В тот выходной праздничный день, в который я заступил на суточное дежурство в опергруппу, был организован "День открытых дверей". В этот день, администрацией учреждения родственникам осужденных отряда хозяйственного обслуживания разрешалось посетить своих родных. Если осужденный был молод, то к нему приезжала мама или бабушка. Если же осужденный был в возрасте, то к нему приезжали дети, а иногда супруга. Я провел родственников в общежитие отряда, провел небольшой инструктаж о том, что можно и что нельзя. Они разошлись по кубрикам. Моей задачей в тот день было находиться в общежитии, следить за порядком, отвечать на вопросы родственников, провести лекцию, организовать культурно-массовые мероприятия — шашки, шахматы, футбол или волейбол.
Пока осужденные общались со своими родственниками, я решил перебрать кое-какие документы в кабинете.
А дверь тихо постучали.
— Войдите!
Дверь открылась, вошёл дневальный отряда Коля Наумов. Лицо его было грустным, задумчивым. Причину его грусти я, конечно же, знал — его единственная бабушка не приехала.
— Присаживайся, Коля, — сказал я, указывая ему на стул.
Коля сел, подпёр подбородок двумя руками, задумчиво уставился в стену.
— Не переживай! — как можно бодрее сказал я. — Наверное, в следующий раз приедет!
— Наверное..., — грустно вздохнув, сказал он. — Я вот что думаю. Наверное, быть круглым сиротой легче в этом плане?
— Почему?
— Ну..., не ждёшь никого, не надеешься, следовательно и не расстраиваешься.
— Мне трудно судить, — ответил я. — У меня есть и мама, и папа. Был папа....
— Вон, Волчонок, — Коля кивнул в сторону двери, имея ввиду осужденного Волкова, — с утра носится как угорелый, курить стреляет у всех!
Сергей Волков был круглым сиротой с рождения и никогда не знал, кто его родители. По достижении восемнадцатилетия, выйдя из детского дома, он, чтоб хоть как-то выжить, стал бродяжничать и воровать, за что и попал в тюрьму. В отряде хозяйственного обслуживания он работал уборщиком служебных помещений. Мыл полы в кабинетах режимной и оперативной части, сборного отделения.
— Курить он у родственников стреляет! И хоть бы что ему! — продолжал свои рассуждения Коля. — Кто-то этот день ждал, как праздник. Не спал ночами, думая и представляя, что скажет своему родному человеку, как обнимет его или возьмёт на руки, если это ребёнок. А он курить стреляет, у незнакомых людей, потому что в отряде ему уже никто курить не даёт! Да для него ничего не изменилось! Что детдом, что тюрьма! Курить он стреляет! Возможность, видите ли, появилась! А родственники все такие добрые, жалостливые. Не только сигарету, но и конфет ему отсыпят! И ему хоть бы хны! Мне кусок никакой в горло не лезет от расстройства, а он "загревается"* нахаляву!
— А где он сейчас?
— Его на этаж дёрнули, чтоб оперу кабинет помыл.
— Ну, ему не позавидуешь, — сказал я. — Чего хорошего он в жизни видел?
— Да я и не завидую, — успокоившись, ответил Коля. — Просто ему легче живётся что ли. Ни забот, ни хлопот...
— Украл, выпил, в тюрьму? — спросил я.
— Ну, типа того...
Коля наконец-то улыбнулся.
— Как у вас дела? — спросил он.
— Да, так..., не очень, — ответил я и замолчал, уставившись в журналы.
Коля помолчал немного, ожидая, захочу ли я рассказать, что случилось, но тут в дверь постучались.
— Войдите!
Это был Волков.
— Во-о-о! — воскликнул Коля от неожиданности. — Долго жить будешь! Куревом, небось, поделиться зашёл?
Волков был небольшого роста, немного полноват, неопрятен, а в прищуренных глазах всегда был хитрый взгляд. Внешне он больше напоминал хомячка.
Но сейчас, несмотря на такой продуктивный день, никакой радости на лице Волкова не было. Напротив, лицо его было хмурым и озадаченным.
— Разговор есть, — вполголоса пробормотал он, обращаясь ко мне.
Коля вышел, поняв, что разговор у Волкова только ко мне.
— Что? — спросил я.
— Я это..., короче..., у оперов в кабинете украл часы блатные и зажигалку блатную...
— Бл...! — ругнулся я. — Ты что, совсем охренел?
Волков опустил голову и уставился взглядом в пол.
Часы и зажигалка в кабинете оперативника, что украл Волков, были подарочными, с именными надписями. Поговаривали, что оперативнику их подарил не то генерал, не то его заместитель.
— Отдай обратно, слышишь?
— Поздно. Я уже всё "впарил"* на корпусе.
— Тьфу ты! Иди, возвращай, как хочешь!
— Не отдают, — пробубнил Волков. — Я пробовал...
— Опера уже знают?
— Да. Уже меня тя́нут*.
Ситуация сложилась очень нехорошая. Подобные вещи, такие как зажигалки, часы, телефоны высоко ценятся в криминальной тюремной среде. Какой-то арестованный, заимев дорогие вещи, сразу же повышал свой авторитет. Прикурить сигарету, щёлкнув блатной зажигалкой, это гораздо красивее, чем чиркать спичкой по измятому бумажному спичечному коробку. И пусть такой шик будет совсем недолгим, до того, как зажигалку снова украдут, или сам арестант проиграет её в карты, но главное, это тот самый миг, когда чиркаешь зажигалкой в мрачной, грязной камере, пропахшей немытыми телами, куревом и приправой от лапши быстрого приготовления. Зажигалка и часы, являясь запрещенными к хранению предметами, напоминают арестантам о свободной жизни, о воле вольной, поэтому и придают некоторую авторитетность заключенному, у которого они имеются. К тому же, добавляется ещё и тот факт, что заключенный, имея в своем распоряжении запрещённые предметы, "идёт против системы", бунтарь, "отрица́лово". А к таким везде относятся уважительно (до поры до времени). Также, прекрасно понимая, какую ценность эти вещи представляют для оперативника, арестант мог взамен выпросить что-то для себя, какие-то послабления в содержании и отбывании наказания. А ещё из-за пропажи вещей возникал риск общего обыска в следственном изоляторе. Обыска безжалостного, беспощадного и вездесущего, в результате которого, если и не найдут украденное, то попутно найдут и отберут что-то другое: чайники, кипятильники, самодельные игральные карты, телефоны, брагу.
И сам Волков , и арестанты, и оперативники прекрасно понимали, что просто так украденное не вернётся, а безжалостный обыск может привести к бунту, поэтому только и оставалось дожимать воришку Волкова, чтоб он вернул украденное любой ценой. И именно поэтому Волков и пришёл ко мне.
— Хочешь, чтоб я сходил до хаты и забрал? Так ты ж не сдашь того, кому запреты впарил. Тебе ж не по понятиям, во-первых, а во-вторых, если ты их сдашь, то с тебя спросят за такой поступок. Жёстко спросят.
Волков молчал, понимая, в какую ловушку он угодил.
— Вот поздно ты ко мне пришёл, — с сожалением сказал я. — Пришёл бы ты ко мне перед тем, как воровать собрался, так я б тебе помог, отговорил бы. А сейчас уже поздно. Пойдем к операм, попробуем поговорить...
— Не пойду...
— Боишься?
Волков громко сопел, опустив голову.
— Ладно. Будь в отряде. Я сам пойду к операм.
Выходя из общежития, я встретился с двумя инспекторами дежурной смены.
— Волков в отряде?
— Да. Зачем он вам?
— Не нам. Опера́ его тянут на второй этаж. Нам велено его привести.
Я развернулся и пошёл следом за ними.
— Волков! — крикнул один из них в коридор. — Собирайся! Тебя опера тянут!
Волков, испуганно обернувшись и сообразив, в чем дело, быстро побежал по коридору. Инспекторы, видимо, ощутив какой-то охотничий азарт, рванули за ним. Волков забежал в туалет.
— Не подходите!!! — донесся из туалета его отчаянный крик. — Я вскроюсь!!!
— Блин, у него мойка!* — воскликнул один инспектор.
В этот самый момент я подошёл к распахнутой двери туалета и заглянул внутрь. Волков, задрав рукав казенной робы, что есть силы полоснул лезвием по левому предплечью. Разрез получился длинный и глубокий, с повреждением крупной вены. Кровь брызнула в из раны, забрызгав кафель на стенах и на полу. Волков опустил руку, кровь ручейком потекла на пол.
— Вскрылся!!! — крикнул второй инспектор.
Сейчас уже и не помню, как я влетел в туалет, как сбил Волкова с ног, прижав его к полу коленом. Помню, что зажал его рану своей рукой. Помню, как горячая кровь пробивалась сквозь мои пальцы, как рука соскользнула с раны, потому что Волков дергался, пытаясь вырваться.
— Полотенце! Быстро! — крикнул я инспекторам, кивнув на полотенце, что висело на стене возле раковины.
Один из инспекторов потянулся за полотенцем.
— Второй за фельдшером! БЕГОООМ!!!
— Девятьсот первый, девятьсот тринадцатому! — закричал по рации второй инспектор. — Фельдшера на отряд по тревоге! Срочно!
— Не дергайся! — рявкнул я Волкову, прижимая полотенце к ране и останавливая кровотечение.
В тот день из фельдшеров дежурил Мурат, тот самый фельдшер, что говорил мне, что через несколько лет службы мои морально-нравственные качества будут на низком уровне.
— Что тут? — спросил он.
— Резаная. Шить надо.
Не отпуская рану, я отвёл Волкова в медчасть, где Мурат ушил ему рану, а когда вернулся в отряд, то увидел, что дневальный Коля Наумов уже заканчивал уборку в туалете.
— Вот вам и Волчонок..., — с тоской сказал он, посмотрев на меня.
Как решился вопрос с украденными часами и зажигалкой, мне неизвестно, но через некоторое время Волков написал заявление о переводе его в другое исправительное учреждение.
***
Утром я вышел из изолятора и тут же забыл вчерашнее происшествие, вспомнив, что мой ребенок сейчас в реанимации, а я его даже не видел. От мысли, что я могу даже не увидеть его живым, мне стало совсем плохо. Сколько раз мне самому приходилось говорить людям о том, что их родственник умер, а теперь я сам вдруг подумал, что и мне скоро позвонят из детской больницы с очень плохой вестью. Я каждый раз вздрагивал, когда раздавался телефонный звонок. Мало того, что у сына было обвитие шеи пуповиной, мало того, что он не закричал, когда родился, так еще и сейчас он находится в больнице на искусственной вентиляции лёгких, совсем в другом конце города. Из-за ИВЛ, его маленькие лёгкие с нежной легочной тканью очень подвержены развитию застойной пневмонии, а значит, ему сейчас обязательно вводят антибиотики, которые помимо бактерицидного действия губят микрофлору кишечника. А мама у нас сейчас в роддоме в другом конце города сцеживает молоко и выливает его в раковину, вместо того, чтоб кормить им сына. Все мои мрачные размышления вели к печальному выводу.
Во что бы то ни стало, я решил попасть в детскую реанимацию, чтоб хоть посмотреть на своего долгожданного сына. Пока ещё не поздно, пока он дышит, пока его маленькое сердечко бьётся.
Я стал листать телефонную книгу в телефоне и понял, что среди контактов у меня нет почти никого из моего медицинского прошлого, зато были всякие люди из моей настоящей, темной жизни — всякие начальники учреждениий и их заместители, психологи, учителя, профессора, адвокаты, следователи, прокурор, судьи и даже батюшка. Несомненно, все эти люди имели определённый вес при определённых обстоятельствах, но сейчас от них не было для меня абсолютно никакой пользы.
И вдруг почти в самом конце списка контактов выскочило "Шаталин Лёха (п/с № 3)".
— Вот! — вслух сказал я и сразу же нажал клавишу вызова.
С Алексеем мы познакомились на специализации в 2009 году, во время моей работы на скорой. Он был простым русским парнем, работал так же, как и я фельдшером линейной бригады скорой помощи, только на другой подстанции нашего города. На тот момент, помимо фельдшерского образования, он учился в мединституте и уже заканчивал педиатрический факультет. После окончания специализации мы с ним почти не общались. Так, поздравления с Новым годом, Днем рождения, Днем медика, вот, собственно, и всё общение. Но я знал, что он закончил мединститут, знал, что он теперь детский реаниматолог, да ещё и работающий в санавиации. Он постоянно курсировал по всей стране, сопровождая тяжелых больных детей из отдаленных регионов в специализированные медучреждения Москвы или других крупных городов.
"Только бы он ответил, — думал я, слушая гудки в телефоне. — Даже если он сейчас не в городе, то хотя бы подскажет, что мне делать дальше".
— Алло? — ответил Алексей.
— Лёха, привет. Узнал?
— Ну конечно, Дим! Как ты?
— Если честно, то не очень, Лёх... Ты в городе?
— Да, в городе. Вчера только из Питера прилетел. Что случилось?
— Да, понимаешь, сын у меня родился..., — голос у меня дрогнул. — В реанимации сейчас.
— Где?
— В "восьмерке" на Дружбы.
— А что вообще произошло-то?
— Жена говорит, что двойное тугое обвитие, гипоксия, "на трубе"* сейчас.
— По Апгар* сколько?
— Да не знаю я, Лёха! — отчаянно воскликнул я. — Я вообще нифига не знаю! Знаю, что родила, а на следующий день его увезли к вам в "восьмёрку".
— Ну ладно, я всё узнаю, — сказал Алексей.
— Лёх, мне надо к нему, — спокойно и уверенно сказал я.
— Ну..., — Алексей замолчал, что-то обдумывая. — Нельзя же... .
— Пока не поздно, Лёх....
Алексей помолчал несколько секунд, потом спросил:
— У тебя халат есть?
— Да.
— Приезжай.
Алексей встретил меня во дворе больницы.
— Я позвонил в реанимацию, договорился, — сказал он, пожимая мне руку. — Сейчас там кормление в отделении, надо подождать немного. Пойдем в ординаторскую, кофе попьём.
— Пойдём, — согласился я, вдруг вспомнив, что я уже не ел почти сутки.
Это я уже потом понял, что никакого кормления там не было, просто Алексей решил меня подготовить к тому, что мне предстояло увидеть. Мы выпили по чашке кофе, немного поговорили.
— Ну, пойдем?
— Пойдем, — ответил я, надевая халат.
— Ещё доктора сейчас пригласим, которая твоего сына ведёт.
Я ожидал увидеть в палате несколько кувезов с младенцами, но когда зашёл, то увидел вдоль стен множество всяких приборов, мониторов, ламп, шлангов, проводов, а в центре палаты стоял высокий столик. Он напомнил мне хирургический стол, только был маленький, с прозрачными невысокими бортиками. Сквозь бортики было видно младенца, подключенного к аппарату искусственной вентиляции лёгких.
Я остановился в дверях.
— Что? — спросил Алексей. — Плохо?
— Не, — ответил я. — Всё хорошо. Я сейчас...
— Проходи, — сказал Алексей.
— Я думал, что он будет в кувезе..., — сказал я, входя в палату.
— Это называется открытая реанимационная система, — ответил Алексей и уверенно подошел к столику.
Он посмотрел на ребёнка, на мониторы, которые стояли вокруг, потом обратился ко мне.
— Подойди, поздоровайся с сыном-то!
На темно-синей пелёнке столика лежал мой сыночек. Маленький, бледно-розовый и недвижимый. Глаза его были закрыты. Из его маленького ротика торчала интубационная трубка, в носик был вставлен назогастральный зонд, прикрепленный к щёчке лейкопластырем, а к ручке была присоединена система с капельницей. Лишь только его маленькая грудь слегка поднималась от вдуваемого в его легкие воздуха.
Я взял его руку в свою ладонь:
— Здравствуй, сынок..., — вполголоса сказал я.
Веки его задрожали, на мгновение он приоткрыл глаза и тут же закрыл их. Он меня услышал! Он почувствовал, что я пришёл к нему!
— Выздоравливай, мой хороший, — шептал я. — Пожалуйста...
Алексей похлопал меня по плечу.
— Всё будет хорошо. Я уверен. И ты будь уверен...
— Спасибо, Лёш!
Подошедшая доктор-реаниматолог сказала, что динамика у ребенка положительная, и что, скорее всего, вечером его переведут на самостоятельное дыхание.
— А как дальше? — спросил я. — Как перенесенная гипоксия отразится на нём? Я очень боялся сказать "ДЦП", но все поняли, что я имел ввиду.
Доктор глянула на меня, пожала плечами, перевела взгляд на ребенка:
— Дальше надо будет с неврологами работать...
Продолжение следует....
_____________
"Загревается" — (жаргонное) от слова "Грев" получать в передачах, посылках или подарках предметы первой необходимости в тюрьме: чай, сигареты, продукты питания.
"Впарил* — продал, поменял на что-то.
" Тянут" — вызывают.
"Мойка" — (жаргонное) — лезвие от одноразового бритвенного станка.
"На трубе" — (медицинский сленг) значит, что больному проведена интубация трахеи с целью искусственной вентиляции лёгких.
"Шкала Апгар" — система оценки состояния новорождённого на первых минутах жизни. Впервые представлена в 1952 американским врачом-анестезиологом Вирджинией Апгар.
Часть 1/ Часть 2/ Часть 3/ Часть 4/ Часть 5/ часть 6/ Часть 7/ Часть 8/ Часть 9/ Часть 10/ Часть 11/ Часть 12/ Часть 13/ Часть 14/ Часть 15/ Часть 16/ Часть 17/ Часть 18/ Часть 19/ Часть 20/ Часть 21/ Часть 22/ Часть 23/ Часть 24/ Часть 25/ Часть 26/ Часть 27/ Часть 28/ Часть 29/ Часть 30/ Часть 31/ Часть 32/ Часть 33/ Часть 34/ Часть 35/ Часть 36/ Часть 37/ Часть 38/ Часть 39/ Часть 40/ Часть 41/ Часть 42/ Часть 43/ Часть 44/ Часть 45/ Часть 46/ Часть 47/ Часть 48 / Часть 49 / Часть 50 / Часть 51 ...