещают многое. Вот тот, который младшенький, смелый да борзый.
— Эрик?
— Вот-вот! Хуцпа это и есть. Борзость, наглое поведение, бесстрашная бравада, рисковые, конфликтные ребята. Но за такими люди идут. Не зря я из всех учеников всегда хулиганов выделяла. Верные они. Не в смысле юбок, а в смысле дружбы.
— Эрика любят все...
— Вот и я о том же.
Внезапно меня окатил ужас раскаяния. Вдруг я ошиблась?
Отдала Эрика глупой Ричке, обидела его отказом. Прекрасного, теплого Эрика, страстного и честного. Готового ободрать для меня все королевские клумбы прямо под носом у гвардейцев.
Щеки мои запылали от осознания возможной совершенной ошибки. Нет! Нет, нет и нет. Бабушка дурит мне голову, как обычно. Испытывает. Бабушка не может не оценить Эмиля, его ум и тактичность. Успокойся. Сколько можно. Ты же все уже решила. Все решила. Десять дней дороги в бесконечных и совершенно лишних раздумьях. Ты сможешь прожить без Эрика. Это будет нелегко, но это возможно... А без Эмиля... никак. Без Эмиля просто полнейшая пустота.
Я вспомнила наш первый танец, вспомнила, как он обнимал меня по дороге в Алъерь, его руки в моих волосах за портьерой в Стеклянном лабиринте...
— Эрик мне просто друг! — выпалила я. — Просто друг! Мне нравится Эмиль.
— Вот и хорошо. Благородный юноша — всегда хорошо. Тем более женихов у тебя еще...
— Да не нужно мне... — Я вспыхнула и замолчала, не зная, что еще добавить, как защитить моего Эмиля перед самым важным, самым близким человеком, который меня воспитал и вырастил, который любил меня всем сердцем и обладал чутьем куда большим и острым, чем мое.
Как объяснить бабушке, что Эмиль живет в каждой моей мысли, в каждом движении, в каждом сне? И тоска о нем разрастается в душе такой захлестывающей волной, что я буквально захлебывалась, гнала ее усилием воли, и не справлялась, как не справляются привыкшие жить чувствами люди с потерей источника этих чувств...
Не было ни признаний, ни поцелуев. Не было обещаний. Но моей руки в его руке, его трепетных объятийи слов о тяжелом расставании было достаточно, чтобы я чувствовала себя без него лишь наполовину живой.
Я потрогала компас на груди, теплый от жара моего тела. Стало легче.
— Никто другой мне не нужен! — уверенно сказала я. — Поверь мне! Даже Эрик. Тем более Эрик. Эрик — это было так, по ошибке.
— Я верю, моя дорогая! Но ты три раза сказала: «Эрик». Я ничего не хочу утверждать... но... — И бабушка примолкла, погрузилась в свои загадочные размышления, продолжая сворачивать фантик от конфеты в тонкую трубочку.
Моя бабушка Натанэ Элиман была родом из далекой Северной Лэды — большого и некогда славного города на границе с Роаном.
В пору ее молодости, как раз накануне войны, закон о всеобщем образовании только вступил в силу, и бойкая, смешливая Натанэ, унаследовавшая живой и острый ум от отца, а веселый характер от матери, с успехом окончила курсы школьных учителей имени святой Насреддине и начала преподавать светиш, основы арифметики и географии детишкам из поселка Судак. Там молодую учительницу, общительную, радушную, всегда окруженную ватагой влюбленных учеников, и присмотрел молодой роанский инженер Дэв Вистов, руководивший созданием водохранилища. Присмотрел, добился, женился и осел в Северной Лэде, выбрав участок земли на холме и начав там строительство дома.
— Вот здесь, голубушка, у нас будет веранда, а здесь посадим смородину...
Натанэ смотрела на мужа снизу вверх, на его строгий, орлиный профиль, совсем иную породу с другим, неким оседлым, серьезным, хозяйственным пониманием вещей, и шутила:
— Какой ладный сказ, да еще и про нас.. — А потом добавляла задумчиво: — А там стол поставим, большой, как корабль, и будет у нас всегда много гостей, друзей и родни...
Муж кивал, а сам думал: «И детишек...», и поглаживал ее округлившийся от его горячей любви живот, нежно массировал женушке плечи и целовал в мягкие щечки:
— Будет, все будет...
Дэв любил порядок и планы строил вдумчивые, обоснованные. Работы ему хватало, и платили ему из казны сразу обе державы: и северный король Грегори и роанский — Некодий.
А потом в Роане произошла революция. Случилась она по причине скандального саботажа на мраморных карьерах, а вину повесили на нечисть. Из чего устроили переворот, и партия нового роанского режима свергла короля Некодия к ведьмовой бабушке и началась война с радикалами. И все поменялось. И планы, и судьбы, и политическая карта полуострова.
Однажды ночью в дом роанского инженера постучал рыжий хулиган Шако — шестнадцатилетний ученик Натанэ. Он вошел в дом, оглядываясь и теребя картуз, и сказал следующее: мол, он слышал от отца, что утром будет зачистка. Так и сказал это новое, недавно появившееся на устах королевских подданных словечко. Что, мол, всех роанцев вывезут за границу из Северного королевства — в Роан. И добавил, что вывезут с недоброй целью. И вы сами, конечно, думайте, бежать или ждать судьбы, но по всему ясно, что надо бежать.
— Я не побегу, — сказал инженер Дэв Вистов. — Как можно? Это свои люди. Чего мне от них бежать? Как-то не к лицу позориться.
Утром у дома остановилась крытая повозка, и Дэва забрали «свои». Разрешили взять с собой чемодан с книгами и одеждой. И больше ни его, ни других роанцев, свободно живших два века на территории Северного, никто никогда не видел и не слышал о них ни полслова.
Это было перед самой войной. Стояла ранняя весна, светлая, бело-желтая, только сошел снег, и лошади северной армии буквально застревали в распутице.
Сообразив, что происходит и поддавшись уговорам Шако, Натанэ собрала пожитки, завернула полугодовалую Таину в шкуру и пошла пешком по дороге на юг, прочь от кровавой бойни. До самого Северного тракта ее провожал Шако. А там Натанэ обняла влюбленного в нее, о чем она догадалась много лет спустя, только став по-настоящему взрослой, верного оруженосца и тем самым попрощалась с прошлой жизнью навсегда.
Так Натанэ Элиман, по вольному характеру своему во всех документах и ведомостях сохранившая отцовскую фамилию, прошла насквозь все королевство от северной границы до южной. Она шла наугад, выбирая безопасное место для жизни, чтобы растить свою дочь, не боясь, что ночью явится кто-то справа или слева и обвинит в предательстве той или иной, некогда единой, а теперь разбитой на три условные единицы страны.
И это было ее, в то время двадцатилетней девушки, самое мудрое решение. За спиной ее остался родной город, полностью разграбленный и сожженный роанскими радикалами, не признающими никаких уступок по отношению к расам Древнего мира, нечисти и всем подобным, кем полнилось тогда Северное королевство.
Натанэ шла и несла за спиною свое дитя, и шла она не одна, многие тогда бежали с роанской границы. Но лишь она забралась так далеко. Выйдя на каменный холм, она увидела город, лежащий между двумя огромными озерами, прекрасными и тихими, синими, окруженными зелеными лесами, и поняла, что это и есть Озерье, о котором она столько рассказывала ученикам, а теперь вот увидела своими глазами.
Было уже лето, город купался в цветах и зелени, и Натанэ поразило, что дома на юге оплетены плющом, и плющ этот цветет яркими фиолетовыми цветами.
Позже, когда ей, как руководителю школы, выделили отдельный дом у самой воды, она рассадила вистерию по всей южной стене, и та разрослась так, что на лето дом можно было и не белить вовсе, он по самую черепичную крышу утопал в цветах.
Но это было уже тогда, когда северная гвардия ценой огромных потерь, при поддержке войск морриганского юга разбила армию роанских радикалов, а затем свергла и уничтожила всю экстремистскую партию. На трон споро усадили юного, чудом выжившего в тайных обережнях дриад во время кровавой бойни королевского племянника — малахольного прыщавого подростка Димира. А сам Грегори до последних дней своих контролировал порядок и экономику Роана, пока не скончался от последствий полученных в сражениях ран, оставив трон семнадцатилетнему Кавену.
Натанэ не вернулась в родные земли, упокоившие сотни убитых северян, среди которых были ее ученики, соседи и многие родственники. К тому времени все уже знали, как поступили радикалы с изменниками, живущими на северной стороне...
Оптимизм Натанэ сложно было искоренить. Никакого особого траура она не носила, мужа вспоминала охотно, с любовью, но вспоминала только хорошее, веселое, радостное. И никто из ее друзей, и тем более Таина, не знали, какая горечь, скорбь или боль потери спрятана в сердце этой свободной, сильной и самостоятельной женщины, посвятившей свою жизнь горячо любимой работе и еще более горячо любимой дочери.
В годы послевоенного голода ей носили рыбу, клали по утрам на крыльцо судака да леща из утреннего улова. Кто? Да кто угодно. Любой, кому она помогла делом, словом, участием или улыбкой. Так что по утрам маленький домик пах жареной рыбой, которую Натанэ просто потрошила, резала на куски и обваливала в муке, если, конечно, мука имелась на бедной кухонной полке.
Дочь Натанэ воспитывала в исключительной духовной чистоте, ограждая ее от всякой двусмысленности взрослой жизни.
Тем более Таина пошла характером в отца, от природы умея отличать достойное от недостойного...
Более всего прочего Таина интересовалась литературой, искусством и всем тем, что поистине было интересным и настолько же поистине оторванным от окружающей бедной действительности, требующей от женщины расторопности, практичности и хозяйственности.
Однако своевольная Натанэ советов друзей не слушала и дочери не мешала, отшучиваясь на свой манер поговорками о судьбе и натуре: мол, не одна, так другая все равно верх возьмут.
Так и вышло. Таина выросла не только умницей, но и красавицей, которая могла бы составить партию любому небедному джентльмену и вести при нем прежний образ жизни образованной, но не приспособленной к тяжелому труду девушки.
Мужчины и вправду вились вокруг нее, но, единожды поговорив, уходили в растерянности.
Мама жила в царстве книг. Они были ее настоящими друзьями, интересными собеседниками, мудрыми учителями и верными возлюбленными. В книгах свершались все те чудеса, которые не свершались в ее тихой жизни.
И если бабушка жадно хваталась за каждого встреченного человека, если бабушкина любовь к людям была безусловной, не выборочной, если бабушка открывала объятия своей мудрости любому, то мама предпочитала иметь дело с лучшими из лучших — с книгами.
Все пророчили маме богатого мужа, а она, никого не спросив, вышла замуж за красавца иттиита — веселого, упрямого балагура, влюбленного в нее до беспамятства и нищего, как карась в озере Каго.
Натанэ зятя полюбила, как родного сына. Очень уж много общего у них было, начиная с веселого нрава и заканчивая трепетной, несколько благолепной любовью к Таине.
И когда родилась я, в этой нищете было столько любви, что из этой любви можно было и суп сварить, и платье сшить. И так никто и не понял, что случилось, и почему папа ушел. Впрочем, я чуяла, что бабушка знает причину, и чуяла, что и под страхом смерти не расскажет страшную тайну, почему отец продал семейное счастье.
Гордая мама снова закрылась у себя в мансарде среди своих надежных друзей, не имеющих склонности к резким переменам судьбы.
А потом каким-то удивительным образом нашла в себе силы взяться за создание библиотеки. Благо Кавен, великий и всемилостивый, выдавал на подобные мероприятия квоты. Небольшие, но вполне вещественные. А к большим мы и не привыкли.
Зато у меня всегда были книги. Самые редкие, самые новые, самые увлекательные. Все, которые мама умудрялась добывать в книжных лавках и в королевской типографии «Фич и сыновья».
Ох, мама!
Рядом с ней я всегда замирала, смиряла бег и пыл, внутренне подбиралась и тоже становилась тихой и вдумчивой.
Я испытывала светлое благоговение перед маминой женственностью, поистине королевским благородством, которого я пока в себе не ощущала, скорее всего, потому, что была очень неопытна и не умела еще контролировать свои эмоции. Мне казалось, что мамин самоконтроль такой же врожденный, как самоконтроль Эмиля. Разная природа этого самоконтроля пока еще была мне непонятна.
Вот и сейчас, едва мама переступила порог, и мы обнялись, едва слезы радости высохли у нас на лицах, как некая непреодолимая пропасть смущения привычно легла между нами. Мама была очень молода и невероятно прекрасна. Ее густые волосы, всегда прилежно расчесанные, лежали по плечам волосок к волоску, белую шею украшала тонкая ниточка речного жемчуга — подарок папы. Мамина улыбка была пуглива, как птица. Радость и беспокойство беспрепятственно входили в ее чуткое сердце. Маме не стоило рассказывать ничего лишнего. Дух ее следовало охранять от любого опасного слова. Поэтому мы просто сидели обнявшись.
— Все хорошо, мама, не волнуйся, — говорила я. — А у тебя как?
— Все хорошо, — отвечала она ласково.
И хотя я слышала, что совсем не все хорошо, что у мамы появилась некая новая тайна, которая ее беспокоит, я ничего не спрашивала, чтобы не заводить разговор о дурном, не портить момент и не лезть понапрасну в душу.
«Бывают такие трепетные люди, ничего не поделаешь...» — думала я, прижимаясь щекой к ее плечу. От мамы по-прежнему пахло южной лавандой. Это были ее любимые духи.
Продолжение следует...
Автор: Итта Элиман
Источник: https://litclubbs.ru/articles/58548-belaja-gildija-chast-34.html
Содержание:
- Часть 27
Понравилось? У вас есть возможность поддержать клуб. Подписывайтесь, ставьте лайк и комментируйте!
Публикуйте свое творчество на сайте Бумажного слона. Самые лучшие публикации попадают на этот канал.
Читайте также:
