Городской рынок был размером с половину Туона, не меньше. Шумный, суетливый и страшно занятой, он не особенно обрадовался Эрику. Тут и без Пастушки хватало циркачей.
Носили, тащили, тянули, шли, бежали, кричали, зазывали, торговались, дрались, возились. Торговцы, рабочие, полицаи, покупатели, воришки, бездельники, голуби, коты и крысы. Все жило и кружило вокруг и ради золотых калачей, белых и темных хлебов, румяных яблочных пирамид, сосисочных башен, розовых окороков, круглобоких бочек всякого квашеного и моченого, красно-коричневых рядов жареного, копченого, сырого и вяленого, ради серебряной рыбы – морской, озерной, речной, жирной свинины, мраморной телятины, пунцовых раков, пестрой дикой и домашней птицы, ради бочек и крынок всяких морсов, компотов, пива, эля, водки и рому, молока, ради снежных замков сыров: домашних белых и желтых. Ради упрятанных под марли постных блинов и оладушек, выставленных на приманку ярких леденцов, блестящих пирогов, кремовых белых пирожных... бочек, мешков и мешочков, всякой, любой избыточной еды. Все здесь вертелось во имя великого страха голода и жажды, неистребимо жившего в памяти нового человечества.
Потолкавшись между торговыми рядами, мешая усталым продавцам и грузчикам, Эрик получил с десяток угрюмых отказов, пару грубых посыланий к рачу и одно необоснованное обвинение в воровстве. Случилось неудачно опереться о прилавок, отчего яблоко само скатилось с края под ноги покупателям. А когда Эрик наклонился его подобрать, лавочник поднял крик: «Держи вора!», после чего Эрик высказался так, что стоящие у прилавка дамы покраснели, а обвиняемый, запустив яблоком в хозяина, гордо, но быстро удалился из торговой части в сторону складов и помывочных.
Вот там нарядного парня, без дела болтающегося среди чернорабочих, приметила хозяйка рыбной лавки. Приметила и поманила пальцем.
«Женщины – всегда женщины...» — ухмыльнулся Эрик. Только их и приводила к нему щедрая фортуна.
— Иди за мной. — Седая, с выкрашенными в алый цвет прядями торговка имела красивые ноги и руки и совершенно квадратный торс. Эрик отметил именно ноги и руки и подивился про себя, что у человека, занятого тяжелым физическим трудом, сохранилась такая стройность и плавность конечностей.
В подсобке рыбной лавки стояла страшная вонь. Именно стояла, физически, преграждая собою вход. Ее надо было либо вынести как предмет вон, либо оставаться на пороге. Эрик выбрал второе.
— Нежный? — без тени иронии спросила торговка, вытирая руки о заляпанный чешуей и рыбьей кровью передник. — Если нежный, лучше сразу нет.
— Я не нежный, — честно соврал Эрик.
Хозяйка рыбной лавки с пониманием покивала вранью, вытянула из кармана передника самокрутку и подала Эрику.
— Держи. Поначалу поможет. А там привыкнешь. Вот это, — она откинула крышку ящика, и Эрик увидел, что тот полон рыбы, явно бросовой и точно несвежей, — надо отвезти, и отвезти далеко. На Судринку. Тачка вон, на улице. Сам загрузишь, сам разгрузишь. Три четвертных.
— Мало. — Эрик с удовольствием затянулся табаком, совершенно позабыв о своем обете не совать в рот неизвестную гадость. — Три четвертных — это ж просто тухлое пиво да ломоть хлеба.
— Ишь, мало ему, — улыбнулась почти беззубым ртом торговка. — Мало — лучше, чем ничего. Все подряды раздают с утра, сейчас другой работы не найти. А хлеба я тебе и так дам. Вон, тощий какой.
Эрик мог бы поспорить, что он не тощий, а поджарый, и мышцы у него что надо, дамам нравятся... но вместо этого молча вынес ящик из лавки и, сжав зубами дымящуюся самокрутку, пересыпал в тачку тухлую рыбу. Нос воротить не стал, табак действительно слегка отбивал вонь. Прикрыв дохлую рыбу грязной тряпкой, он выпрямился перед обладательницей изящных ног и рук и мрачно спросил:
— Ну и куда эту парфюмерию?
— Я же сказала... На Судринку... — удивленно, а потому медленно повторила хозяйка. — Ну надо же... Ты что ж это, не местный, что ли? А я-то думаю, как это ты сразу согласился...
— Я... заезжий... — осторожно кивнул Эрик. — Музыкант...
— Музыкант, — с некоторой жалостью в голосе повторила торговка и быстро добавила: — Вот и хорошо, что не местный. Даже лучше. Ты это... иди прямо к Ааге. Спросишь у моста, там тебе всякий дорогу покажет. Доберешься. Там все время по главной улице иди. Понял? Ради Солнца, иди и иди. Прямо. Упрешься в лавку пана Шафрана. Он глухой, так что громче стучи. Вот получишь два четвертных от него. А еще один я сторожу оставлю. В обмен на возвращенную тачку. Рынок будет закрыт уже. Тоже стучи и жди. Через забор не лезь. Ну, вроде все...
Сбитый с толку Эрик раскрыл рот, чтобы спрашивать, потому что логических нестыковок в сюжете обнаружил с лету аж три.
— Иди, — резко приказала торговка, — некогда мне тянуть время за вымя. Время этого не любит.
И захлопнула дверь лавки прямо перед его загорелым курносым носом.
Решительно толкая перед собой тачку и мысленно ругаясь на исходящие от нее ароматы, Эрик добрался до Майского моста, где на него набросился городовой:
— Куда прешь, дылда?! Совсем от жары мозги поплыли?
Городовой был знакомый, но Эрика явно не узнал, то ли из-за наступивших сумерек, то ли потому, что, ухватив за ручки деревянную тачку, Эрик мгновенно стал безликим чернорабочим, коих сотнями мотается по городу под ногами у приличных граждан.
Выяснилось, что именно Майский мост телегам и тачкам заказан. Там гуляют красиво и пахнут вкусно, а такому, как Эрик надо делать крюк через полгорода.
Было душно. Гранитная набережная раскалилась за день, будто печка, и теперь отдавала сухое, пахнущее пылью тепло. Колеса так и норовили застрять между булыжниками мостовой, и голени всякий раз больно ударялись в бортик. Эрик ругался сквозь зубы, освобождал колесо и упрямо толкал тачку дальше. Он в десятый раз за день вспотел до нитки и к тому же стер об деревянные ручки кожу.
К тому моменту, когда он добрался до рабочего моста, ему уже казалось, что рыбой провоняли не только его руки, рубашка и волосы — весь мир приобрел явный привкус тления. Эрик пожалел, что не разжился второй самокруткой. Было бы нелишним против вони.
У рабочего моста, простертого между берегами кривой широкой волной из досок, уложенных на ржавые сваи, первый же встреченный Эриком извозчик на вопрос о Судринке указал хлыстом на другой берег.
— Бери чуть левее. А там — дорога одна. Судринку пропустить трудно. Но потеть тебе еще долго. Сначала артели да кузницы, а потом уж Судринка. А что у тебя там стухло?
— Рыбка упрела по городу колесить. Вот и подванивает. В знак протеста, — весело ответил Эрик, утер пот и нажал на ручки, завозя тачку на шатающийся и пружинящий под ногами мост.
«Кому нужна эта рыба вообще? — дивился он про себя. — Свиней кормить, и то побрезгуешь. А уж платить за нее...»
После моста пошла обычная земляная дорога, изрытая повозками и натоптанная сапогами рабочих. И тут тоже приходилось сражаться с упрямыми колесами за каждый квартал. Уличных фонарей на этой стороне реки не было. С наступлением вечера началась настоящая чернота. Мир сузился до призрачной ленты дороги, а остальное поглотил мрак, в котором что-то стукало, шуршало и выло откуда ни возьмись налетевшим ветром — теплым, душным, не сулящим ни дождя, ни прохлады.
Этот ветер приносил далекие голоса, остервенелый лай собак, сдавленный визг не то поросят, не то детишек, до Эрика долетал скрип дверей, воронье карканье, бранные слова. И почти никаких огней по обочинам. Изредка встречались пошатывающиеся усталые работяги. В разговоры они не вступали, да Эрик и сам так устал, что не испытывал большого желания беседовать. Просто шел на слух, а своему слуху он доверял.
Судринка началась для Эрика с костров, замаячивших впереди двумя блеклыми огоньками. Он подошел ближе — костры были сложены прямо посредине улицы, освещая серые стены домов, угрюмо смотрящих друг другу в слепые окна.
Оборванцы лет десяти, а то и младше, играли здесь в бабки. Это были их костры и их территория. Ветер гонял между домами мусор, рвал с костров пламя, отблески которого скакали по чумазым лицам пацанят. При появлении длинного парня с тачкой они прервали игру, рассматривая Эрика с подозрительным пристрастием.
Эрик остановился.
— Ребятишки, где тут лавка пана Шафрана?
— Глядите-ка, пацаны! Да это же Пастушка! — крикнул кто-то. — Вот так-так! Пастушка у нас на Судринке.
— Пастушка! Пастушка! — окружив Эрика, загомонили ребята. — Давай с нами в бабки! — кричали дети, указывая на городок из брусков и горбылей.
— Отстаньте, малыши! — весело отмахнулся Эрик.
— Кто тут малыши? — Чернявый оборванец вышел вперед, складывая на груди грязные ручонки. — Ставлю четвертной за кон.
Черноволосый постреленок с узким, хищным лицом и раскосыми глазами так сильно напоминал Итту, что вполне мог бы оказаться ее младшим братом.
Эрик бросил тачку и присел на корточки, чтобы быть вровень с пацаненком. Ну надо же как похож. Просто удивительно.
— Ну ладно, — ухмыльнулся он похожему на Итту оборвышу. — Чего б не сыграть? Бабки — отличная игра. Развивает глазомер, времямер и местомер, а также смысломер. Ага!
Может, он и выиграл бы, даже наверняка. Если бы оттянутые тачкой руки не так тряслись, если бы он не так устал и если бы думал не о выигрыше, а об игре. Ведь на самом деле отличная же игра...
Он продул вчистую оба кона черноволосому беспризорнику, продул все, что еще даже не получил за работу.
— Ты должен мне два четвертных, Пастушка, — довольным тоном сообщил наглый малец. — Столько платит пан Шафран за доставку. Тут недалеко. Идем, мы покажем.
Эрику ничего не оставалось, как подхватить тачку и в окружении ватаги гомонящих ребятишек, рассчитывающих получить свой выигрыш, двинуться по улице.
Мрачный и злой как черт, он ломился в лавку долго и бесцеремонно.
Глухой пан Шафран оказался не одутловатым, отечным стариком со свисающими под глазами кожаными мешками, каким Эрик представлял его всю дорогу, а крепким мужчиной лет сорока. Светловолосым, бородатым, строгим и добросовестным. С первого взгляда на такого человека каждому ясно — с ним не шутят, его не обманывают, и жизнь он держит за причинное место не ради денег, но порядка для.
Оглядев парня, а заодно и ватагу пострелят, подсматривающих из-за угла, пан нахмурил белесые брови и крикнул вглубь лавки:
— Агашка, воды и соли! Рыбу привезли!
Потом он снова исчез в дверях и вернулся, но не с монетами, а с керосиновым фонарем.
— А ну идем! — Пан Шафран спустился с крыльца и пошел отворять скрипучую калитку в заборе. — Проигрался? Ну-ну. С этими лучше не связываться. Мастера своего дела. Да. Тут колесо, осторожнее. Не вихляй так.
Эрик оказался во внутреннем дворе лавки, заваленном всяким хламом так, что небольшая тачка с трудом прошла по тропе к середине двора, где у колодца толстая Агашка выливала воду из ведра в большую ржавую кадку.
— Сюда скидывай, — приказал Эрику пан, а сам ласково обратился к Агашке: — Агата, сердце мое, последи за лавкой. Шпана вьется. Облапошили городского.
Пани Агата ушла в дом, а Эрик молча стал перекидывать рыбу из тачки в кадку. Склизкие рыбьи тельца выскальзывали у него из рук, он доставал их на ощупь из черной травы, но рыба не давалась и выскальзывала снова и снова.
— Дай сюда! — не выдержал пан, оттеснил Эрика и ловко перевернул тачку так, что вся оставшаяся рыба перетекла в воду, где мгновенно всплыла кверху белым брюхом, толкаясь и кружась от движения воды.
— Что вы будете делать с тухлой рыбой? — отмывая в кадке руки от слизи и крови, спросил Эрик.
Пан поднес лампу к самому лицу Эрика:
— Повтори!
Эрик понял, что мужчина и вправду глухой и читает речь по губам. Эрик повторил, мужчина проследил движение его губ и ответил:
— Отмоем и присыплем солью. Это им, — пан кивнул куда-то в сторону запада, — тухлая. А здесь — обед и заодно ужин. Да и потом, рыба гниет с головы, знаешь? Вот головы поотрезаем ей, и дело с концом. Держи! — Хозяин протянул Эрику тесак и поставил лампу на стол. — Справишься, получишь еще четвертной. Только отмой ее хорошенько. А с бандой Четверга больше не связывайся. И без рубахи останешься. И без штанов.
Хозяин ушел, а Эрик принялся за работу. В темном дворе, при свете одной только керосиновой лампы он доставал из кадки по рыбине, укладывал ее на садовый стол и отчекрыживал голову. Голова летела в ведро, тушка — в таз с солью. Рыбы было много. Эрик решил не считать, просто делать, что требуется, не останавливаясь.
Он уже успел обработать больше половины, как вдруг между ног у него что-то шмыгнуло, тронув за штанину. От неожиданности Эрик дернулся, тесак соскользнул с рыбьей головы и резанул прямо по большому пальцу.
Эрик взвыл, оступился, и тогда черный кот с раздирающим всю Судринку воплем выскочил из-под его ботинка. Второй, рыжий, удирал с рыбьей головой в зубах.
— Ведьмовы коты! — выругался Эрик и поднял руку вверх, выше сердца, так, как учил дед. — Чтоб вас сверебы сожрали!
Рана оказалась глубокой. Кровь капала на стол и смешивалась с кровью дохлой рыбы. Палец надо было срочно перевязать.
Ругаясь сквозь зубы, Эрик осмотрел себя, красивого, и понял, что рубашку не спасти. А спасти хотелось. Тогда он вытащил из ботинка шнурок и, помогая себе зубами, крепко перетянул им палец ниже раны. Кончик пальца быстро онемел, кровь стала идти не так обильно.
— Не дождутся! — шипел он себе под нос. — Не на того напали.
Оставшуюся рыбу он обработал быстро и четко. Словно только теперь решился потягаться с обстоятельствами всерьез.
Вернулись сожравшие добычу коты и принялись орать. Эрик хотел было пнуть их как следует, так, чтоб и дорогу сюда забыли, но вместо этого вытащил из ведра две рыбьи головы и швырнул далеко в кусты. Коты ломанулись следом, громко хрустя ветками.
«Умные, подлюки», — улыбнулся Эрик.
Когда рыба была готова и лежала в тазу чистая, кроткая и обезглавленная, Эрик поднял тяжеленный таз и понес в дом, чтобы коты не съели.
Таз оставил в темной прихожей, а сам сходил за керосиновым фонарем и, нащупав какую-то дверь и поднявшись по лестнице на один пролет, пошел по темному коридору искать хозяина.
Заберет монеты, и до свидания. Всё! Будет ему наука. Займет у Рички золотой, вернет лютню, за неделю все отработает спокойно. Там, где привычнее, там, где веселые люди танцуют хороводами под его музыку и смеются над его памфлетами, там, где даже королевские гвардейцы принадлежат к миру понятному, современному, и где достаточно света, чтобы блистать...
Лавка пана Шафрана располагалась с краю длинного двухэтажного дома, далеко не все окна которого имели стекла, а были забиты досками или оставлены так, для лучшего продува.
Внутри дома шел длинный коридор, наподобие коридора в общежитиях Туона, где по обе стороны располагались двери. Некоторые из дверей были приоткрыты, а на месте некоторых висели занавески. В отличие от просторных, светлых коридоров туонских общежитий, этот был узок, черен и заставлен старой поломанной мебелью, коробами с тряпьем, ящиками со всяким ненужным, но «авось пригодится» и прочей несусветной рухлядью, которую Эрик не мог толком рассмотреть в пятне качающегося света лампы. Спросить о хозяине было некого. Здесь пахло плесенью, лекарствами, рыбным супом, блевотиной и мочой, а еще мылом и пылью. Слышались кашель, споры, тихий детский плач, звон посуды и скрип кроватей.
В одном дверном проеме вовсе не было занавески. Эрик заглянул туда и увидел тлеющую лучину, а перед ней — силуэт скрюченного старика в кресле. Несмотря на жару и духоту, старик был замотан в теплый женский шерстяной платок, а его тощие ноги торчали из огромных валенок.
— Отец, где мне найти пана Шафрана? — спросил Эрик.
— Семь, семь, семь! — на удивление молодым визгливым голосом прокричал старик.
— Это комната? Номер, что ли?
— Руби легче, хватай крепче! — Старик закивал, склонился, быстро закачался в кресле, словно молясь, и вдруг завыл: — Ыыыыы... кружка рому ... не бывать мне живому... ыыыы... бух, бух, бух...
Эрику стало жутко. Он дернул плечами и двинулся дальше, уже сообразив, что ошибся в направлении. Лавка была в левом крыле дома, а он шел в другую сторону. Но природное любопытство, неосознанная жажда новых впечатлений, причастность к самой изнанке жизни несли поэта дальше. Лампа выхватывала то один фрагмент коридора, то другой.
Что-то знакомое мелькнуло в световом пятне. Эрик остановился у дырявой корзины и опустил лампу, осветившую морду игрушечной лошадки. Краска с деревянного носа облупилась, исчезли нарисованный глаз и голубой цветок в гриве, но Эрик сразу ее узнал. Память хранит таких лошадок надежнее многих прочих воспоминаний.
Он протянул руку, высвободил игрушку из ржавой проволоки. Да, точно такая же была у него в детстве. Вернее, была у них с Эмилем. Одна на двоих...
Какое-то время он просидел на корточках, держа в руке лошадку. Палец саднил, кровь капала на пол. Потом он нехотя поставил лошадку подальше за корзину, так, чтобы никто случайно не сломал ее сапогом, и отправился дальше по коридору, оглядывая двери. Изнанка жизни не заставила себя ждать.
Сначала он услышал пьяные голоса, которые всегда, злобясь или радуясь, звучат затянуто, нараспев, с акцентом на конце фразы... Потом дверь распахнулась, выплеснув прямо на Эрика молодую простоволосую женщину в грязной ночной рубахе.
— Утити... — Она чуть пошатывалась.
Голый мальчик, такой маленький, что, должно быть, недавно научился ходить, выбрался на нетвердых ножках из светлого пятна двери и схватился за ее подол.
— Уйди-и-и... — снова капризно протянула женщина. А потом припала к Эрику так неожиданно и доверчиво, что он вынужден был ее подхватить, иначе она бы упала, и проговорила просяще, обиженно и так бездарно кокетливо, будто играла шлюху в пьесе Прандта «Калач»: — Молодой человек... молодой... красивый... ты красивый? — Она постаралась заглянуть ему в лицо, но глаза ее, пьяные, грустные, плыли совершенно нечеловеческим взглядом... — Забери меня… а? Ну забер-и-и!
— Куда? — не понял Эрик.
— А где ты живешь — туда и забери. Смотри! – Она подняла руками свои большие, наполненные молоком груди. — Я — мать! Мать! И я еще молода. А этот... этот... — Она оглянулась на здоровенного мужика, который поднимался с мятой постели в глубине комнаты... — Этот... у-у-у... ненавижу-у-у...
Вставший супруг или сожитель чуть качнулся и ринулся вперед резко, рывком, чтобы удержать равновесие. Сбил с ног голого ребенка, отшвырнул жену к стене и вцепился Эрику в горло мертвой хваткой. Так, что ни вздохнуть ни охнуть... Его рот, в котором отвратительно одиноко торчали три желтых зуба, скривился. Ненависть, пьяная, а потому всепоглощающая, застлала опухшие глаза...
— Ты-ы-ы... Ты! Ты... ты кто? Чужой? – прорычал он, шепелявя. – А неважно. Лапать мою бабу… у-у-у... За это у нас убивают!
— Я... — Эрик выронил фонарь, чтобы освободить руку, ударить... вырваться…
Мужик занес огромный кулак, и Эрик понял, что влип. Когда тебя держат за горло — нос от перелома не спасти.
Нос спас хозяин. В конце коридора появился свет, и раздался громкий голос пана Шафрана:
— Черный Тим! Чтоб тебя! А ну уймись!
Мужик сразу сник. Словно собака, услышав команду: зарычал, заскулил и убрался в свою конуру, прихватив за руку орущего ребенка...
Женщина так и стояла у стенки. По рубахе у нее текло молоко. Мокрые пятна были видны в свете лампы, которую принес хозяин... Лампа Эрика потухла.
Потом пан Шафран вел Эрика дальше по коридору, ворча себе под нос:
— Работничек. Руки тебе не нужны совсем? Осторожно, бельевые веревки мне не посбивай башкой своей. Сейчас спиртом промоем. Еще заражения не хватало. Откуда ты взялся такой бестолковый? Теперь же всю рыбу коты растащат. Вот ведь!
— Я рыбу в дом занес, — мрачно сказал Эрик, но сразу сообразил, что пан его не услышит.
Они дошли до конца коридора, и хозяин впустил Эрика в комнату. Это были как бы даже отдельные апартаменты, вовсе не грязные, а чистые, светлые. Они начинались с кухни, где, несмотря на поздний час, что-то варилось в котлах, и стоял чугунный угольный утюг на печке. Девушка гладила большое полотно, непривычно белое для всего этого дома, района, мира...
— Стой здесь, — велел Эрику пан, — грязь не носи. — И обратился к девушке: — Есть у тебя отрез какой, лапушка? Руку непутевому замотать.
Девушка подняла лицо, и на нем отразилась такая мгновенная радость, словно произошло совершенно невозможное чудо, о котором она давно позабыла мечтать.
— Эрик Травинский?!
— Лора? Лора! Лора Шафран! Ну точно! Ты же Шафран... Лора...
И Эрик опустился на стул.
Ее ловкие руки обработали рану спиртом и перевязали палец чистым лоскутом белой ткани. Ее ресницы были опущены, рот собран в нитку, но все ее спорые, четкие движения, уверенные, рационально точные, удивительным образом успокаивали.
Лора была красива особой крестьянской красотой, ее волосы, глаза и кожа — все имело практичный, скромный цвет. Словно природа создала ее специально для дела, а не для развлечения. Например, для прополки кабачковых, доения млекопитающих и ощипывания водоплавающих, для ухода за потомством любого вида. Для вынашивания детей и готовки обедов, для шитья одежды и глажки белья. В Лоре чувствовалась чистая порода земного существа. И глаза у нее были скорее умные, нежели красивые, и плотный сильный рот такой, чтобы сказать крепкое словцо и разгрызть любой орех и поцеловать, и руки, теплые и добрые, но при этом сильные и умелые, годные и для кухонного ножа, и для учебника, и для... всего.
В этом темном царстве бедняков должна была отыскаться хозяйка. И он, удачливый парень Эрик Травинский, ее отыскал, и теперь сидел на стуле, широко расставив колени, разглядывая Лору и невпопад отвечая на ее сдержанные вопросы.
Разговор был пустым, каким и положено быть разговору в присутствии строгих родителей. Пан Шафран ничем не выдал своего удивления тому неожиданному обстоятельству, что работничек оказался сокурсником дочери, просто очень внимательно читал по губам все, о чем говорили ребята.
Эрику предложили поужинать, и он рассеянно согласился. Скромная еда оказалась приготовленной так умело, что Эрик совершенно искренне признался, что давно не ел ничего столь вкусного, теплого, душистого, истинно домашнего.
Лора не поднимала глаз. Лора говорила мало. Руки ее не дрожали, как руки Оглобли Мэри, а рот не приоткрывался в желании, как ротик Рички, она не любовалась им, как Мадам и не втягивала носом его запах, как вдова. Она любила его молча с того самого дня, как упала ему на руки на катке во время праздника середины зимы. Все, что ей досталось — пара улыбок, пустая болтовня и право расшить ему брюки. Именно брюки стали поводом сказать ему свое имя. А теперь он сидел перед ней на ее стуле в ее доме. Именно там, куда бы она меньше всего хотела его пригласить, и именно там, куда он попал не иначе как по ведению госпожи судьбы.
Поэтому Лора не собиралась никак на него смотреть, и дрожать голосом при нем она не собиралась. Если судьбе угодно привести к Лоре ее мечту, что ж, спасибо, но это вовсе не значит, что она станет терять достоинство.
Эрик ерзал на стуле, ему очень хотелось оказаться с Лорой наедине и расспросить ее об этом месте, о Судринке и приюте для отбросов общества, хотелось взять ее за руку и подержать хотя бы недолго. Как он мог не разглядеть ее раньше? Вот уж действительно, странные с ним порой случаются глупости...
Он поспорил с собой недолго, а потом собрался с духом и попросил:
— Проводи меня до калитки, пожалуйста.
Лора посмотрела на отца, тот кивнул, и она исчезла в комнате, чтобы надеть кофту.
Улучив удобный момент, пан Шафран вложил Эрику в руку три четвертных и сказал, строго глядя из-под белесых мясистых бровей:
— Не вздумай играть с моей дочерью. У нас с этим строго.
— И в мыслях не было, — намеренно четко шевеля губами, ответил Эрик, предусмотрительно не уточнив, чего именно не было в его мыслях. — Спасибо за ужин. Рыба в прихожей, там, у лавки.
Пан Шафран еще некоторое время смотрел Эрику в глаза, а потом кивнул в знак завершения разговора.
Лора провела Эрика через внутренний двор длинного дома. Она несла керосиновую лампу, а он шел за ней, полный мыслей.
— Значит, тут, на Судринке, живут рабочие? — спросил он.
— А что тебя удивляет? Мастерам артелей и фабрик тоже надо где-то жить. Второй этаж сдается. А на первом живем мы. Мы с мамой шьем. Папа работает в лавке.
— И держит приют?
Они остановились возле его тачки и кадки с водой, в которой Эрик мыл рыбу. Ведро с рыбьими головами уже опустело.
— Я понимаю. — Лорагордопосмотрела снизу вверх на высокого однокурсника. — Тебевсе это забава. Ты не из бедной семьи. И, наверное, никогда не сидел голодный. Но... мой отец из таких. Вернее, его отец из таких. Из нищих, рано состарившихся от тяжелой работы бедолаг... Мой отец держит приют для тех, кто нуждается в крыше над головой и бесплатной тарелке похлебки хотя бы раз в день.
— Похлебки из тухлой рыбы? — уточнил Эрик.
— Не стоит шутить... — Лора смотрела на него осуждающе.
— Я не шучу. Я впечатлен, если честно. Твой отец просто молодец.
— Поэтому я ему помогаю.
— Да ты вообще всем помогаешь, — улыбнулся Эрик. — Вот, к примеру, штаны. — Он выставил ногу. — Думал, выбросить придется, а ты поколдовала, и сносу им нет. У тебя золотые руки.
— Это те же самые штаны? Ого! Не узнала.
— Выгорели за лето, потрепались немного. А так отличные. Спасибо тебе!
Эрик взял ее за руку. Рука ее, крепкая, теплая, не дрогнула в его ладони.
Повисло молчание.
— Мне пора, — наконец произнесла Лора. — Папа не обрадуется, если я задержусь.
— Боится, что тебя обидят?
— Нет. — Лора вдруг улыбнулась. — Кто меня может обидеть? Я же Шафран.
— Ну да, королева Судринки.
— Не смейся... — Лора снова опустила глаза и высвободила свою ладонь из руки Эрика. — Все не так...
Эрик не стал ни о чем допытываться. Просто сказал:
— Спасибо тебе за палец и за ужин. Классно было тебя тут встретить. Все эти приключения сегодняшние... такие... с душком... и тут бац, Лора. И сразу ясно, что все не зря. — Он бодро подхватил ручки тачки и весело добавил: — Да, кстати, завтра же закрытие карнавала. Я точно там буду. Может, увидимся?
— Посмотрим, — подумав секунду-другую, ответила Лора Шафран. — Может быть.
Она исчезла в доме, а он пошел по Судринке, толкая перед собой пустую тачку. Беспричинная радость бытия снова взяла его за душу. Как утром, когда он вышел от вдовы. Но теперь радость была шире, помещалась в душу глубже и имела легкую нотку грусти... Уходить от вдовы было не жаль, а от Лоры — жалко очень.
Банда Четверга спокойно поджидала его у костров. Местные беспризорники знали, что Эрик пройдет здесь. Другой дороги попросту не было.
— Ну, что, Пастушка, теперь ты богатенький? — весело ощерился черноглазый заводила. — Отыграться не желаешь?
— Не сегодня, детишки, — рассеянно улыбнулся оборванцам Эрик. — Сегодня всем пора баиньки. Вот! — Он подкинул вверх один четвертной, поймал между двумя пальцами и метнул Четвергу, а потом так же легко расстался со второй монетой.
— Купите себе молока и рогаликов. А лучше — отдайте родителям!
Пацанята хищно осклабились на такое наивное заявление, но Эрик уже отправился дальше.
В голове крутилась новая мелодия, а стихи сами рвались вперед музыки, били в ритм поскрипывающих колес...
Ночь на Судринке была черна, вот глаз выколи — разницы не заметишь. Но увлеченный стихосложением Эрик шел себе и шел по дороге так уверенно, словно умел видеть в темноте.
Ричка проснулась посреди ночи от ощущения, что в комнате кто-то есть. Жуткое чувство присутствия чужого дыхания заставило ее сразу открыть глаза.
Он сидел на стуле, положив ногу на ногу, согнувшись над блокнотом и сопя от усердия.
— Ты как сюда... — гневно начала Ричка.
— Тсс! — Он взмахом карандаша попросил ее подождать и застрочил снова.
— Как ты так можешь?! — Ричка села на кровати. — Я же заперла дверь! Знаешь, что это значит, Эрик Травинский? Это значит — все. Все. Вход заказан!
Ничего не отвечая и никак не реагируя, он продолжал писать. И только написав, и перечитав дважды, и что-то пометив, поправив, закрыл блокнот, поднял голову и улыбнулся:
— Вскрыть твою дверь — минутное дело, малышка. Не хотел тебя будить. Ты так сладко спала.
— Значит, вот так, да? Как ни в чем не бывало?! Где ты был почти неделю? Я тебя обыскалась! Волновалась! Ты знаешь, кем оказалась эта вдова? Она — та самая шлюха…
— Я был в Туоне. По делам, — перебил Ричку Эрик, не желая слушать гадости о вдове.
Он встал, убрал блокнот под рукомойник и принялся мыть руки.
— Не знала, что ты держишь там блокнот.
— А я разве не говорил? Ну, значит, забыл.
И он, как ни в чем не бывало, стал раздеваться.
— Что ты делаешь? — возмущенно воскликнула Ричка.
— Собираюсь принести извинения.
Раздевшись, он откинул с девушки одеяло и замер, любуясь ею. От этого взгляда у Рички закружилась голова, а язычок непроизвольно облизнул губы.
— Великолепная! — вынес Эрик свой вердикт, нахально взялся руками за ее лодыжки и так требовательно развел ее ноги, что желание мгновенно подожгло под Ричкой постель.
Больше Ричке ничего не хотелось говорить и ничего не хотелось спрашивать. От бегущего по спине внезапного жара ее тело само выгнулось навстречу любовнику. Тот подхватил девушку под спину, стащил вместе с матрацем на пол, лег рядом и набросился на нее с поцелуями, начав с самого нежного места и постепенно поднимаясь выше — к животу, груди, шее, губам...
Потом они спали в обнимку. Ричка держала его за руку, а он по-детски причмокивал во сне.
Продолжение следует...
- Часть 27
Автор: Итта Элиман
Источник: https://litclubbs.ru/articles/58348-belaja-gildija-gast-26.html
Содержание:
- Часть 27
Понравилось? У вас есть возможность поддержать клуб. Подписывайтесь, ставьте лайк и комментируйте!
Публикуйте свое творчество на сайте Бумажного слона. Самые лучшие публикации попадают на этот канал.
Читайте также:
