Здешняя шахта называлась тогда «Мария». Так звали дочку Фёдора Тимофеевича Пантелеева, управляющего угольным рудником.
Пантелеев – из местных. На рудник пришёл работать совсем ещё пацаном, – вместе с другими мальчишками заправлял шахтёрские лампы и доставлял их шахтёрам в забой. Скоро приучился рубить уголёк: мужики дивились, как послушны ещё неокрепшим мальчишеским рукам тяжёлый шахтёрский обушок и кайло. Любила Федьку шахта, словно берегла его: несколько раз – неведомо, как, – оказывался парень в полушаге от места, где обрушилась глыба породы. Случалось, и под завалом оставался Фёдор, да только выбирался живым-здоровым оттуда, где его уже и не искали.
Большой интерес был у Федьки к угольному делу: на лету ловил всё, что бывалые шахтёры рассказывали про горюч-камень, с полуслова понимал, что к чему. И сам сметлив: порой случалось, целый день ни с кем не разговаривает, – будто не видит, не слышит, как пересмеиваются-перемигиваются мужики, знай, молчит да думает какую-то крепкую думу. А потом – к десятнику Еремеевичу: так, мол, и так, Спиридон Еремеевич, – сначала уголь рубить надо с того конца, там грузить удобнее, а когда сюда подойдём, – уже просторнее будет. Так больше угля вывезем на поверхность. Или укажет, где крепь усилить, – чтоб кровля не обрушилась. Как-то отмахнулся Еремеевич от Федьки: дескать, некогда, – покуда и так постоит, а там видно будет. И что ж: в ночную смену и рухнула кровля, – в аккурат, где Федор указывал. Семеро шахтёров тогда под завалом остались. Считай, двое суток разбирали завалы. Шестерых отыскали, – живыми. Четверо, правда, без памяти из шахты подняли, – так чему ж удивляться-то. Лекарь на руднике совсем молодой был, но – справился, да и мужики дюжие, – от степи здешней.
Одного шахтёра не нашли только. Уже сошлись в том, что, знать, судьба такая у Матвея Парамоновича, – священника, батюшку Петра, позвали: чтоб, значит, всё, как положено… А Федька, хоть и рукавом слёзы размазывал по чёрному от угольной пыли лицу, – Матвей Парамонович ему крёстным был, – упрямо заявил, что сам будет искать. И ведь отыскал, – крёстного-то. В исходе третьих суток невесть как расслышал Фёдор едва уловимый отклик на своё отчаянное и упорное простукивание завала…
Вскоре Спиридона Еремеевича перевели на «Троицкую», а вместо него десятником стал Фёдор Пантелеев. Стали величать вчерашнего Федьку Фёдором Тимофеевичем, хоть годами ещё не вышел – для Тимофеевича-то.
У отца с матерью Федька единственным сыном был, – окромя него, четверо девок. Батя с маманей о женитьбе давно поговаривали, а тут, раз при должности да при деньгах оказался, – не чета ровесникам, – сам Бог велел невесту подыскать: за тебя, мол, Федя, – любая с радостью, выбирай только.
А что искать да выбирать, если давно одна-разъединственная люба… На краю посёлка – у самой реки, в ветхой избушке, жила Пелагея с внучкой Марьей. Родни у них никакой не было, – так и жили вдвоём, сама Пелагея кроху вырастила. И – не ясно, в кого вышла красавица такая: Пелагея – лицом тёмная, платок вечно лоб закрывает, – ни бровей, ни глаз не рассмотреть. И так, чтоб по-женски, – статью ли, грудью, плечами мягкими привлечь взгляд, – ничего заметного: совсем неказистою баба была. Кто его знает: если б платок сняла, да волосы, тугим узлом собранные, рассыпались бы по узким плечам, да усмехнулась бы, – может, и прояснилась сквозь угрюмость былая красота. А, может, в отца-мать выдалась Марья красавицей такой: родителей её в посёлке никто не знал. Хоть тоненькая и гибкая, как прутик ивовый с берега, а, видно, крепкая. Коса тяжёлая, ниже пояса. Пятнадцатая весна только пошла, а мужики и парни оглядывались – недозрелыми тыковками упруго, чуть приметно перекатывалась грудь под простой и грубой рубашкой. Под любопытными, порой – нахальными взглядами девчонка краснела и убегала.
А на Троицу, когда гуляли девки с парнями у реки, Федька Пантелеев неслышно подошёл сзади, ладони ей на плечи положил. Всполошенно оглянулась Марья, а Фёдор брови свёл:
- Не бойся. Ждать буду, пока вырастешь. Потом сватов пришлю.
На гулянках Марья редко бывала: бабка строга. А когда случалось, – Фёдор провожал её до избушки. Как-то Пелагея дожидалась Марью у калитки: велела засветло дома быть. Ещё и не смеркалось, когда Марья с Фёдором подошли к избе. Пелагея окинула Федьку тяжёлым и угрюмым взглядом. Марье негромко и кратко приказала:
- В избу ступай.
И сама повернулась, – калитку за собой закрыть.
Фёдор остановил её:
- Пелагея Гордеевна!
- Чего тебе? – Пелагея неприветливо, через плечо, едва взглянула на Федьку.
- Уговор промеж нас с Марьей. Как исполнится ей шестнадцать, – сватов пришлю. Потому как люба она мне. И я ей люб, – исчерпывающе объяснил Фёдор Пелагее.
- Вот когда исполнится, – посмотрим, – сухо уронила Пелагея и ушла в избу.
А после ужина сокрушенно головой покачала:
- Из головы выбрось. Не жди. Не женится он на тебе.
Марьины губы задрожали от обиды. Вскинула глаза на Пелагею:
- Почему… не женится?
- Да кто ж ему позволит на тебе жениться! Сама не знаешь! Ровно приданого у тебя – сундуки! Его отец с матерью ждут-не дождутся… выглядывают: когда он им в дом такую невестку, как ты, приведёт.
А Федька по-прежнему до калитки провожал Марью: бывало, с гулянья, чаще – из церкви, после вечерней. Ладошку бережно сжимал, слова такие… бесстыдные и ласковые говорил,– от них ровно жаром сладким захлёстывало… Фёдор уходил, а Марья ночушкой металась в тревоге и горькой обиде: догадывалась, что бабка Пелагея права. Вон сколько девок, красивых да богатых, глаз не сводят с Фёдора!..
И надумала Марья в своём девчоночьем горе и отчаянии…Подсмотрела, как Федька уж перед рассветом с рыбалки вернулся. Пока он лодку привязывал, спустилась к нему на берег. Не успел он опомниться, – хмелиночкой обвилась вокруг него. От стыда задыхалась, шептала:
- Феденька!..Не думай… Не боюсь я… Ничего не боюсь. Люб ты мне…
Волосы распущенные укрыли всю её… И пахли любистком. Закружилась голова у Федьки, – поднял он Марью на руки, в купыри прибрежные понёс…
Изгибалась от боли в сильных Федькиных руках, губы прикусывала, чтоб не закричать, – сама же сказала, что не боится… сама же хотела…
Потом Федька лежал, прикрыв глаза, а она неслышно поднялась. Рубашку подоткнула, в речку вошла, – юбку постирать. А Фёдор тоже – в одних портах исподних – в воду бросился, к тому берегу поплыл. А вернулся, – прямо в реке снова… случилось у них.
Уж лето в исходе было, а они так и встречались, – на берегу… Однажды Фёдор не дождался Марью. От какой-то неясной тревоги сжалось сердце. Подошёл к калитке, набрал в горсть мелких камешков, бросил один-другой в низкое тёмное окошко. Замер, не дышал даже. Не вышла Марья…
Только на следующее утро, когда вернулся из шахты, случайно услышал, как мать с соседками у колодца разговаривали:
- Да что там за изба, – чтоб жалеть о ней! Никто не позарится. Так и будет стоять.
- Да… Пелагея уж не раз поговаривала, что собираются они с Марьей уйти, – на Пелагеину родину. Далеко отсюда, – где-то по Донцу. Дескать, там какая-никакая, хоть дальняя, да родня. Вроде к себе звали её с внучкой. Вот и решилась Пелагея.
- И правильно: чего им здесь, – одним-то… Ни помощи, ни защиты.
Потом, уже осенью, кто-то из местных видел Пелагею на здешней ярмарке. Рассказывали, – будто внучку замуж она отдала…
Продолжение следует…
Начало Часть 3 Часть 4 Часть 5 Часть 6
Часть 7 Часть 8 Часть 9 Часть 10 Часть 11
Часть 12 Часть 13 Часть 14 Часть 15 Часть 16
