Когда-то давно, ещё на заре своей медицинской деятельности, а именно во время работы в сельской участковой больнице, мне очень часто приходилось брать на себя ответственность, оказывая помощь травмированным больным. Работа медиком в селе она такая. Там фельдшер либо должен быть на все руки мастер, либо не быть вообще. Был на участке один алкоголик Лёха. Имея крепкую дружбу с зеленым змием, Лёха резал себя, как говорится, вдоль и поперёк. Благодаря тому вечно пьяному Лёхе (Царствия ему небесного) я и научился ушивать раны.
***
— У тебя Кузя снова вскрылся! — заявил санитар медчасти, когда я утром прибыл на смену и зашел в медчасть.
Санитаром в медчасти был трудоустроен молодой осужденный отряда хозяйственного обслуживания Павел Александров по кличке Гавр.
"Ну вскрылся и вскрылся, — подумал я, — с кем не бывает? Нашёл, чем удивить тёртого фельдшера".
— Бывает, — просто ответил я, проходя в фельдшерскую, чтоб сменить Светлану, дежурившую на предыдущих сутках.
— Он под капельницей лежит! — санитар снова попытался меня спровоцировать на панику.
Гавр внимательно рассматривал мою реакцию на происходящее.
— И такое тоже бывает, — всё так же флегматично ответил я.
— Он же умрёт! — никак не унимался Гавр.
Я был человеком новым в этом изоляторе, меня изучали и прощупывали все, в том числе и осужденные. Эпизод с Гавром меня немного позабавил, поэтому я решил отыграть свою старую и циничную шутку, как когда-то пошутил мой друг-однокурсник Родион, и которую понимают только медработники или философы. Тем более, что с санитаром мне еще надо работать, он незаменимый помощник в медсанчасти. Надо налаживать с ним контакт.
— Кто умрёт? — вдруг взволнованно спросил я.
— Ну как кто? Кузя!!! Козьмин из третьей палаты! — чуть ли не с истерикой в голосе выкрикнул Гавр.
— А-а, — уже спокойно протянул я и продолжил с обречённым тоном. — Конечно, умрёт...
У Гавра дернулась бровь, он, не мигая и с некоторой долей возмущения, уставился на меня. Мол, "что ты вообще несёшь, доктор?" Именно такой реакции я и ждал.
— И ты умрёшь..., — ничуть не меняя тона голоса, продолжал я.
Гавр вытаращил глаза и проглотил язык.
— И я умру... Все мы умрём. Жизнь такая штука тяжёлая, что ещё никто не выжил...
Гавр сначала погрустнел, но потом вдруг улыбнулся.
— Ну ты, доктор..., даёшь! Спокойный, как удав! Хе-хе.... Нормально так ответил!
— Крови много потерял?
— Да, я уже всё замыл там, в палате!
— Так значит, он не у меня вскрылся, а у тебя.
— Ну, ладно, давай так: "он у нас вскрылся", — пошел на компромисс Гавр. — Так сойдёт?
— Да. Так уже лучше. А то: "у тебя", "Кузя", "вскрылся", — передразнил я Гавра.
***
Смена выпала в выходной день. Регламент работы фельдшера следственного изолятора в выходной день объёмный, так как всё, что в будний день делается всем коллективом медицинской части, в выходной день делается одним фельдшером. Приём и осмотр больных во время утренней проверки, которая зачастую тянется до обеда, экстренная и неотложная помощь, выполнение плановых назначений и перевязок, выдача таблеток, контроль приема туббольными противотуберкулёзных препаратов, психбольными, соответственно, психиатрических лекарств, прием этапов, контроль за санитарным состоянием комнат длительных свиданий, банно-прачечного комплекса и пищеблока, телесный осмотр на наличие травм и кожных заболеваний арестованных, пробы пищи на пищеблоке, медицинский осмотр заступающих дежурных смен и караула, заполнение всевозможной и невозможной медицинской документации, составление списка содержащихся лиц, подлежащих дополнительному питанию и многое, многое другое.
Медицинская часть следственного изолятора имела в своем составе стационар на семнадцать палат.
Пять палат было соматического профиля, в которых, в основном, содержались терапевтические больные: гипертоники, диабетики, ИБС-ники (сердечники), астматики. Больные, недавно перенесшие какие-либо операции и нуждающиеся в ежедневных перевязках и инъекциях.
Девять палат на двадцать семь коек были отведены под туберкулезный блок. Блок этот располагался отдельно от других палат, за тяжелой железной дверью, на которой был знак "Биологическая опасность". В тубблоке были свои душевые и отдельный прогулочный дворик. Арестованные, страдающие туберкулёзом, составляли большую часть всех стационарных больных. Все двадцать семь коек были заняты всегда.
Одна палата на две койки предназначалась для инвалидов, у которых был выраженный дефицит самообслуживания — колясочники, парализованные, передвигающиеся при помощи костылей или ходунков. Ещё две палаты на шесть коек каждая были выделены для психических больных, а также для больных, находящихся в делириозном состоянии, опасных для себя и окружающих. У новоприбывших арестованных часто возникают делирии на фоне вынужденной отмены алкоголя. Пил-пил на воле... Украл курицу, продал, а опохмелиться не успел. Посадили. Вот так и бывает, украл курицу, а пришла белка...
Палаты медблока практически ничем не отличались от обычных камер, но у них было одно значительное преимущество. В отличие от чаш Генуя в обычных камерах, в камерах медблока были унитазы, а это уже люксовая опция отеля под названием тюрьма.
В одной из этих палат и содержался герой сегодняшней истории, следственно-арестованный Козьмин Александр. Уж что за тараканы или черти водились в его голове, никто толком не разбирался, но Александр постоянно проявлял аутоагрессию. Он, спрятавшись под одеялом, резал себя везде, где только придётся.
***
— Привет! — поздоровался я со Светланой, которая дежурила на предыдущих сутках. — Мне санитар уже рассказал про Козьмина.
— Привет!!!
В глазах её было столько радости от осознания того, что наконец-то эти тяжелые сутки закончились, и что я пришёл её сменить. Она уже предвкушала, как через несколько минут пойдет домой, прочь из этого страшного места.
— Как он надоел! — воскликнула Светлана. — Ты представляешь? Он снова вскрылся! За сутки два раза! Первый раз не сильно, я зеленкой помазала. А второй раз-то удачно. Я уже все бинты на него истратила. Он всё кровит и кровит потихоньку...
— Так зашить надо было...
— А ты умеешь?
— Конечно. А ты?
— Нет... Дим, зашей, пожалуйста, — Светлана смотрела на меня взглядом котенка из мультфильма "Шрек".
— Сколько времени прошло? — спросил я.
— Не знаю, во сколько он порезался, но обнаружили в четвертом часу ночи. Он ведь как делает: укрывается одеялом с головой, режет себя и лежит себе тихонько. Как матрас пропитался, так сокамерники и увидели, что на пол кровь капает. Меня вызвали.
— Давление? — перебил я.
— Держит. Я в него уже третий флакон проливаю.
— Ладно, — согласился я. — Только тогда ты задержись, чтоб мне помочь.
— Ой, Дим..., мне бежать надо! У меня Сашка сегодня дома один, а нам на тренировку надо, а еще я на ногти записалась...
Я вдруг подумал, что после суточного дежурства в СИЗО, действительно очень хочется сбежать отсюда, куда глаза глядят. И у меня завтра утром точно также не будет никакого желания задерживаться на работе, потому что после дежурства человек должен отдыхать. Это придумано не мной, не начальником медсанчасти и даже не генералом. Это регламентируется Трудовым Кодексом и просто здравым смыслом.
— Иди, — сказал я. — Справлюсь. Не привыкать "в одинокого".
— Спасибо, Дим! — прощебетала Света и выскочила из кабинета. — Пока!
Я направился смотреть Козьмина. Как раз подошла проверка. Открыли камеру. Козьмин лежал на кровати лицом к стене. Грудная клетка его равномерно поднималась и опускалась.
— Живой? — кивнув в его сторону, спросил я у его сокамерников.
— Угу...
— Козьмин! — окликнул я больного.
Козьмин не пошевелился, лишь дыхание стало не таким глубоким.
— Я знаю, что ты меня слышишь. Пойдем в процедурку, я тебя перевяжу.
Козьмин повернулся и неохотно сел на кровати, повесив голову и уперевшись взглядом в пол.
"Бледный, вялый, взгляд пустой, безразличный, — отмечал я про себя. — Что ж с тобой происходит-то?"
— Пойдём-пойдем, — подбодрил я его. — Сейчас всё нормально будет.
"Ничего нормального тут нет и быть не может, — шептал мне внутренний голос. — Это тюрьма, это неволя. Это ужас, мрак и безысходность. А человек существо свободное и счастливое должно быть. Кого ты тут свободным и счастливым увидел, а?..."
Спрашивать у кого-либо, сколько Козьмин потерял крови, было бессмысленно, потому что определить объём крови, разлитой на полу и пропитавшей матрас нереально даже примерно.
Козьмин медленно встал и, качаясь, направился к двери. Тут я вдруг увидел, что грязный свитер, что был надет на него, тоже пропитан свежей кровью.
— Ты снова, что ли, порезался? — воскликнул я, уже надевая перчатки. — Покажи!
Я резко задрал свитер больного. На передней брюшной стенке, чуть выше пупка поперек живота от левого до правого подреберья был довольно-таки большой и глубокий разрез. Края раны разошлись, скудная подкожно-жировая клетчатка вывернулась наружу, и поэтому вся полость раны представляла из себя кроваво-жировое месиво в виде полумесяца.
— Ё-ё-ёооо..., — увидев такую картину, протянул младший инспектор, зашедший со мной в камеру.
— Вот тебе и "ё-ёоо..", — передразнил я инспектора. — Вы почему мойку* у него не забрали?
— Да мы забрали... Видимо, у него где-то ещё припрятана была...
* Мойка — это лезвие от одноразового бритвенного станка.
— Пойдем, Саня. Потренируемся, — ободряюще сказал я и похлопал Козьмина по плечу. — Только мойку выкинь сначала.
Зашли в процедурный кабинет. Козьмин сел на кушетку, тоскливо уставился в угол кабинета.
— Что с тобой? Зачем ты режешься? — начал спрашивать я.
Козьмин на миг поднял глаза, посмотрел на меня и тут же их опустил. В тот миг взгляд его показался мне ясным, осмысленным.
— Тебе не понять, — глухо ответил он, отвернувшись в другой угол.
— Ну а ты попробуй, — сказал я, подготавливая необходимый инструмент, перевязочный материал и антисептики. — Я так-то смышленый, попробую разобраться, а? Ты на больничку что ли хочешь выехать?
— Ай..., — махнул рукой Козьмин, давая понять, что разговор на эту тему закончен.
— Я тебя зашивать собираюсь. Ты, надеюсь, не против?
— Делай, что хочешь... Мне <безразлично>,— ответил Козьмин.
— Ты за что сидишь-то? — спросил я, делая инфильтационную анестезию, обкалывая рану.
— Терроризм.
— Серьёзно?
— Да.
— И что ты сделал? — не унимался я.
— Не сделал! — огрызнулся Козьмин.
Сначала я подумал, что, скорее всего, он отрицает свою причастность к совершенному преступлению, к инкриминируемой ему статье, отрицает свою вину.
— Хорошо. Что ты не сделал?
Козьмин вновь замолчал.
Я же, пока действует анестезия, уже накладывал швы на его рану. Проколол кожу, подхватил иглу с другой стороны, вытянул нить, перехватил иглу в иглодержателе, вновь прокол противоположного края раны, вытянул нить, обрезал, завязал узел. Один за одним я наложил двенадцать швов.
Швы получились ровные, аккуратные.
— Готово! Погляди, какая красота! Скажи спасибо Лёхе!
— Какому Лёхе?
— Был у меня такой больной, Лёхой звали. Тоже резался постоянно. Вот на нём-то я и натренировался.
Козьмин посмотрел на свой живот.
— Я всё равно буду резаться. Я все равно хочу умереть. Уж лучше так...
— Как? — спросил я. — В тюрьме, на нарах?
— Мне все равно уже не жить...
Слушать этот бред мне надоело.
— Слушай, давай не в мою смену, а?
— Как получится.
— Не получится, — категорично заявил я. — Ты опасен для себя и окружающих. А раз так, значит, тебя надо зафиксировать. В понедельник придёт психиатр, пусть она с тобой разбирается, а мне некогда. Меня ещё другие больные ждут.
— Делай, что должен, доктор..., — с безразличием ответил Козьмин.
— Инспектор! — крикнул я в коридор.
— Я!
— Сейчас ставим раскладушку по центру палаты и привязываем больного. Контроль за ним каждые десять минут. Прием пищи и вывод в туалет только в моем присутствии. Ясно?
— Ясно.
— А я сейчас еще и на пост видеонаблюдения позвоню, чтоб за ним через видео следили*.
*| В каждой камере СИЗО установлена видеокамера, предназначенная для контроля за арестованными.
В центре палаты поставили металлическую раскладушку, из старых простыней сделали широкие ленты-вязки, которыми и привязали Козьмина к раскладушке. И до конца смены я нянчился с ним, как с маленьким ребенком. Водил в туалет, кормил, а потом вновь привязывал его к раскладушке.
Козьмин ещё довольно долго просидел у нас в излояторе и неоднократно вновь и вновь наносил себе повреждения, но в мою смену он больше ни разу не резался.
Его осматривали психиатры, в том числе и комиссионно, но невменяемым его так и не признали. Из-за постоянных кровопотерь у Козьмина развилась железодефицитная анемия, он стал белого, воскового цвета, а потом я заметил, что он стал желтеть. И желтизна эта объяснялась тем, что организм, постоянно теряя эритроциты, пытается их вновь воспроизвести в достаточном для нормальной работы количестве. Образующиеся в красном костном мозге эритроциты, ввиду их колоссальной потребности для организма в случае кровотечений, получаются незрелыми, слабыми, нежизнеспособными, поэтому быстро погибают. А желтизна кожи обусловлена высоким уровнем билирубина. Так вот этот самый билирубин и есть продукт распада эритроцитов. В случае с Козьминым, возник именно этот процесс, называемый уже гемолитической анемией. Его перевезли в ведомственную тюремную больницу, пытались лечить его там, но все было бесполезно. Через несколько месяцев Козьмин умер в возрасте тридцати двух лет от полиорганной недостаточности.
Лишь позже я узнал о материалах его дела. Оказалось, что он был завербован террористической организацией как террорист-смертник, но затеянный теракт совершить ему не удалось — попался силовикам. Случайно ли, совесть ли вдруг у него проснулась, неизвестно. Но, наверное, именно поэтому он и пытался покончить с собой, боясь более жестокой расправы от своих же идеологов?
Теперь на этот вопрос уже не получить ответа.
***
Членовредительство или осознанное самоповреждение довольно-таки нередкие явления в условиях пенитенциарных учреждений. Осуждённые или арестованные очень часто прибегают к подобным методам, чтобы привлечь внимание к своей персоне. Причинами членовредительства могут быть различные факторы, но чаще всего это шантаж: от банального "не дали курить", "не хочу на этап" (нежелание ехать в суд, на следствие или в исправительную колонию), "пайка невкусная" и тому подобное. Поэтому, размышляют они, я сейчас вскроюсь, все перепугаются и быстро принесут мне сигареты, снимут с этапа, вместо баланды выдадут анчоусов в белом вине и дефлопе с крутоном, а на десерт будут марципаны с ореховой крошкой. Порезы в таких случаях наносится мелкие, неглубокие, а то, не дай Бог, не нужно уже будет не покурить, не пожрать, да и на этап бы поехал сам, а не ногами вперёд. Другая причина членовредительства это самобичевание от осознания неизбежности наказания за совершенное преступление и, как следствие, неприязнь или ненависть к себе, а может быть, и банальный страх. Страх выглядеть осуждаемым и отчуждаемым в глазах общества, родных и близких.
Продолжение следует...
Часть 1/ Часть 2/ Часть 3/ Часть 4/ Часть 5/ часть 6/ Часть 7/ Часть 8/ Часть 9/ Часть 10/ Часть 11/ Часть 12/ Часть 13/ Часть 14/ Часть 15/ Часть 16/ Часть 17/ Часть 18/ Часть 19/ Часть 20/ Часть 21/ Часть 22/ Часть 23/ Часть 24/ Часть 25/ Часть 26/ Часть 27/ Часть 28/ Часть 29/ Часть 30/ Часть 31/ Часть 32/ Часть 33/ Часть 34/ Часть 35/ Часть 36/ Часть 37/ Часть 38/ Часть 39/ Часть 40/ Часть 41/ Часть 42/ Часть 43/ Часть 44/ Часть 45/ Часть 46/ Часть 47/ Часть 48 / Часть 49 / Часть 50 / Часть 51 /Часть 52/ Часть 53/ Часть 54/ Часть55/ 56 /57 /58 /59 /60/
