226,1 тыс подписчиков

Белая Гильдия 2. Часть 16

25 сентября 202425 сен 2024

19 мин

Долина Звездочетов

К гостевому дому я шла в сопровождении проректора и завхоза. По главной улице слонялись осоловелые от жары конные патрульные. А со стороны Северных ворот кто-то из наших тащил бревно. Небольшая фигура двигалась медленно, сгибаясь под тяжелым грузом. На плечи человека давила веревка, к которой был привязан целый не обструганный вяз. Бревно со стуком волочилось по мостовой, парень подтягивал его за собой рывками.

Когда человек приблизился, я с трудом узнала Тигиля. Черные волосы прилипли ко лбу, лицо и шея блестели, да и рубаха уже вся промокла от пота, открытый рот хватал воздух, а вцепившиеся в веревку руки дрожали. Вокруг вились голодные слепни...

Тигиль исподлобья посмотрел на меня, скользнул черным, пустым взглядом по проректору и завхозу и, не останавливаясь, поволок бревно дальше — к зданию администрации.

На Брешера это произвело некоторое впечатление. Такого он и правда себе не представлял. Проректор остановился, оглянулся вслед Тигилю, а потом покачал головой и двинулся дальше, ускоряя шаг.

Гостевой дом стоял на углу Главной и Почтамтской, слегка утопая в яблоневом саду. Квартиры в нем были просторные, двухэтажные. Наверху спальня, с выходящим в сад балконом, а внизу — гостиная и кабинет. Удобно, уютно, достойно. Здесь часто останавливались знатные гости, а раз в месяц апартаменты занимал служитель храма Солнца — невероятно толстый жрец Стробондо. Его привозили в огромной карете, во второй карете ехали его алтарницы и вещи. Раз в месяц всех студентов загоняли в обитель Солнца послушать, как этот человек-гора вещает о вселенских и нравственных законах. Каждый раз одно и тоже на новый лад. От этих проповедей Эмиль приходил в тихое бешенство, а Эрик впадал в философский экстаз и фантанировал стихами отнюдь не нравственного содержания...

Теперь, входя в гостевой дом, я внезапно подумала, что возможно напрасно так пренебрежительно относилась к культовым обрядам, и возможно, пресвятое Солнце тоже наказывает нас на свой манер...

На стук нам не открыли.

— Там никого нет... — проректор на удивление разволновался. — Наверное, она в администрации... или в архиве...

— Она здесь, — испугавшись, что проректор вздумает дать на попятную, сказала я.

— Откуда тебе знать, девочка?

— Слышу. По запаху...

Алоиз постучал ещё раз чуть громче и настойчивее. Я услышала досадное сомнение и испуганное волнение женщины, тихо стоящей за дверью в надежде, что мы уйдем.

Но мы не уходили. Мы стучали. И она решилась открыть. Точнее, чуть приоткрыть дверь, чтобы прошептать что-то незваному гостю...

В проёме появилось миловидное лицо женщины лет тридцати, растрепанные белокурые волосы, открытая шея и пышная грудь под небрежно запахнутым халатом.

— Ты? — при виде проректора глаза и рот ее округлились. — Вы? — заметив нас, поправилась она. — Что... что вам угодно?

— Шорбэ.. ведьма меня подери... — Алоиз Брешер впал в какой-то ошарашенный лепет. — Ты-то как здесь? Тебя... кто... вызвал?.. Проклятье!

— Ты тоже должен быть далеко и вернуться нескоро.... — зашипела женщина и попыталась захлопнуть дверь, но проректор успел всунуть в проём двери носок башмака.

Дернув дверь несколько раз в свою сторону, она с силой толкнула ее на проректора и выступила из проема.

— Я здесь в должности инспектора по работе с молодежью, — сказала она почти шепотом, обращаясь ко всем нам. — И сейчас не могу вас принять. Прошу меня извинить.

— Инспектор?! — Алоиз выпучил глаза. — Ты?

Диалог на минуту обратился в диалог взглядов. Дама о чем-то умоляла проректора глазами, проректор не соглашался, дёргал усами и гневно раздувал ноздри. Наконец, дама кивнула и кротко провела рукой по волосам, точно бы поправляя прическу, после чего проректор довольно ухмыльнулся и вслух сказал:

— Другое дело! Однако... — Брешер чуть подался вперёд, желая увеличить обзор скрывающейся за спиной дамы комнаты. — Я все-равно хочу знать, кого отчислить за эту наглость?

— Это нечестно. Лозя! Убирайся немедленно! — Инспектор уперлась рукой в грудь проректора, чтобы вытолкнуть его из дверного проема и закрыть дверь. Ей не удалось.

— Я бы рад уйти, но я не могу... — злость внутри Алоиза неудержимо разгоралась. — Видишь, ли, Шорбочка, я твой гм коллега. Проректор по воспитательной работе. И у нас очень срочное дело к прибывшему инспектору... — теперь в голосе Алоиза Брешера звучала откровенная издёвка, а внутри он исполнился такого азарта, что его огородным воронам этого пыла и не снилось. — Прямо-таки коллегиальное дело... — грохотал он всё громче.- Я здесь, чтобы, собственно, разъяснить одно вопиющее недоразумение, а теперь приходится разъяснять другое.

— Не сейчас, прошу! — она уже умоляла. — Мы можем встретиться позже... в кабинете...

— В кабинете? Непременно! Обожаю кабинеты! Тут можете даже не сомневаться, мадам инспектор. Я и инструменты принесу. Но кое-что важное я бы хотел решить прямо сейчас! Не откладывая!

С этими словами, с трудом сдерживающий гнев проректор бесцеремонно отстранил даму и прорвался в гостиную.

— Ты глухой, Лозя?! — оттесненная к стене инспектор уже была в отчаянии. — Я сейчас не готова говорить. Мне... нездоровится... я в халате.... С тобой люди... в конце концов...

— А не потому ли вам не здоровится, мадам инспектор... — Алоиз замер посреди просторной и дорого обставленной гостиной, принюхиваясь и неотвратимо зверея. — ...что вы курите слишком крепкие сигары? Это называется воспитанием? Молодежи? Кто у вас там, наверху? Какой-нибудь богатенький скучающий аспирант? А? Мадам инспектор? Впрочем, раз уж вы теперь внезапно специализируетесь на молодежи..., не угодно ли будет вам воспитать вот эту молодую особу. — Алоиз резко поманил меня мясистым и таким мощным пальцем, что мне стало ясно, — вороны в его огороде обречены. — Вот. Видите? Девушка? Девушка. Студентка? Студентка. Молодёжь? Молодёжь!! Явилась и вопит, что мы гробим детей, что наказание соплякам назначили непосильно тяжёлое. Поговорите с ней! Я послушаю, что вы ей ответите. Как объясните весь этот фарс! Ничтожный цирк! Инспектор по воспитанию.... С ума можно сойти! — С этими словами Алоиз Брешер просто-таки схватил мадам инспектрису за локоть, дёрнул к себе и заглянул ей в её испуганные глаза. — Я всегда говорил, что ты не сможешь без сцены!

Потрясенная всем происходящим, я стояла в полном оцепенении, впрочем, как и пан Варвишеч. Я ничего не понимала, хотя имена были знакомые, но история, в которой они вчера прозвучали была так далека от спорящих передо мной людей, что связать одно с другим никак не получалось. Ясно было одно. Наказанными ребятами никто не собирается заниматься...

Я так разозлилась, что не сразу почуяла, что в верхнем этаже кто-то проснулся.

Раздался звон разбитого стекла, потом грохот упавшего стула, и неровные шаги по лестнице. Дверь наверх распахнулась так, что чуть не слетела с петель, и все получили удовольствие узреть господина коменданта лично и без ансамбля.

Он был нетрезв и полуодет. Мундир на нём был расстёгнут, а на абсолютно голой безволосой груди, без всякого признака сорочки или жилета гордо болтался золотой медальон солнца на цепочке.

Капитан нам будто бы даже обрадовался. Скалился он такой странной улыбкой, точно давно не улыбался, забыл как это делается, и тут, вдруг, вспомнил.

— Какие люди! Господин проректор... господин завхоз... — неспешно покачиваясь, комендант сошёл с последней ступеньки со всем возможным тщанием. — Ну что же вы всё не заходите и не заходите, я уже заждался..

Оказавшись прямо перед Алоизом, он, однако, улыбаться перестал. Лицо, его, всегда такое устрашающе каменное, стало одновременно гневным и капризным, как у ребенка.

— Ну, и что вам здесь нужно, господин соломенная шляпа? — плюя слова прямо в лицо проректора, пролаял Чанов. — Что такого важного произошло, чтобы отрывать меня от дел?

— Да уж произошло... кое-что важное... — Алоиз просто-таки побелел от гнева. — Ваши солдаты бьют студентов плетьми и принуждают к тяжёлому труду, как преступников. А вы... тут...

— Я тут отдыхаю, — капитан перешёл на рык. — И не терплю, когда мне мешают. Вы слышали что-нибудь о послеобеденном сне? О режиме дня, о здоровых потребностях тела? О праве на приватную жизнь?

Усы проректора ощетинились.

— Речь об очень важных... О чрезвычайных обстоятельствах! Я повторяю... Ваши солдаты творят в нашем университете произвол. К ведьмам пархатым ваш режим дня!

— А это не вам решать! — Чанов стоял прямо перед Алоизом, грудь его тяжело вздымалась. Был он сильно старше и заметно ниже, хотя весьма широк и осанист. — Вы, господин проректор, в этой должности первый год. Тоже гуманист и модник, как все здесь. Свободомыслия вам подавай? Мы как раз обсуждали с мадам инспектрис тлетворное влияние свободомыслия. Вам бы не сюда переться, дружочек... А пойти, да взглянуть, как усердно трудится сплоченный отряд грёбаных звёздочетов. И сказать капитану Чанову — «спасибо» или даже «чего изволите». Потому как это я тут выполняю за вас ваши обязанности. Именно я...

— Вы-ы-ы? — гневно жуя усы прорычал проректор. — Да вы же пьяны! Как сапожник! В вашем возрасте можно и белую горячку схлопотать!

Зря господин проректор упомянул возраст. Чанов замер, медленно повел широкими плечами, а потом решительно одернул болтающиеся полы мундира. Подбородок его затрясся, и он ухватил проректора за воротник льняной рубахи.

— Да! Я! Где вы, черт бы вас побрал, были утром? Понос? Похмелье? Ночные похождения в дурной компании помешали вам проснуться? — говорил комендант тяжело, собираясь с мыслями, не выпуская проректора из цепкой руки. — Приказ на общий утренний сбор... для всех, между прочим. И для этих и для тех... Или вы... хех... или вы потеряли в библиотеке свои петушиные подтяжки? Что-то я на вас их сегодня... не вижу! Те, с птичками. Или рыбками. Или с жучками. Не разглядел... Зато шляпа... шляпа на месте. Да вы... петух!... господин проректор! И костюм у вас петушиный!

Я в ужасе посмотрела на пана Варвишеча.

Наш завхоз имел достаточно жизненного опыта, чтобы без всяких иттиитских способностей понять, что тут сейчас будет.

Господин проректор снял шляпу, отшвырнул её в сторону (она полетела, как блюдце кверху дном) и схватил коменданта. Вцепился мертвой хваткой, рывком бросил на пол и прыгнул на него сверху.

— Лозя... — вскричала мадам инспектор. — Нет!

— О, да, дорогая! — торжествующе воскликнул Алоиз, ставя Чанову колено на живот и готовясь молотить капитана кулаками, но пропустил удар капитанским локтем по челюсти и упал набок.

Комендант споро поднялся на ноги прямо в боевую стойку.

Да, Алоиз Брешер был крепок и строен. Выше ростом, моложе. Но уже по этой капитанской стойке ясно стало очень многое. И подтвердилось сразу же.

Капитан провел быстрый захват, залом, заход за спину, а затем подхватил проректора за шею и ногу, и швырнул его плашмя на шкаф с посудой. Проректор Брешер, помимо всех его преимуществ, был легче.

Лёжа в осколках стекла и керамики, он увидел над собой преобразившегося коменданта, с начисто утерянным понятием о педагогике и желанием вести вразумительные беседы. Чанов рывком поднял лежащего на ноги и принялся лениво вколачивать в беднягу щедрые тумаки, будто принимал его в тайный орден, касаясь большим тяжёлым жезлом... то слева, то справа. Явно не спеша, и не особо напрягаясь.

Когда Чанову надоело, он решил немного придушить соперника и вывести из танца, хватит с него, дурака, но Брешер поступил некрасиво — лягнул капитана ботинком по голени. После чего тот сделал полшажка вперёд, ударил Брешера головой в лицо, а потом, взяв за отвороты уже измазанной кровью рубашки, подтянул к стеклянной витрине и, сказав ласково: «Закрой глазки, дружочек...», вынес витрину его головой.

— Прекратите немедленно! — возмущенно вскрикнула мадам инспектрис.

Господин комендант не бросил соперника на острые края разбитого стекла, нет, он аккуратно отсадил проректора к стенке и даже со всем почтением стряхнул с его плеча какой-то мусор, а затем с укоризной обратился к мадам:

— Зачем же так кричать? Нормально общаемся.

Тем временем Брешер очухался, вскочил и, издав гортанный боевой клич, накинулся на капитана в прыжке, ударив его обеими ногами и попав одновременно двумя кулаками по ушам. Этого капитан не ожидал... Он издал радостный рык, и комендант и проректор сцепились вновь. Итогом этого раунда был полностью разрушен журнальный столик, хороший удобный журнальный столик...

— Я же говорил... — досадливо вздохнул пан Варвишеч, отступая вместе со мной к стене. — От войны люди дуреют...

Я в ужасе наблюдала за дракой двух главных людей университета, и понимала, что после драки никто и не вспомнит про беды звездочётов. Отчаяние мое было бесконечным.

И тогда я крикнула на них. Громко, со странным звоном внутри привычного голоса, который будто бы растянула мой крик на длинную острую ноту.

Во время этого крика я два раза моргнула, моргания получились какие-то чересчур долгие и медленные...

Ветер появился внезапно. Он принес запахи вчерашней ночи — костра, озерной воды, кисловатый привкус остывающей белой скалы, сырой воздух каменных развалин, приторную сладость старого леса и кладбищенский дух каменных надгробий.

Я успела почувствовать, как гнутся деревья в саду, как летит по дороге щепа, осыпавшаяся на мостовую с бревен, ощутить, как капли пота кого-то из двоих Травинских медленно-медленно летят в сторону прокопченной солнцем дорожной пыли.

Ветер был северный, он пришел с кладбища возле Графского Зуба, добрался до Туона тяжёлыми рывками, стелясь по земле... Окно распахнулась, рама громко стукнула в стену.

Все замерли.

Чанов выпрямился и отпустил рубаху проректора. Алоиз отошёл назад и оказался возле мадам. Мадам схватила кочергу. Картофельный Глаз взялся за ворот сюртука, стараясь его ослабить. Взрослые смотрели на меня, их лица вытягивались от удивления.

— Ты чего, дочка? — я услышала голос Картофельного Глаза через плотный туман входивших в меня видений.

Внезапно я увидела себя со стороны, увидела как я, испуганная и при этом очень решительная, делаю шаг к середине комнаты, привычным жестом откидывая волосы за плечи. На моей шее горит яркая, кривая татуировка Розы Ветров, в которую Эрик вложил всю свою любовь и все возможные старания, надеясь пометить меня собой в ответ на все те метки, что оставила я на его теле и на его сердце...

Рот мой двигается. Видимо, я говорю. Меня слушают. Все эти взрослые, ничем не отличающиеся от детей, слушают пятнадцатилетнюю девушку в нечистой мальчишеской одежде, с пятнами свекольного сока на руках и скуле. И с огненной, сияющей, пылающей как маяк Розой Ветров на шее, Розой Ветров, освещающей все вокруг ярче самого полуденного солнца. Как странно...

Да, черт побери, я красивая. Сверкающие потемневшие глаза, плавный овал лица, острый подбородок. И яркие, чувственные губы, гневно что-то вещающие. Жаль, я не понимаю что. И вряд ли уже пойму... Может быть, я во сне? Или потеряла сознание, или потерялась между реальностями, между мирами зыбкого и твердого, чужого и своего...

Ветер вытягивает меня из милого гостевого домика, где люди любят и ненавидят, хранят свои маленькие, никому не интересные тайны, где каждый занят собой... Ветер тащит меня на север... над призраком древнего города, из большой монастырской обители старого культа ставшего домом знаний для ныне живущих... Городская стена движется точно змея, а призрак Графского Зуба предстает предо мной целым замком, с башенками и черепичной крышей, с флагами и флюгерами, и все же черно-белым, как картина, нарисованная дрожащей рукой, графитом по серой бумаге...

За замком начинается старый кладбищенский лес, где никого не бывает, и куда невозможно пройти.

Страх перед покойниками сильнее почтения, да... Не тревожьте умерших, говорит житейская мораль. Не то они расскажут вам свои тайны, и эти тайны станут вашими...

Я вижу это брошенное лесное кладбище — бесчисленные россыпи абсолютно одинаковых могильных плит. Их тысячи. Густой замшелый лес укрывает могилы от взора всемилостивого солнца, но они здесь. Каменные прямоугольники, не поставленные, просто брошенные как попало, вросшие в мох и утопленные в грунт... Словно какой-то владелец похоронной конторы обанкротился, распродать не сумел и высыпал их на помойку как мусор.

На плитах ни единой надписи — ни имен, ни дат... Они просто не были нанесены. Никогда и никем. Что же это за тайна такая?

Внезапно что-то очень больно обжигает мою шею. Кажется, к ней приложили раскаленное железо, и теперь кожа горит.

Роза Ветров на моей шее разгорается ярче и, точно маяк, мигает в пространстве. Странное кладбище-свалка отвечает мне тысячами огней. Куда ни кинь взгляд, можно увидеть маленькую Розу Ветров, слегка раскачивающуюся будто бы на ветру. Именные розы, не забывшие имена своих владельцев, тех, чей прах лежит в этом месте. Только сейчас, увидев все с той стороны, где невозможно закрыть глаза, я начинаю понимать, насколько путеводной была эта звезда для тех, кто тут упокоился.

Как же их много! Может, и тысяча. Может, и не одна. Мириады маленьких огоньков тянутся во все стороны. Весь этот лес усеян захоронениями людей, отмеченных Розой Ветров. И эти могучие деревья растут прямо из их истлевших тел.

Зачем? Почему? Как? Откуда столько?

Не стоит задаваться вопросами...

Суть вещей этажом ниже...

Там вокруг каждой из крохотных звездочек-огоньков уже собрана темная, плохо различимая фигура. Мне так удобней воспринимать, а им нетрудно быть собранными, сотканными из пыли в привычную для меня модель восприятия. Им некуда спешить и они вполне благожелательны.

Здесь горят особенные костры, сложенные из неисчислимого множества таких же звёздочек-огоньков, собирающихся в языки пламени, поднимающиеся с условного низа в условный верх. Это тоже для удобства моего восприятия, я довольно редкий гость и для меня расстарались.

В руках тех, кто меня встречает — звездные лютни и флейты, чтобы исполнять нечто вроде музыки и петь нечто вроде песни — главной песни своей жизни и своей смерти — сказания о великом, прекрасном, добром, щедром и благородном короле Улиссусе Миноре.

Аккорд при этом не минорный, а мажорный. Но он один. Один-единственный аккорд, который играют одним-единственным неумолкаемым риффом очень долго, возможно, весь день, а, может, и все лето, весь год...

«Да. — Понимаю я. — Много лет, без перерыва, всегда...»

Куплеты иногда заканчиваются, но новые куплеты на ту же тему начинаются вновь. Они расписывают великого короля Улиссуса Минора во всей его красоте, доброте и мудрости, и следуют один за другим.

Что же сделал этот король? О! Он сделал всё. Он преодолел великую опасность, он накормил и напоил голодных и умирающих от жажды, он упорядочил происходящее. И главное, главное что он сделал — он создал и заселил всеми нами эту восхитительно удобную и прекрасную Долину Звездочетов. И теперь все мы, звездочеты, имеем возможность компактно жить в этой долине, искать в небе звезду и никому не создавать неудобств. Это ли не мудрость, это ли не великодушие, это ли не мастерство, дать всем сестрам по серьгам, это ли не тончайшее чувство ритма, это ли не изысканнейшая в мировой истории тактовая черта, проведённая между звездочетом и не-звездочетом, это ли... это ли... это ли...

Новый куплет неизбежен. И он начинается...

А через неумолкаемые радостные похвальбы чуть ниже и очень неприятно слышится протяжный, тоже неумолкаемый плач....

Я двигаюсь на звук плача.

Я приближаюсь к его источнику.

Такая же, как и у всех, звёздочка-огонёк, такая же Роза Ветров. Плач доносится из неё.

Я наклоняю лицо и попадаю как бы в шкатулку, в которой тоже лежит лицо, старое морщинистое лицо. Глаза лица закрыты, губы сжаты, в резких прорезанных, будто прозекторским ножом, чертах его видны страдания. Предсмертные страдания. Лицо принадлежит человеку, умершему мгновенье назад.

Кто ты? — как бы говорю я лицу.

Я — Улиссус Минор... — отвечает лицо. Пока оно говорит, мертвые глаза открываются, губы шевелятся, ноздри раздуваются. Когда оно заканчивает фразу, глаза вновь закрываются, губы смыкаются, смерть возвращается непреодолимой стеной.

Почему ты плачешь? — спрашиваю я у лица.

Милосердия. — произносит оно.

Милосердия.

Лицо просит милосердия. Оно готово на все. Пусть его дети никогда не дадут потомства и даже никогда не родятся.

Оно готово на все. Пусть его сбросят на солнце и пусть оно заживо сгорит.

Оно готово на все. Пусть его бросят голодным рептилиям юга и пусть они его обглодают до последней косточки.

Оно готово на все. Пусть враги день и ночь ходят по его королевству, как по родному хлеву. Пусть его королевство будет выпотрошено, как неверная жена и набито соломой, как чучело.

Оно готово на все. Пусть все добрые дела, что оно сделало, пойдут прахом, будут записаны на доске позора, преданы поруганию...

Оно готово на все. На все.

Только пусть этот невыносимый концерт прекратится. Пусть он умолкнет. Пусть ни один звук больше не донесется до него. Пусть ни одно слово не будет произнесено, ни одна буква не будет понята. Пусть ум его погаснет, пусть самое имя его уйдёт из человеческой памяти, пусть он сам никогда не существовал и никогда не пре-существовал. Пусть все кончится, будто никогда не начиналось. Никогда. Пусть все кончится...

«Но они же поют тебе хвалу, о великий король...» — горячие слезы обжигают мои глаза, оставляя огненную борозду на щеках.

Все они умерли моей волей, — говорит лицо, вскидывая мертвые веки и шевеля мертвыми губами. — Все они умерли потому, что я так повелел. Все они попали сюда по моему желанию. Виноват я. Я. Только я виноват. Только я. Милосердия. Милосердия. Милосердия...

Но если они враги... — не понимаю я.

Они не враги. Они друзья. Друзья друзей. Дети друзей. Знакомые друзей. Знакомые детей друзей. Знакомые знакомых. Я сам собрал их в эту проклятую гильдию. Я сам. Я. Именно я. Собрал и убил. Собрал для того, чтобы воспользоваться их преданностью, а потом убить. Я виноват. Только я.

Милосердия.

Милосердия....

Хлопнула дверь, и я очнулась. Господин комендант только что вышел из гостевого дома с полной бутылкой выпивки в нетвердой руке и решительно направился к конюшням. Сделал он это в большом смятении, дав себе зарок решить поставленную задачу, — это я чувствовала очень хорошо. Собственно, я даже видела, как он выходил, с каким лицом, с каким фырканьем, и как много смятенья выносил с собой из этой, усыпанной битым стеклом и керамикой, гостиной. Это проявлялось во мне, как молочные чернила в пламени свечи. В подробностях.

Проректор Брешер сидел на полу и промакивал себе раны спиртом. Один из его глаз заплыл, бровь другого была рассечена. Мадам инспектор суетилась вокруг него с флаконом и ватными тампонами. Видимо, его пылкого чувства и раньше хватало на двоих, хватило и теперь....

— Ты не сердись на нас, дочка, — промолвил пан Варвишеч с лёгким испугом. Испугом, родившимся из большого и сильного испуга, уже успевшего осесть...

Продолжение следует...