72,2 тыс подписчиков

Ждала нас первая любовь... (Часть 17)

11 июня11 июн

4243

6 мин

Оглавление

Вторая часть повести
Третья часть повести

Я знаю: ты ждёшь меня.

И поэтому я выжил.

Дарья Кирилловна, наша сестра милосердия, после рассказывала, что в сильном жару я повторял твоё имя… Смутно вспоминаю: мне грезилось, как ты подносишь к моим губам ладони с прохладной и чистой, светлой водою…

Видно, как в сказке: была живою вода в твоих ладонях.

Должно быть, надо было пройти через эту разрывающую боль, чтоб знать: ты ждёшь меня.

Ты ждёшь меня…

В окопах сыро. От дождя, от заморозков и снега мы укрываемся шинелью. На шинели и спим – подстелив под себя одну полу и накрывшись другою...

Это – ради встречи с тобою, ради того, что ты ждёшь меня…

Нет спасения от вшей – они разносят тиф и окопную лихорадку. От окопной лихорадки не умирают, но это – около двух месяцев мучительной, ни днём, ни ночью не затихающей боли во всём теле… У нас окопной лихорадкой болели Никита и Тихон, – рассказывали, что болят даже глазные яблоки.

Порою безудержно хочется провалиться в какую-то глубину… или подняться в немыслимую высь, – откуда не видно будет столь удручающих картин… когда солдаты черпают из канавы грязную жижу, что пахнет сивушным маслом и спиртом: местные винокуренные заводишки сливают водку в пруды и в эти канавы, бывает, – и просто в лужи. Хорошо ещё, что проявляется мужицкая смекалка: солдаты фильтруют зачерпнутое из канавы через маску противогаза… Но для разума непереносимо видеть, как солдат припал к грязной луже и пьёт эту жижу, – чтоб хоть ненадолго забыться от тоски, от боли, что доставляет медленно заживающая рана… Но несравненно сильнее бывает душевная боль: её ничем не заглушить.

Отрада – знать… и верить: это – ради твоего ожидания… ради гимназиста Алёши Макарова и гимназистки Леночки Антипиной. Помнишь, как мы оба не побоялись наказания и пришли в городской сад – на наше первое свидание…

Всё, что тяжело и немыслимо, – это ради наших с тобою признаний, ради наших обещаний друг другу. Ради нашей любви.

А ещё… Знаю, – ты поймёшь.

Случается, краем глаза увидишь… Краем уха услышишь, как воюют, как живут на войне германские солдаты. В блиндажах у них – тепло и сухо, чисто, уютно, ровно в доме. Вино и водка выделяются им с преогромною щедростью. Но – я ручаюсь за каждого русского солдата: даже скрытой зависти нет в наших сердцах. Разве что мелькнёт презрительная насмешка: дескать, – с удобствами германец воюет. И воюет, выходит, за эту сытость, за этот уют и удобства воюет, – а не за Отечество. На днях Мишка Бирюков, наш орудийный фейерверкер, в какой-то весёлой свирепости от души выругался по этому поводу: забери у германца сухой и тёплый блиндаж… не дай ему чарку дорогой водки или вина – и ни минуты не навоюет он, потому как ему совершенно неведомо то, как и за что бьётся русское сердце.

(Орудийный фейерверкер в Первую мировую войну – это командир орудия, унтер-офицер артиллерии. Фейерверкеры исполняли команды по наводке и стрельбе, следили за исполнением обязанностей расчёта при орудиях и зарядных ящиках, были незаменимыми помощниками офицеров и своими знаниями, самоотверженностью и сознанием служебного долга были примером солдатам).

Мне часто снится сон... В день нашего первого свидания военный оркестр в городском саду играет вальс «Берёзка», и мы с тобой танцуем – впервые вместе…

Русский солдат воюет за берёзку, за ласковую, светлую речку, за дорожки в городском саду, за первый вальс и первые признания.

Я знаю, как ты повзрослела за эти долгие месяцы войны… Знаю, что ты стала ещё красивее… ещё нежнее.

Представляю тебя учительницею…Представляю, как нынче ты укладываешь в строгую причёску твои густые красивые волосы. Хочу коснуться их губами…

Я никогда не умел рисовать… И не догадывался, что сумею. А теперь я рисую тебя – карандашом на смятом листе бумаги или веткой прямо на дороге с чуть прибитой дождём пылью…

Я рисую тебя – гимназистку с косою… Я рисую тебя такою, какой ты стала сейчас, – как подсказывает мне сердце.

Я люблю тебя.

Письмо – чтоб не видела Дарья Кирилловна, – Алексей отдал Ваське, попросил сегодня же отнести в Штаб, где была полевая почтовая контора.

Васька заверил:

- Не изволь, Алёха Степанович, беспокоиться. – Мельком взглянул на конверт: – Сегодня же письмецо твоё тронется в родимый твой Луганск.

По дороге в Штаб Васька беспечно насвистывал мелодию вальса «Амурские волны».

Где и взялась: путь Ваське преградила сестра милосердия Дарья… Протянула руку:

- Письмо давай. Сама в Штаб отнесу: как раз иду туда.

Василий ухмыльнулся:

-Прямо – как раз!.. Не понимаю, думаешь?

Сестра милосердия нахмурилась:

- А то понимаешь. Сказано: давай письмо.

Васька с усмешкою приподнял письмо над головою:

- Даром не отдам. Поторгуемся, Дарья Кирилловна.

Дарья выругалась – не хуже орудийного фейерверкера:

- Куупец!.. Чего удумал?

-Как стемнеет, – ждать тебя буду.

Не успел Васька глазом моргнуть, как Дарья вырвала письмо из его рук:

- Жди.

Васька оторопел… Но тут же нашёлся:

-Скажу Алёхе, что отправить письмо ты взялась.

Дарья кивнула:

- Скажи. Письмо я отправлю, – как положено: это не твоего ума дело. А известно ли тебе, Василий, что капитан Ивашин терпеть не может всяких вольностей?.. А ежели скажу ему, как ты домогаешься меня… как прохода мне не даёшь? Или – как по ночам через лес в деревню уходишь…

-Ну, Дарья!..

- Пошёл вон.

Письмо так и лежало – в глубоком кармане белого сестринского фартука…

Даша отчаянно оправдывала свой непонятный поступок:

-Эта девчонка… гимназистка эта, Лена… Она давно забыла Алёшу. И… она всё равно не ответила бы на его письмо. А я… я жить без него не могу… И он полюбит меня.

Елена Васильевна перечитывала Алёшины письма – от первой записки, что принёс ей в женскую гимназию гимназист Фёдор Уваров… от писем, написанных из Екатеринослава, – до тех немногих, что пришли уже с войны…

Откуда-то брались силы – верить, надеяться: сегодня нет письма… – значит, оно придёт завтра.

С Алёшей ничего не может случиться.

Его хранит их счастье – простое, такое желанное счастье мальчишки-гимназиста и девчонки-гимназистки… Хранит их первое свидание, первая и единственная любовь.

… Военно-санитарный поезд был в пути четвёртые сутки.

Лёгких рейсов не бывает, но нынче – особенно много тяжелораненых.

Если удавалось сёстрам милосердия присесть да глаза прикрыть, то лишь на полчаса – по очереди…

Оживлённый разговор солдат Наденька Терентьева услышала случайно. Приостановилась: пехотинец Савелий Зарубин держал в руках газету «Наш вестник», взволнованно и гордо рассказывал мужикам:

-Это он самый и есть! Батюшка Димитрий – наш полковой священник! При мне и было: растерялись ребятушки, – молодых много… Вышло замешательство, а промедление – считай, поражение в бою… Отец Димитрий своей речью поднял нас в атаку… Скажу я… как добрый учитель, сумел объяснить нам – просто и понятно… И сам впереди – с крестом. Тут и у ребятушек наших рассеялся страх, – ровно туман предрассветный.

Наденька взглянула на снимок в газете…

Кто-то из раненых поддержал её… Чей-то сочувственный голос участливо спросил:

- Устала, сестрица?.. Да ты присядь с нами, – отдохни хоть с минуту…

Савелий продолжал рассказ:

- Много кого ранило в том бою. И меня вот не миновало. Так не пристало горевать: рана заживёт – не таких поднимали на ноги врачи в госпиталях… А были и погибшие среди наших солдатушек. Да только не сдали мы наших позиций врагу.

Губы Надины вмиг побелели… Сама не расслышала своего голоса:

- Жив?...