Дорогие читатели, Белая Гильдия - законченная книга, но предполагающая продолжение.
Она, как и все мои истории, собрана из совершенно неожиданных, но оправданных логикой жизни, поворотов сюжета.
Треть книги написана от первого лица главной героини, остальное от третьих лиц братьев-близнецов.
Добро пожаловать!
Итта Элиман
Белая Гильдия
Да, и жгучие костры
Это только сон игры.
Мы играем в палачей.
Чей же проигрыш? Ничей.
Мы меняемся всегда.
Нынче «нет», а завтра «да».
Нынче я, а завтра ты.
Всё во имя красоты.
Каждый звук — условный крик.
Есть у каждого двойник.
Каждый там глядит как дух,
Здесь — телесно грезит вслух.
И пока мы здесь дрожим,
Мир всемирный нерушим.
Но в желаньи глянуть вниз
Все верховные сошлись.
Каждый любит, тень любя,
Видеть в зеркале себя.
И сплетенье всех в одно
Глубиной повторено.
Но, во имя глубины,
Мы страдаем, видя сны.
Все мы здесь, наоборот,
Повторяем небосвод.
Свет оттуда — здесь как тень,
День — как ночь, и ночь — как день.
Вечный творческий восторг
Этот мир, как крик, исторг.
Мир страданьем освящен.
Жги меня — и будь сожжен.
Нынче я, а завтра ты,
Всё во имя красоты.
Константин Бальмонт, «Костры»
Пролог
Воронка танцевала на плоти земли толстой кривой ногой, давя мосты и мельницы, городские стены, доки, лодки и корабли...
Воронка жрала, толстела, сверкала молниями и ползла гигантским сизым брюхом, ползла прямо на нее...
На них...
Рядом с ней на вершине высокой горы застыли три плоские, будто вырезанные из черного картона, фигуры, недвижные среди бушующей стихии. Отблески молний плясали на них. Двое очень высоких юношей в трепещущих на резком ветру плащах, и девушка, чьи длинные волосы развевались языками черного пламени.
Хотелось заглянуть в лица спутников, тех, рядом с кем предстоит погибнуть. Но головы юношей скрывали глубокие остроконечные капюшоны. У черноволосой и вовсе не было лица, ее голова была фитилем темной свечи, предвестником того, что их ожидало.
Надо было крикнуть, позвать, сделать так, чтобы они обернулись. Не получалось. Ужас перехватил горло...
Хищное, ожившее небо приближалось, готовое проглотить стоящих на горе в любое мгновение.
Черный горизонт взял их уютное королевство в тугое кольцо. Дикие грозовые тучи росли, съедая красное небо, они скручивались в огромную спираль, и эта спираль неумолимо приближалась, глотая рваными разинутыми пастями облаков все, что попадалось ей на пути, загребала в себя, кромсала, всасывала, сплевывала деревья и дома, лошадей и повозки, тянулась ветряными руками к людям-муравьишкам, хватала их за волосы, тащила вверх и отшвыривала прочь...
Ударил первый порыв ветра. Больно, наотмашь хлестнул по лицу и плечам. За ним последовал второй — жгучий, зловонный. Он толкнул, сбил с ног, а потом сгреб и потащил ее вверх. Под ногами разверзлась пустота, и только далеко внизу щетинились бесконечные горные хребты Запретной Земли…
Ив Тадеуш открыла глаза. Солнце слепило, ужас давил на грудь. Она резко села.Золотые песчинки посыпались с ее белых коленок. Берег плавился от жары.
— Ты чего, Ивуш? — Лежавшая у ее ног Нарида подняла руку, чтобы защититься от солнца. — Приснилось что-то?
— Да. Страшное... И странное...
— Я там была? — Подруга тотчас оживилась, вскочила на колени. Гибкая, черная, она сощурила сливы-глаза. — Была? Нет?
Ив помотала головой. Видение еще держало ее, и чтобы спрятаться от ужаса надвигающейся смерти, девочка обвила черную шею Нариды белыми руками, уткнулась фарфоровым носиком ей в ухо, и та сразу обняла в ответ, прижала к себе и, гладя по пушистым, белым, как легкое облако волосам, по круглым, вздрагивающим плечикам, заговорила:
— Ну что ты! Не принимай близко к сердцу. Сны — это только сны. Помнить их, конечно, не лишнее. Но и переживать незачем. Никто не спит на таком солнцепеке. Знаешь почему? Вот поэтому! Это только глупый сон. И солнце. И... — Голос Нариды дрогнул. — Очень не хочется уезжать...
Ив отстранилась, подняла красивые, с поволокой от дурного сна, глаза — один был серым, а другой — зеленым.
— Мы увидимся следующим летом? Увидимся же? Да? Как всегда?
— Надеюсь... — Нарида осторожно разжала объятия и, обхватив свои стройные черные ножки руками, закрылась, устроила подбородок на коленке. В ее тугих смоляных кудрях сверкали золотые песчинки, а огромные глаза — в каждом черное озеро тайны – стали грустными, словно она вот-вот заплачет. — Теперь я курсант военно-морской академии. И что там будет с учебой? Я очень хочу приехать следующим летом. Но... это не мне решать...
— Ясно... — Ив попробовала рассердиться и даже поджать губы, но получилось очень наигранно. Сон слегка сбил ее с привычных манер, растрепал ее любимый образ красавицы-недотроги и сделал уязвимой. Она вздохнула и, набрав полные кулачки песка, принялась высыпать его тонкими струйками на колени. — Я все равно буду ждать.
«Бин-н-н!»
Тихий шелест прибоя был нарушен далеким звоном корабельной рынды.
Нарида поднялась, легко, как гибкое перышко, что подбросило ветерком, приложила руку ко лбу, грациозно отставив локоть. Нагая, тоненькая, рослая она врезалась черным силуэтом в этот мягкий пастельный пейзаж, где далёкие очертания военного брига были такими же белыми и призрачными, как плывущие над ним облака... Все в этом мире было для Ив немного призрачным, и только Дада казалась ей настоящей.
«Бин-н-н... Бин-н-н...»– раздалось снова.
Ее тонкий слух вобрал в себя эти звуки и записал в память.
Нарида оглянулась на подругу, поймала ее опустевший взгляд.
— Все. Пора... — виновато произнесла чернокожая девушка. — Остался час до отплытия. Хочешь, искупаемся напоследок?
— Не хочу. — Ив словно переменила лицо, заставила себя повзрослеть. — Идем, если пора. К тому же папенька наверняка давно меня ищет. Они ни за что не сядут обедать без меня.
— Любишь их? — Большие, каждая как шоколадное пирожное губы Нариды вдруг расплылись в улыбке, обнажив сверкающие жемчужные зубы.
— Глупые вопросы. Ты же взрослая. Сама понимаешь. И люблю, и терплю. Как все.
Ив поднялась, отряхнула песок с белого, чистого, без единой родинки тела и потянула с песка платье. Очень юная, но уже не маленькая — в августе исполнится тринадцать, — она умела держать себя настоящей леди с самого первого дня их знакомства. Третий год, лето за летом, встречались они на пляжах Капурны, куда Ив привозили обеспеченные родители, а Нариду — заботливое Южное королевство и его военный интернат. Как настоящая леди, она не могла себе позволить заплакать.
— Мы обязательно встретимся. — Нарида взяла девочку за подбородок, смешно сморщила крупный, с широкими крыльями нос, чтобы Ив улыбнулась, но та смотрела внимательно, будто запоминала лицо дорогого ей человека. От этого взгляда чернокожая девушка дрогнула:— Я обещаю тебя найти. При любой возможности. Это все, что я пока могу тебе обещать.
И отвернулась, чтобы не показывать заблестевших глаз, быстро подхватила матроску и скользнула в нее, точно черная змея в белый кувшин. Потом продела стройные длинные ноги в штанины парусиновых брюк и принялась застегивать пуговицы так решительно, словно этим самым подтверждала, что для них лето кончилось, и не будет больше купания нагишом и долгого валяния на раскаленном пляже далеко-далеко от отдыхающих. И от этого факта им обеим было так грустно, что если сейчас же не надеть кадетскую форму, то можно и вовсе никогда не решиться.
Море искрилось. Теплое и нежное июльское море. Цветные, горячие камни вдоль кромки пенных волн, соленый ветерок в волосах, синее, чистое небо, ласково обнимающее весь мир с его невидимыми за лазоревым горизонтом берегами далеких стран.
Они шли вдоль пляжа по горячему песку, держась за руки. Маленькая, светленькая девочка с облаком пушистых белых волос, в желтом ситцевом платьице до колен, и чернокожая, высокая, гибкая и крепкая девушка в синих парусиновых брюках-клеш и накрахмаленной матроске. В свободной руке каждая несла свою обувь: одна — крошечные босоножки, другая — грубые ботинки с толстой подошвой.
Дикий пляж охраняли чайки — они кружили у девушек над головами и истошно кричали — белые на голубом.
Глава 1. Терпения входящему
— Могу сходить с тобой, если хочешь. — Борей подцепил вилкой последний кусок вареной моркови и мужественно сунул в рот.
— Как ты это ешь? — скривилась я. — Гадость же!
— Клетчатка полезна, — пожал плечами Борей. — В общем, смотри. Сейчас у меня лекция по свойствам металлов. У Сидопля. Читает старичок так себе, но материал нужный. После лекции сходим. Заодно пружины со старого рояля сниму. Глаз разрешил хоть что с ним делать, с этим роялем. Он там у них боком у стены стоит.
— Как так — боком?
— Увидишь. — Борей поднялся и принялся собирать на поднос посуду. — Дождешься меня?
Я посмотрела в окно столовой. Часы на башне главного корпуса показывали почти полдень.
— Двенадцать уже, Бор. Все разбегутся. Я сама схожу. Тем более у меня сейчас окно. Вечером в библиотеке увидимся. И кстати, ты мне конспекты по пигментам обещал.
— Помню. Но никак не могу найти. Они есть. Где-то...
— Может, все-таки разобрать завалы в вашей комнате? Тогда найдутся и конспекты, и та мензурка алюминиевая, без которой ты так страдаешь. И лягушка тоже, может, найдется. Но это не точно! Сам понимаешь,от такого уюта она могла и сбежать...
Любимая лягушка Борея была керамической, но не съязвить я не могла. Два физика на одной территории, Борей и его сосед по комнате Чес, смогли превратить свое жилище в совершеннейший ужас, где не то что конспекты, себя не найдешь. Стол, пол, тумбочки, шкаф и подоконник — все было завалено железяками, колбами, пружинами, лупами, отвертками, чертежами, заставлено немытыми чашками и немыслимого назначения приборами. Так же, как у Борея дома в Озерье, только в два раза хуже.
— Лягушку я, кстати, нашел. А вот мензурку еще нет... — Борей торопливо потянул со свободного стула сумку, и я почувствовала в его душе досаду. Мол, столько всего интересного и важного надо сделать, какая, к ведьмам, уборка?! Мне стало его жаль. В самом деле, когда важное дело горит, ни на что другое не хочется отвлекаться...
— Давай я помогу. В субботу, например. После обеда... Мне не трудно!
— Спасибо, но мы сами справимся. Только сначала закончим проект. — Борей потер переносицу и примирительно улыбнулся. — Пока идет исследование, все должно лежать так, как лежит. — Он закинул сумку на могучее плечо. — До встречи в библиотеке. Я там с четырех.
И ушел. А я поспешно доела котлету, отнесла поднос мадам Мил, забрала из гардероба куртку, шапку и шарф, проверила в кармане жребий и пошла в крыло музыкального факультета.
День был солнечный. Чудесный декабрьский денек. Ночью подморозило, но теперь оттаяло, и все сверкало. Мостовая и лужи, мокрые скамейки, голые черные ясени и мраморный памятник Имиру Фалерсу на площади перед административным корпусом. Весь мир сверкал. Даже небо, и то блестело, точно огромное зеркало.
Четыре месяца уже здесь, вполне освоилась, так что Борею совершенно не обязательно возиться со мной как с маленькой. Как-нибудь справлюсь сама. Вот он, музыкальный факультет.
Я пересекла площадь, осторожно поднялась на правое крыльцо восточного корпуса и задержалась перед входом. Здесь я еще не бывала.
Над заключенной в кирпичную арку дверью горели на солнце золотые буквы: «Терпения входящему».
«Значит, терпения, — подумала я. — А эти музыканты знают себе цену».
Я вошла, сняла меховую шапочку, сунула ее в рюкзак, поправила растрепавшиеся волосы и расстегнула куртку.
Здесь было строго и пусто. Совсем не так, как у художников. Вместо ярких картин — скучные портреты важных мужчин в камзолах. Вместо разноцветных клякс под ногами — идеально чистый паркет. А вместо заляпанных мольбертов по углам — два нарядных контрабаса, блестящих, точно полированные шкафы.
Из глубины длинного коридора доносились вихри самых разных музыкальных звуков, и я пошла на их зов.
В конце коридора действительно стоял прислоненный ножками к стене черный рояль. Я видела такой в большом зале на празднике встречи первокурсников. Но тот был целым и отлично играл, а на этом не имелось даже крышки на клавишах. Поставленный набок бедняга казался поверженным зубастым чудищем, на горбатой спине которого, свесив ноги, сидел рыцарь. «Рыцарь» выглядел совсем не воинственным и очень молоденьким, в строгом черном костюме с белым бантом. Он читал книгу. Я не стала отвлекать его вопросами, а свернула в другой длинный коридор с высокими окнами. Здесь начинались классы, из-за закрытых дверей которых и рвался наружу уже не музыкальный вихрь, а настоящий звуковой хаос.
Какой-то медный инструмент издавал звуки, подобные рычанию дикого рача. Остро, будто железом водили по стеклу, пиликала скрипка. Ей вторила визгливая трель очень голосистой молодой певицы.
Всюду занимались, репетировали, что-то разучивали.
Отворилась дверь дальней аудитории, и из нее птицами вылетели довольные студенты. Лекция окончилась, все получили долгожданную свободу, поэтому весело что-то напевали, болтали и смеялись.
«Тихая же у меня профессия...» — подумала я и присела на колено, чтобы поправить сбившуюся гетру.
В квадрате падающего из окна солнечного света мир был чересчур четким.
Пряжка на ботинке бликовала, вокруг нее летали фрагменты крошечных радуг.
Я увидела торчащие из вязаной гетры ворсинки шерсти, оттенки красок на своих плохо отмытых пальцах, шов на рукаве куртки, царапины на паркете и структуру древесины, из которой паркет был сделан.
Такое внезапное обнажение реальности в игре солнечного света поразило меня сильнее звукового хаоса.
А потом солнце зашло за облачко, квадрат исчез, а с ним исчезло и внезапное откровение. Все стало как прежде: просто музыка, просто ботинки, просто паркет...
Я откинула за спину длинные волосы, подняла голову и увидела среди студентов двух высоких мальчиков.
На мгновение мне показалось, что это один мальчик, а у меня почему-то двоится в глазах. Но нет, их все-таки было двое.
Они шли мне навстречу. Длинные ноги, серые свитера, кудрявые шевелюры. Оба на голову выше любого сверстника, но при этом такие тощие, словно их тела не успевали расти вширь, а тянулись только к солнцу.
Они разговаривали о чем-то с друзьями, смеялись, но встретились со мной взглядами и замолчали. Сначала один, а потом — другой. Только благодаря пресловутой девичьей гордости мне удалось красиво подняться с колена и с достоинством пройти мимо. Ужасно хотелось оглянуться — проверить, смотрят ли они мне вслед. Хотя я чувствовала — еще как смотрят.
У открытой двери аудитории стояла светленькая девушка в смелом лиловом платье и с нотами в руках. Она бойко и громко что-то говорила другим студентам о дополнительной репетиции ансамбля, командовала и вообще вела себя как староста. Если кого и спрашивать, где найти лютню, так точно ее.
Я подождала, пока в ее монологе наступит пауза, и вежливо спросила, не знает ли она, у кого я могу одолжить лютню.
— Одолжить? — переспросила деловая девушка. — Ты шутишь? Кто же даст тебе инструмент? Инструмент — это часть музыканта, как рука, например. Разве можно одолжить руку?
Об этом я не подумала. В кармане моей куртки лежала записка от преподавателя живописи и мятый жребий, вытянутый из шляпы Дамины Фок вчера на собрании курса. Там черным по белому было написано: «Лютня». Что же делать?
— А ты на чем играешь? — спросила я девушку.
— Я? — Она обиженно хлопнула густо накрашенными ресницами. — Я пою! — И тут ее взгляд поймал кого-то за моей спиной, и девушка оживилась. — Ну, если хочешь рискнуть... Вон лютня! Кто-то из этих двоих. — Она махнула нотами на тех ребят и крикнула так звонко, что смогла перекрыть все прочие звуки, отчего я сразу поверила, что да, она конечно поет: — Эй! Новенькие! Близняшки! Идите сюда! Тут девушка. Ищет лютню!
Высокие мальчики, которые уже почти свернули за угол, оглянулись. Один широко улыбнулся, что-то сказал брату, за что тотчас получил локтем в бок.
Светлое солнце! Я смотрела, как они прощаются с друзьями и направляются мне навстречу. Оба. Один — с обезоруживающей дружелюбной улыбкой, другой — со строгим, слегка смущенным выражением лица.
Нарядная певица куда-то исчезла... Ох, только бы не спасовать... Держаться поувереннее, найти нужные слова. И дышать... обязательно дышать! Спокойно и ритмично, как жабрами под водой.
Они подошли, и мне стало неловко. Я привыкла, что если кто из сверстников и был выше меня, то на чуточку, а не вот так...
— Эрик Травинский. — Веселый протянул мне руку, будто хотел выглядеть самым вежливым в мире подростком. — Значит, ищешь лютню?
— Итта Элиман. — Я пожала длинную теплую кисть. — Да, ищу. Я вытянула жребий, и мне выпала лютня.
— Жребий?! — вновь разулыбался он. — Вот это отлично! Споры и всякие жребии — лучшие знаки судьбы. Однако поверь мне, Итта! Мне, чья жизнь полна всяких лишений и потерь, как жизнь любого лютниста— лучше бы тебе выпала гитара. Лютня — инструмент капризный. Играть на ней, мягко скажем, не очень легко.
От такой пафосной речи я немного растерялась.
— Мне не играть, — объяснила я. — Я с художественного факультета. Мне нужна лютня только для натуры. На пару дней. Или даже на один... Трудно рисовать то, чего никогда не видел вблизи.
— Да уж наверняка! Все равно что играть на лютне без лютни. Тут, как ни крути, требуется особая подготовка! — Он, не стесняясь, разглядывал меня. Все черты его лица смеялись, даже вздернутый нос с несколькими веснушками, даже темные прожилки в карих глазах, впалые щеки и большие уши.
— Думаешь, я шучу? — покраснела я. — Не веришь? У меня есть записка от госпожи Заславской, нашего преподавателя.
Я начала рыться в карманах куртки, но Эрик меня остановил. Взялся за мой рукав, так и не переставая улыбаться.
— Ну что ты! Зачем мне записка? Я верю тебе. Все в порядке. Просто получается ну очень интересная история. Не успели мы приехать, как в нашем храме музыки появляется черноглазая художница и хочет мой инструмент. Это же неспроста! Конечно, я дам тебе лютню! С великой радостью! Как минимум у меня будет повод не заниматься пару дней... а как максимум... Как максимум — это хороший шанс с тобой подружиться.
Эрик весело глянул на брата. Но тот не улыбался. Он молчал, взгляд его был прямой и осторожный. И только уголки четко очерченных губ слегка двигались, словно он хотел, но не решался улыбнуться.
Они были совершенно, абсолютно одинаковые, эти ребята, вот только вели себя по-разному, и мимика говорила об их индивидуальности больше, чем черты лица.
— Очень постараюсь справиться за пару дней. — Я чувствовала, что смущаюсь от их прямых взглядов. — Огромное тебе спасибо!
Эрик вынес лютню из класса и передал мне. Она была тяжелой, в потертом кожаном футляре с пятью замками и толстым ремнем, чтобы носить через плечо.
— Аккуратнее с этой малюткой, художница. С ней нужно обращаться как с капризной девой. Бережно брать в руки и бережно укладывать в футляр.
— Не переживай, — не смогла я сдержать улыбку. — Представлю, что это ваза Древнего мира. Та, которую недавно нашли археологи Роана. Говорят, она настолько ценная, что в королевский музей ее везли двадцать пять гвардейцев.
— Двадцать восемь, — впервые нарушил молчание брат Эрика. — Ее укутали в шелк, потом в шкуру медвежича, и только потом опустили в лохань, полную муки. Обоз двигался со скоростью три с половиной версты в час. То есть не быстрее обычного шага.
— Говорят, она прекрасна... — восхищенная такими подробностями, добавила я.
— Уверен в этом, — спокойно кивнул брат Эрика. — Знаменитый фарфор Индокиании. Черный оттиск. Тонкий, как волос угрюмой феи. Надо будет в этом удостовериться.
— Ее выставят на публику? — вежливо полюбопытствовала я.
— Даже если не выставят... — Брат Эрика смущенно провел ладонью по кудрявым волосам. — Придется что-нибудь придумать...
— Да не вопрос! — весело вставил Эрик. — К примеру, можно феерично ограбить музей.
— Не обязательно грабить, — совершенно серьезно возразил его брат. — Проще влезть туда под видом охраны.
— На охрану мы, пожалуй, пока не тянем. — Эрик задумчиво почесал затылок. — Разве что можно усы приклеить. И ваты в тужурку набить.
— Ну вот, — кивнул его брат. — Ты сам все знаешь...
Я слушала ребят, открыв рот. История Роанской вазы, которую мне по секрету рассказал Борей, и которую я использовала как козырь при знакомстве с потрясающими мальчиками, оказалась совсем не козырем. Они знали об этом в пять раз больше и уже прикидывали, как бы на нее взглянуть.
— Куда мне вернуть лютню? — дождавшись, когда братья закончат фантазировать, спросила я.
— Прямо к нам приходи, — гостеприимно развел руками Эрик. — Мы живем в сорок четвертой комнате. Всегда милости просим на огонек, Итта.
— Спасибо. — Я понимала, что пора прощаться, хотя уходить от братьев совсем не хотелось. Вот сейчас я скажу им «до свидания» и пойду по коридору... что там у меня? лекция по померским узорам... Или прогуляю лекцию, отправлюсь к себе в общежитие, туда, где их нет. Как же это будет пусто и грустно... Впрочем, у меня был залог — тяжелая лютня Эрика в потертом чехле. Я поудобнее перехватила ручку. — Постараюсь как можно скорее вернуть твое сокровище.
— Можешь не торопиться, — сказал Эрик на прощание. — Я же не просто музыкант, я виртуоз. Я-то умею играть на лютне без лютни...
В тот вечер я лежала на кровати в нашей с Вандой комнате, смотрела на волшебную лютню, опиравшуюся на мольберт так же самоуверенно, как сделал бы ее владелец, и понимала: произошло то самое, великое и настоящее, то, о чем мечтает каждая девушка, но в моем случае что-то пошло не так. Мне понравились оба мальчика сразу. Это было и волнующе, и странно.
Мысли вертелись вокруг моих новых знакомых, как ночные бабочки вокруг лампы, — уснуть не получалось. Тогда я выбралась из постели, достала чистый лист бумаги, пристроила керосиновую лампу так, чтобы свет не разбудил соседку по комнате, и взялась за карандаш. К утру у меня были готовы пять набросков и одна большая работа акварелью, с желтой драпировкой, гуашевыми бликами и выведенными тушью контурами. Рисовать лютню было трудно, в ней столько всяких деталей, что недолго запутаться в количестве струн и расположении крючков, на которые они натянуты. Я так старалась, что все губы искусала, и все равно на главной работе гриф получился коротковатым.
Отдавать инструмент Эрику Травинскому на следующий же день было неловко. Вдруг он поймет, что я соскучилась и хочу поскорее его увидеть?
«Потерпишь до завтра!» — героически сказала я себе, собрала в сумку карандаши и все остальное: клячки, чернила, сухой графит, краски и кисти — и пошла на лекции.
В тот же день я увидела братьев в столовой. Специально поглядывала на дверь, не могла удержаться. И они вошли, не заметили меня, направились к поварихе за кашей и сели за дальний стол к друзьям. Я не могла перестать на них смотреть. Даже издалека, по жестам, вполне можно было понять, кто из них Эрик.
Вечером мое терпение лопнуло, и я рассказала обо всем Ванде.
— Не видела их раньше, — удивилась соседка по комнате. — Близнецов, да еще высоких и кудрявых, я бы заметила.
— Они недавно здесь. Эрик сказал: «Не успели мы приехать...» И где, интересно, они были весь первый семестр?
— Может, свинкой болели? — предположила Ванда. Она вытянулась на кровати и добавила, как бы между прочим: — Хочешь, чтобы он тебя запомнил — подари ему рисунок. Тот, самый маленький и самый красивый.
— Да ну, — испугалась я. — Неудобно как-то... навязываться. Зачем ему мой рисунок?
— Как это зачем? — От удивления Ванда села и откинула челку со лба. — Это же его инструмент! Я вообще удивляюсь, что он так просто доверил его незнакомой девочке. Будет вполне уместная вежливость, типа спасибо. Мальчики любят внимание, они только делают вид, что им все равно, а на самом деле ужасно падки на всякие одобряющие слова и жесты.
— Этот даже вид не делает. Такой уверенный...
— Вот и подари.
— Как ты себе это представляешь? «Держи, это тебе подарок!» Нет, я не смогу.
— Ты будто с мальчиками никогда не дружила... — В голосе Ванды прозвучал намекающий на Борея сарказм.
— Мы дружим с Бореем с детства. Только дружить — это одно. А тут... Тут просто волшебство какое-то. Смотрю на них и плыву.
— Хочешь сказать, ты влюбилась? С первого взгляда? Так, вообще, бывает?
— Не знаю. Наверное, бывает. В книжках – точно...
— Вот разве что в книжках... — Ванда посмотрела на меня недоверчиво, явно что-то обдумывая.
— Да у меня просто душа вылетела, когда они подошли, — призналась я. — Они же высоченные оба. Я себя чувствовала жуком под лупой. Выкручивалась, как могла. Повезло, что вспомнила о Роанской вазе. Иначе бы второй, наверное, и рта не открыл.
— Душа вылетела... — мечтательно повторила Ванда. — Звучит заманчиво! А я вот никогда не влюблялась с первого взгляда. Да и вообще, наверное, еще не влюблялась. Мне нравится Рир. Но он всем нравится.
— Тот красавчик, который говорил с тобой на тренировке?
— Он самый. Тоже лютнист. Если бы ты сказала, что тебе нужна лютня, я бы послала тебя прямиком к нему.
— Тогда я не встретила бы их...
— Встретила бы в другой день, если уж судьба. — Взгляд Ванды задержался на стоящей в углу лютне. — О! Придумала! Положи рисунок в футляр. Маленький сюрприз. И говорить ничего не придется.
Глава 2. Гости
На следующий день, после занятий, я достала из футляра лютню, чтобы полюбоваться на нее в последний раз.
Лютня лежала, словно новый друг. Изученная вдоль и поперек, разложенная на пропорции и цветовые соотношения. Все в ней теперь было знакомо. Послушать бы еще, как она играет...
Я взяла рисунок, о котором говорила Ванда, положила на струны. Это выглядело по-дурацки. Мол, привет тебе от «черноглазой», как ты меня любезно назвал. А еще я умею рисовать. Да он просто посмеется надо мной, и все!
Швырнув нарисованную лютню в мусорное ведро, я закрыла чехол на все замки, надела перед зеркалом шарф и шапочку, поправила волосы, чтобы они симметрично спускались по плечам, и отправилась в мальчишеский корпус. Сердце мое дрожало.
Женские и мужские дома одинаковые, как те же близнецы. Длинные трехэтажные здания стояли в парке на почтительном расстоянии друг от друга. В каждом было по шестьдесят комнат. На каждом этаже в конце коридора располагались уборные и кухня. Был еще третий, точно такой же дом, где жили аспиранты и семейные старшекурсники, но я там еще не бывала. Зато бывала в мужском общежитии в гостях у Борея.
Я вошла в знакомый холл. В отличие от корпуса девочек, здесь не было цветов в кадках и вышитых кошачьих портретов, которые так любила наша консьержка. У ребят в холле лежали гантели и штанга. Борей рассказал мне, что комендант их общежития — бывший мастер рукопашного боя и долго преподавал здесь, в Туоне. А потом он ушел на пенсию, но ни со спортом, ни со студентами расстаться не смог. Нрав у Пал Палова был суровый только с виду, на деле же у ребят царила полная, жизнерадостная свобода.
Из кухни второго этажа слышались громкие голоса и смех, где-то звучала песня. Я поднялась на третий этаж, сорок четвертая комната находилась справа, почти в самом конце длинного коридора. Музыкантов селили подальше, чтобы они поменьше мучили остальных студентов своими нескончаемыми гаммами.
Я постучала, услышала «да» и вошла.
Он стоял боком ко мне, перед столом, держал в одной руке кусочек флейты, а в другой тонкую серую тряпочку. Ресницы его были опущены, лицо спокойно.
— В двадцать седьмой ищи. Но он не пойдет. Его петь позвали.
Я сначала растерялась, а потом сообразила. Он думал, что пришел кто-то свой, вот и не оглянулся, продолжая неторопливо протирать часть флейты. От него веяло тишиной и покоем. Ровным светом каких-то мыслей.
Даже если бы он не держал в руках другой музыкальный инструмент, все равно сразу было бы ясно, что это не Эрик, а его брат.
— Привет, — сказала я. — Я лютню принесла. Куда поставить?
Он посмотрел на меня, улыбнулся и опустил в чехол кусочек флейты. Тот блеснул и утонул в черном бархате, в своем личном ложе, специально выделанном так точно, чтобы туда помещалась только эта деталь и никакая другая.
— Извини, я думал, это Феликс. Они с Эриком на тренировку собирались. Давай. — Он взял у меня из рук лютню, коснувшись моих пальцев. — Пригодилась?
— Да, конечно! Передай... брату большое спасибо!
— Хорошо.
Я чувствовала себя идиоткой. Можно же было что-то сказать. Предложить, спросить, заинтересовать. Та же флейта. Попросить посмотреть или даже сыграть. Ничего этого я не сделала. Просто стояла и смотрела, как он осторожно укладывает лютню на ближайшую кровать, которая, в отличие от той, что стояла у окна, была не застелена, и все на ней было перевернуто и закидано чем попало.
Вошел рыжий мальчик — крепкий живчик ростом с меня. Дверь была приоткрыта, и он решил не стучать. В руках мальчик держал два деревянных учебных меча.
Увидев меня, он выпучил глаза, словно никогда не видел девочек или я была угрюмой феей, средь бела дня залетевшей в мужской корпус.
— Э-э-э, — протянул мальчик, переводя взгляд с меня на брата Эрика и обратно. — Я того... вот, гляди, принес...
— Я — Эмиль, — уточнил брат Эрика, догадавшись, что Феликс не уверен, с кем разговаривает. Думаю, ему это было не впервой. Наверное, все испытывали подобные затруднения, и близнецы к этому привыкли.
— Эрик в двадцать седьмой комнате, — продолжал Эмиль (теперь я знала его имя). — Поет девочкам куплеты. Его позвали, а от славы он не отказывается. Так что он вряд ли пойдет.
— Так, может, ты? Очень нужен партнер. Мне их дали до вечера. Только погляди, какие крутые!
Мальчик поднял мечи на вытянутых руках, хвастаясь и любуясь ими, точно это были настоящие боевые клинки, и он считал, что нет на свете никого в здравом уме, кто бы не оценил их красоту.
Однако Эмиль равнодушно покачал головой:
— Извини, Феликс. Я совершенно не интересуюсь оружием...
Сказав это, он взглянул на меня, и неуверенность мелькнула в его добрых глазах, словно он ляпнул лишнее и сам удивился этому.
Я почувствовала, что смутила его и от этого очень смутилась сама. Повинуясь внезапному порыву исчезнуть, не мешать, не быть причиной его неловкости, я сделала шаг назад к двери.
— Ребята, я пойду. — Голос мой дрогнул так подло и противно, что я рассердилась, откинула волосы за спину и уже спокойным, полным достоинства тоном добавила: — Еще раз большое спасибо за лютню!
— Не за что, Итта... — Эмиль растерянно смотрел, как я просачиваюсь мимо рыжика и, чудом не споткнувшись о порог, исчезаю в сторону лестницы.
Спустившись на один этаж, я остановилась, чтобы перевести дыхание. Надо же, он запомнил мое имя. Сердце билось испуганно, щеки пылали. Да что же со мной? Мне всегда было так легко находить общий язык со сверстниками, хоть с мальчиками, хоть с девочками...
Я стояла и думала, как глупо было уйти, упустить шанс пообщаться с этим загадочным Эмилем, как вдруг поняла, что слышу песню, доносящуюся из-за приоткрытой двери.
Играла гитара, и мальчишеский голос пел, то звонко, то низко. Голос иногда срывался, но получалось все равно так красиво, так чудесно, что я забыла о волнении и подошла поближе, чтобы разобрать слова.
Дракон жил на крутой горе среди песков и скал.
Он долго жил, он много знал и очень чутко спал.
Ту битву некому пропеть, три дня прошло и вот—
Меч короля сломал хребет, слуга вспорол живот.
Но прежде чем дракон издох, он испустил огонь.
Огонь взвился, взвился дракон, и пал от них король.
Король был молод и упрям, слуга — красив, силен,
Но кто-то жертвует собой, когда другой влюблен.
«Мой друг, прощай, — сказал король, — будь счастлив, не взыщи»,
И умер, голову сложив в горах чужой земли.
Прошла зима, еще зима, война уже прошла,
И дума от слуги ушла, и боль почти ушла.
Он долго жил в любви, в тиши, и счастлив был вполне,
И пинту эля для того, кто не поверил мне.
Порой случается, что боль покрепче, чем вино,
А потому, кто сердцем чист, тому и суждено
За посох, за булатный меч отведать боль потерь,
Кто знает, допивай бокал, да и пора за дверь.
Певец замолчал. Я успела услышать только последнюю часть баллады.
Как жаль. Струны, не спеша, дотянули последний звук, а потом нежный девичий голос произнес:
— Здорово! Ты замечательно поешь! Просто сердце замирает!
— Я старался! — горделивым тоном подтвердил певец.
По голосу, или даже скорее по тому непревзойденному бахвальству, которым он позавчера осыпал меня, стало сразу ясно, что это Эрик.
— Спой еще что-нибудь, — попросила невидимая девочка. — Свое. Может, о любви? Пока ребята не вернулись.
— Тебе я спою с радостью! — согласился Эрик.
— Тогда я закрою дверь.
Легкие шаги прошуршали по комнате. Сердце мое взметнулось как испуганная птица, но меня не заметили. Дверь под номером двадцать семь затворилась.
Следующая баллада зазвучала уже приглушенно и лично.
Стало неловко подслушивать песню, предназначенную вовсе не тебе, тем более в коридоре появились какие-то старшекурсники. Один нес дымящуюся сковородку, другой — ложку и баночку с солью.
Я сделала вид, что не имею к этой двери никакого отношения и пошла прочь, спокойно и с достоинством, словно мое сердце не разрывалось от внезапной ревности.
У себя в комнате я долго лежала на кровати, пытаясь справиться с бурей охвативших меня чувств. Своих и чужих. Всех сразу. Ванда была на тренировке по верховой езде, поэтому я могла страдать сколько душе угодно.
Когда мне надоело прокручивать в голове визит в мальчишеский корпус и свое глупое, совершенно недостойное студентки королевского университета поведение, я встала, умылась холодной водой и подошла к окну.
На улице уже стемнело. В парке стоял серо-коричневый туман, в котором, точно нарисованные углем на бумаге, тонированной бумаге, чернели силуэты голых деревьев.
Я смотрела то на них, то на свое отражение в окне. Четырнадцати мне точно не дашь. Я выглядела старше, потому что была высокой и совсем не хрупкой, а скорее статной и крепкой.
Этим летом я окончила школу, и Борей уговорил моих маму и бабушку разрешить мне сдать вступительные экзамены на художественный факультет открытого для всех сословий королевского университета. Борей уже отучился в Туоне целый год и, вернувшись домой, пообещал сделать все возможное, чтобы ему больше не пришлось расписывать студенческую жизнь во всех подробностях, а я приехала и все увидела своими глазами.
О, какое это было долгое и увлекательное путешествие — из далекого южного Озерья на север, в знаменитый студенческий городок Туон. Я ужасно волновалась и почти не спала в дороге, а когда приехала, то и вовсе не поверила, что мне, полукровке, может повезти учиться среди такой красоты.
Но мои рисунки понравились госпоже Заславской легкостью и южным колоритом, а комиссии понравился реферат по росписи озерской керамики. Старенькому нашему проректору, которого, как я потом узнала, все называли Соловьем Речистым, пришлись по душе мои ответы на вопросы по общим предметам. Я схитрила лишь самую малость, тщательно подобрав тон своего голоса под меланхоличное настроение старичка.
Чудо произошло!
В начале августа наша повозка въехала в университетский городок со стороны Южного тракта и повезла меня и Борея по широкой, выложенной старой брусчаткой улице.
Давным-давно, еще до Лао Дзю, здесь был закрытый монастырь неизвестного культа. Вроде тех, что еще существовали недолгое время после падения Древнего мира, пока совсем не забылись.
Потом король Улиссус Минор основал здесь школу для мальчиков-писарей и архивистов, и только при короле Грегори Туон стал похож на настоящий университет. Тогда на южном и северном въездах стояли высокие и крепкие ворота, возле которых и днем и ночью дежурили часовые. Студенты могли покидать территорию университета только по специальному разрешению ректора. И вообще, при Грегори порядки были суровые – девушек принимали неохотно. Факультетов было только пять: медицинский, сельскохозяйственный, архивистики, полифизики и музыкальный.
При короле Кавене ворота попросту сняли и пустили на дрова, а открытые въезды в университет стали олицетворять новый закон о свободе и равенстве просвещения. Открылись еще три факультета: коммерческий, художественный и харизмы, куда принимали будущих дипломатов и управленцев.
Сразу за каменной стеной университетского городка начинались разные симпатичные постройки, в основном желтые, с красными черепичными крышами и такими же красными трубами. По правую руку расположились станция дилижансов и конный двор, а по левую — почта и гостевой дом. Борей сказал, что в глубине парка, за конным двором, есть летний стадион и крытый зимний тренировочный зал, а дальше — смешанный лесок, огибающий почти все Черное озеро.
— Строго говоря, вся эта сторона — парк, — объяснял он. — И общаг отсюда не увидишь, они там, за деревьями. Подальше от корпусов, поближе к столовой. А вот, кстати, и она. Но ты лучше налево смотри. Учебные корпуса начинаются.
Мы уже ехали вдоль казавшейся бесконечной, тянувшейся по левую руку желтой стены трехэтажного университета, а Борей все рассказывал. Учебные корпуса располагались единым огромным квадратом с большим внутренним двором. Попасть в него можно было только пройдя под широкой, украшенной королевским гербом, аркой. По утрам сюда втекала толпа невыспавшихся студентов, вооруженных учебниками и тетрадями, и только во внутреннем дворе все разбегались по разным дорожкам — каждый направлялся к дверям своего факультета.
Перед зданием администрации были разбиты газоны и клумбы роз и марьиных глазок, стояли скамейки, а посредине высился каменный памятник философу Имиру Фалерсу.
В теплую погоду студенты всех факультетов и курсов проводили здесь перемены, сидели на скамейках или прямо на газонах вокруг памятника. А во время зимних праздников сюда приезжали повозки со сладостями и даже балаганы с актерами.
– Самые точные часы королевства! — Борей указал на четырехугольную башню, возвышавшуюся над административным корпусом. — Потом туда сходим, я все тебе покажу. Направо гляди – архив, дальше библиотека. Тут нас и выгрузят... Завхоз будет тебя заселять в общежитие. Я помогу, не волнуйся.
Повозка остановилась, и я оказалась посреди совершенно нового, невероятного мира.
– Бор, – прошептала я восхищенно, прижимая к груди тубус с рисунками. – там… там лавка с красками!
На витрине были выложены тюбики с красками всевозможных цветов, их было так много, что из них можно было выложить целую длинную радугу.
– Да, тут есть все, что душе угодно, – сняв мой саквояж с крыши дилижанса, кивнул Борей. – Не трать только все сразу. Я тебя сразу предупреждаю: соблазн велик, а стипендия не так чтобы огромная.
Лавок в Туоне было две. В одной торговали всякой насущной едой: чаем, сахаром, хлебом, яйцами и крупами. Здесь же можно было купить необходимые в быту вещи — мыло, зубной порошок, щетки, пуговицы, нитки и чашки. Вторая лавка снабжала студентов разнообразными учебными принадлежностями от перьев, карандашей и циркулей до тетрадей, колб, мензурок, луп и мерных ложек. На более редкие товары студенты могли сделать заказ с доставкой из столицы.
В подвальчике лавки с учебными принадлежностями прятался особый прилавок для художников, где я довольно быстро спустила почти все собранные родными мне в дорогу деньги.
За прочим насущным, в чем нуждалась душа студента и на что у него водилась монета, ходили или ездили в Уздок — городок в пяти верстах к югу или в Каркасу — большой город в тридцати верстах на север от Туона. Но Уздок студенты любили больше. Там были и кабаки, и трактиры, лавки с одеждой и разными вкусностями. А для старшекурсников, кому уже теоретически исполнилось шестнадцать лет, и ещё для тех, кто умел врать и выглядел солидно, имелись приятные магазинчики с алкоголем и табаком.
После станции дилижансов Главная улица чуть поворачивала, а потом поднималась на широкий мост через реку Клячку. За мостом начинались уютные домики преподавателей с цветниками и огородами. А по обоим берегам располагались разные хозяйственные постройки, нуждающиеся в большом количестве воды. Здесь были бани, гончарные и столярные мастерские, лаборатории и теплицы. А там, где Клячка втекала в Черное озеро, находился питомник для водных кахл, которых студенты сельскохозяйственного приучали к рукам и учились ездить на них верхом. За питомником была небольшая пристань и широкие деревянные мостки, откуда в августе было так приятно нырять в глубокое, ласковое озеро. Прекрасное озеро, само существование которого делало мою новую жизнь почти такой же полноценной, как дома, в Озерье.
Все, абсолютно все книги, которые мама приносила из своей библиотеки, и которые я читала одну за другой, мечтая о такой же интересной, как у книжных героев, жизни, говорили об увлекательных приключениях, важных встречах, дальних путешествиях и любви.
Мечты сбывались одна за другой.
Самостоятельная жизнь без опеки родных, новые умные подруги, интересные занятия, светлые художественные классы. Настоящие мольберты. Пузатые баночки с красками, где в палитре не шесть, а двадцать шесть оттенков, полная история искусств Нового и частичная Древнего мира, техники росписи, законы композиции, а главное — другие художники и художницы, у которых было чему поучиться. Я училась так жадно и так вдохновенно, что даже начала немного уставать от излишнего тщания. А теперь, похоже, влюбилась...
Вот так, с первого взгляда... чтобы вообще позабыть о том, что на завтра следует прочитать и выучить наизусть вступление к поэме Имира Фалерса «Во весь дух». И как тут учить что-либо, да еще наизусть, когда все мысли заняты только этими двумя?
Не может быть, чтобы я им не понравилась. Я же видела их интерес при первой встрече, большой, разгорающийся интерес. И не только видела. Я не могла рассказать Ванде, что чувствовала, как во время нашего знакомства сердца ребят бились в унисон, бились быстро... что души их были полны волнения и желания показать себя с лучшей стороны. А сегодня... сегодня брат Эрика — Эмиль просто смутился, и это тоже можно отнести к хорошим знакам.
— Вот и успокойся... — не особенно уверенно сказала я своему отражению. — Вспомни, что ты красавица...
Так всегда меня называла бабушка. «Моя красавица», — говорила она. Конечно, бабушка могла преувеличивать, но родители Борея, которые знали моего папу, тоже говорили, что мне достались папины черные глаза и волосы, и мамина красота. В школе одна девочка как-то сказала мне: «Каждая хотела бы иметь такое лицо, как у тебя». Спасибо ей! Когда мне становилось плохо, я вспоминала эту фразу, после чего уже было стыдно себя жалеть.
Я еще посмотрела на свое отражение, окруженное черными деревьями за окном. Лицо выглядело общим смазанным пятном, зато фигура выделялась ярким силуэтом. Я долго и придирчиво осматривала себя, и в итоге решила, что вовсе не помешает немножко похудеть. Не секрет, что мальчикам нравятся худенькие, нежные девочки. Тем более что эти оба сами худые и длинные.
Через пять минут клятвенных обещаний себе и планов, что и как я буду предпринимать ради красивой фигуры, я сунула в рот яблоко и со вздохом взялась за вступление к поэме Фалерса «Во весь дух».
На следующий день в столовой я не стала брать прилагающийся к основному блюду хлеб с маслом. Есть не хотелось совсем. Мне снились братья, и утром я проснулась с таким цветком чувств в животе, что туда не поместилось бы ни кусочка бренной пищи.
Так что, когда мои однокурсницы справились с обедом и убежали на занятия, я еще ковыряла вилкой печеную тыкву, безнадежно пропав в мире собственных грез.
Они подошли к моему столу сами. Просто выросли рядом. Мой взгляд уперся в четыре тощие длинные ноги. Я подняла голову. Близнецы стояли с полными подносами.
— Ты же не против? — расплывшись в улыбке, спросил один.
— Не против. — Я тоже улыбнулась. Моя спина мгновенно выпрямилась, а подлая рука непроизвольно поправила волосы.
Они сели. Стол был квадратный, на четверых. Один сел справа, а другой — слева. Даже по тем позам, в которых братья принялись за еду, было ясно, что слева от меня развалился, положив ногу на ногу, Эрик. Он поднес тарелку к груди и начал даже не есть, а уплетать за обе щеки. Честно говоря, я была уверена, что столько ему не осилить. Это же тройная порция тыквы, плюс два густо намазанных маслом куска хлеба, плюс четыре свиные котлеты.
И куда в некоторых помещается? Словно там волшебная дыра в желудке. И ни грамма еды не идет в жир.
Я украдкой рассмотрела его худые запястья, тонкие пальцы с широкими костяшками, ловко орудующие вилкой. Должно быть, так же ловко они справляются и со струнами. Да что там «должно быть», отлично справляются, сама все вчера слышала. Ох, как же чудесно он пел!
— Значит, ты из Озерья? — не переставая жевать, поинтересовался Эрик.
— Откуда ты знаешь? — удивилась я. — На мне вроде бы не написано.
— Я все о тебе узнал. Даже о том, что ты дружишь со здоровяком Бореем, который в прошлом году на турнире победил Домаса. Не видел еще ни того, ни другого, но мне сказали, что этот Домас целых три года оставался абсолютным чемпионом Туона по рукопашке в тяжелом весе. А потом является какой-то Борей...
— Это ты к чему? — растерялась я.
— Просто я подумал, насколько сильно огребу от него, если вдруг захочу с тобой встречаться. Не то чтобы я боялся, но кто предупрежден, тот вооружен!
От такой наглости я совсем потеряла дар речи.
— Не слушай его, — положив вилку, сказал Эмиль. — Эрик блефует. Сегодня он предлагает встречаться каждой симпатичной девочке.
Скорее всего, моя мимика была предельно красочной, потому что Эмиль мгновенно заметил неприязнь на моем лице и поспешил добавить:
— Нет-нет, ты не поняла. Ничего неприличного. Просто Эрик заключил пари.
— С тобой?
— На этот раз нет. Я бы до такого идиотства не додумался.
— Глупое пари. А что он будет делать, если все девочки согласятся?
Братья переглянулись. Взгляд Эмиля как бы намекал: «Вот видишь, я же тебе говорил».
Эрик закатил глаза и рассмеялся:
— Какие же вы заботливые! Я прямо тронут! Не переживайте, пока никто еще не клюнул. Но, случись такая оказия, я бы стопудово как-нибудь выкрутился! — Он поставил пустую тарелку на стол, уперся длинными руками в острые колени и посмотрел на меня в упор. Взгляд его был дружелюбным и настолько теплым и хитрым, насколько могут смотреть светло-карие глаза. — Не сердись, Итта. Если бы мне и хотелось, чтобы кто-то согласился, то это точно была бы ты.
Это было сказано так просто и искренне, что было ясно: он не шутит и не собирается ничего из себя строить. Просто имеет в виду: «Ты интересная, ты мне понравилась». Обычно мальчики так никогда не делают, но мне, видимо, попался особенный.
Мне тоже захотелось проявить искренность, захотелось удивить. И хотя я никому не говорила о своем происхождении и об умении чувствовать чужие эмоции, все же сказала Эрику:
— Если бы я не знала, что это правда, я бы тебе не поверила.
— Вот! — Он откинулся на стуле, пожирая меня восторженным и в то же время лукавым взглядом. — Еще и умная! Я так и думал!
Много ли девушке нужно? Одно признание, один комплимент. Мне сразу стало так хорошо и спокойно рядом с ними, словно мы были давно знакомы и словно играли в смыслы уже не первый и не десятый раз.
— С Бореем мы вместе приехали учиться, — объяснила я. — Мы знакомы всю жизнь. Он физик. Ему не нужны девчонки, только формулы.
— Знавал я одного такого, — понимающе кивнул Эрик. — Держался четырнадцать лет парень. А тут вот взял да и посыпался...
— У тебя тыква на подбородке, — прервал его Эмиль.
— Просто я очень любопытный. — Эрик утер подбородок. — Вот и все. Иногда я смелый, а иногда туплю. К примеру, мне очень хотелось бы посмотреть, как ты нарисовала лютню. Прямо ужасно интересно, что получилось. Но я почему-то не спрашиваю. Вдруг ты стесняешься? — Он развел руками, ожидая от меня ответа.
Он сказал это очень смешно. Ясно, что специально, и ясно, что даже не скрывал этого.
— И вовсе я не стесняюсь, — улыбнулась я. — Мне нужно отдать рисунки завтра, но пока они у меня. Приходите сегодня в гости. Корпус закрывают в восемь. Так что в любое время до восьми.
— Обижаешь. Когда закрывают женский корпус, я выучил раньше, чем кодекс чести первокурсников, — сообщил Эрик. — Комната у тебя тридцать пятая. Это я тоже узнал.
— И ты приходи, — сказала я Эмилю. — У меня есть халва и чай с мятой.
— Спасибо.
— Ты же халву терпеть не можешь! — удивился Эрик.
— Зато я люблю чай с мятой, — невозмутимо ответил Эмиль.
Я ждала их весь день. Места себе не находила. Все валилось из рук. Ни учить, ни рисовать, ни думать.
В шесть Ванда сказала, что так и быть — пойдет к Теле, но сначала дождется моих гостей.
— Не лишай меня возможности на них взглянуть. Имей совесть.
В ответ она увидела такую мольбу в моих глазах, что поджала губы и ушла пораньше.
Я прибралась в комнате, спрятала неудачные рисунки и достала все самое лучшее. Несколько набросков людей, которые привезла с собой. Пару пейзажей, благодаря которым меня приняли в королевский университет. Одну работу маслом. Разложила все это небрежно на полу вдоль подоконника и сразу убрала в шкаф. Не буду я стараться понравиться. Вот еще. Просто чай, просто лютня. Чем больше я прокручивала в голове сегодняшнюю встречу, вспоминала каждое слово, каждый взгляд, тем меньше мне казалось, что мы давние друзья. Я стала думать, что, должно быть, поторопилась расслабиться, что, может, они и вовсе не придут. Зачем им мои картинки?
В пятнадцать минут восьмого я окончательно убедилась в своем поражении, сняла резинку с волос и упала ничком на подушку.
«Наплевать! Вот наплевать и все! — уговаривала я себя. — Может, у них дела. А если выбрали занятие поинтереснее, да пожалуйста! Сами просили, я предложила просто из вежливости!»
От этих глупостей стало только хуже. Щеки и уши пылали, как от позора.
Тогда они и пришли.
— Извини, что поздно, — выпалил Эрик с порога. — Вытащить Эма из библиотеки — тот еще квест.
— Не просто из библиотеки. У меня был пропуск в зал артефактов. Обычно его по две недели ждут, а тут повезло — ребята с факультета архивистики поделились.
Мы пили чай с мятой. Я скормила Эрику всю халву. Все равно худею, а ему можно и поправиться, чтобы хотя бы штаны не съезжали на бедра.
Здесь, в нашей с Вандой маленькой комнате, стало особенно заметно, какие братья высокие. Эрик дважды врезался головой в висящий под потолком керосиновый светильник, и Эмиль попросил разрешения снять лампу.
— Я потом повешу обратно, — сказал он. — Когда буду уходить. Хорошо?
Он протянул руки, отвязал светильник и поставил на стол. Атмосфера в комнате сразу стала уютнее.
— Так даже лучше, — улыбнулась я Эмилю.
— Ну показывай же рисунки! — напомнил Эрик. — Сделаю хотя бы вид, что пришел ради них.
— Да уж сделай, пожалуйста! — рассмеялась я и достала из папки наброски лютни и большой цветной натюрморт. Все разложила на кровати.
Эрик стал таким серьезным, что сразу превратился в брата. Он взял в руки цветную лютню и замер. А потом тихо произнес:
— Обалдеть! Даже скрепки на колках, даже вот потертость от руки. И пятно от скипидара. Все так точно.
— Гриф коротковат, — польщенно призналась я. — Я потом уже посчитала.
— В смысле, посчитала?
— Пропорции.
— Надо же. Никогда не думал, что художники тоже должны считать.
— Все считают, Эр. Абсолютно все, — назидательно произнес Эмиль. — Математика — царица всех наук!
Эмиль рассматривал мои книги и рисунки на стенах с большим интересом, чем лютню. Словно лютня — это только наша с Эриком темаи вмешиваться было бы невежливо.
— У нас есть еще кое-какое дело сегодня, — напомнил братуЭмиль, когда тот решил, что достаточно восхитился рисунками и переключился на тюбики с масляными красками.
Но Эрик пропустил слова Эмиля мимо ушей. Он читал названия и смеялся в голос:
— Ей-ей, зуб даю, это придумывал поэт. Какой-нибудь слегка сумасшедший поэт, двинутый на древнем наречии. Сидел такой, попивал чаек и думал: как же мне назвать эту зеленую хрень? Слово «зеленая» уже занято, да и неблагозвучно и скучно. Назову-ка я ее «гутангарская тавуш». А? Каково, Эм?
Эмиль не слушал. Он посмотрел на часы, повесил на место светильник и, повернувшись ко мне, спокойно сказал:
— Хочешь с нами, Итта?
— Без пяти восемь, — растерялась я. — Корпус уже закрывается.
Эрик фыркнул:
— Когда это кого останавливало? — Он вернул коробку с красками на место и потянулся за брошенной на кровать курткой. — Идем-идем, даже не раздумывай! Тебе понравится!
— Что именно?
— Ничего особенного, — успокоил Эмиль. — Но лучше тебе все увидеть на месте.
— Ладно, — согласилась я, испугавшись, что они передумают и перестанут меня звать. — Если мы идем воровать Роанскую вазу, я не в силах этому воспротивится.
— Вот и умница, — похвалил Эрик.
Он встал, чтобы направиться к выходу, как вдруг заметил в мусорном ведре листок с рисунком.
— А это ты почему выбросила? — Он вытащил нарисованную лютню из ведра и уставился на меня с непониманием.
— Решила, что не нужен. — Я почувствовала, что краснею.
Глупо было бы врать, что этот рисунок размером с ладонь получился плохо. Он был самым лучшим, поэтому и предполагался Эрику в подарок. Только злость на собственную нерешительность заставила меня вышвырнуть рисунок в ведро.
— А если не нужен, можно я его заберу?
— Конечно. Но он же в мусорке побывал... Может, другой выберешь?
— Не, я хочу этот! — Эрик сложил рисунок пополам и сунул в задний карман брюк. — Ну, погнали, ребята! Нас ждут!
— Ты только оденься потеплее, — посоветовал мне Эмиль, снимая свою куртку с крючка. — Неизвестно, когда вернемся. А там не лето.
Продолжение следует...
Автор: Итта Элиман
Источник: https://litclubbs.ru/articles/57549-belaja-gildija-glavy-1aja-i-2aja.html
Содержание:
Понравилось? У вас есть возможность поддержать клуб. Подписывайтесь, ставьте лайк и комментируйте!
Публикуйте свое творчество на сайте Бумажного слона. Самые лучшие публикации попадают на этот канал.
Читайте также: