Света
Договор уже подписан. Он у меня на руках, и в ближайшее время мы начнем работать над проектом моей кондитерской. Моей. Собственной. Я даже уже представляю себе ее интерьер. Как все будет устроено.
Просто, но лаконично. Это будет место не просто приятное, оно будет практичное. Без вычурности, но элегантное. Уютное. Как дома. На окнах я расположу мягкие подушки, пледы для тех, кто ждет заказ или решил перекусить прямо здесь, с чашкой какао и свежим круассаном.
Здесь будет всегда играть легкая, ненавязчивая музыка, для создания настроения.
— Добрый день. Светлана? — меня вырывает из раздумий глубокий мужской голос. Я поднимаю глаза и передо мной стоит приятный мужчина в строгом костюме. В его руках папка с какими-то документами, а в глазах усталость. Из этого я делаю вывод, что это оценщик недвижимости, который связывался со мной по телефону.
— Здравствуйте. Да, это я.
— Хорошо. Если вы готовы, то тогда посмотрим вашу квартиру?
— Конечно, — быстро соглашаюсь я. — Простите за мою невнимательность. Немного призадумалась.
Он молча кивает и тут же указывает рукой в сторону подъезда, в котором располагается купленная в браке квартира. Квартира, в которую я влюбилась с первого взгляда. В которой мечтала жить после того, как Мира подрастет, но так и не провела там ни одной ночи. Потому что всегда Сережа был против. Потому что “к чему нам этот переезд?” или “чем тебе не живется в своей квартире?”
А сейчас это всего лишь еще одна процедура, которую стоит пройти для раздела имущества. У нас с Сергеем не так уж и много совместно нажитого. Вот эта, пустующая квартира, купленная через несколько лет брака, да еще старая дача за городом, про которую все давно забыли.
И сегодня оценщик решил начать именно с этой самой квартиры, и я впервые рада, что мы так и не смогли ее сдать. Это было бы сейчас сложнее. Пришлось бы возиться с квартирантами, документами, выселением.
Мы поднимаемся на лифте. Вопросы оценщика довольно обобщенные, по работе. Я отвечаю коротко, автоматически. Я полностью в курсе всей ситуации с домом, с обслуживанием, с тем, где и какие коммуникации, потому что сама искала эту квартиру, сама влюбилась в ее вид из окна и уговаривала Сергея купить. Думала, оставим мою Мире, а сами будем жить в этой. Но сейчас... Сейчас у меня нет денег, чтобы выкупить его долю, а его траты на... Юлю еще не доказаны. Мой адвокат над этим работает, но пока я не получала от него никаких известий.
Лифт останавливается, и я выхожу первой. Уверенно иду в сторону знакомой двери.
— Сюда. Прошу. Соседи у нас тут тихие. Справа молодая пара. Слева пенсионерка, которая любит следить за порядком, — говорю я так, словно он пришел ее покупать, а сама уже вставляю ключ в замок. Один щелчок, и дверь поддается. Странно, обычно я закрываю на два оборота. Толкаю дверь и замираю на пороге.
В коридоре разбросана мужская обувь. В самой квартире воздух здесь спертый, тяжелый. Я делаю неуверенный шаг внутрь и взгляд падает на фигуру, распластавшуюся на матрасе прямо на полу в гостиной.
Это Сергей. Его лицо заросло густой щетиной, волосы слиплись. На одной ноге болтается полуспущенный носок, вторая босая. Правая рука заброшена за голову, будто он упал там, где шел и замер. Его грудная клетка спокойно вздымается, подтверждая, что он просто пьян.
Становится ужасно стыдно. Это горький, кислый стыд, который подкатывает к самому горлу. Рядом с матрасом валяется пустая пластиковая тарелка из-под лапши быстрого приготовления, а на полу у батареи лежит пустая бутылка из-под дешевого виски.
— Простите, — резко поворачиваюсь я к оценщику, заслоняя собой неприглядную картину. — Давайте... давайте зайдем позже. Сейчас не самое удачное время, а я бы хотела показать вам эту квартиру во всей красе.
Он брезгливо прикрывает нос платком, его взгляд скользит по моему лицу, по спящему Сергею, по этому хаосу, который он устроил.
— Конечно, — кивает он, и в его глазах я читаю смесь жалости и осуждения.
— Здесь не всегда так. Правда, — глупо оправдываюсь я, уже выходя обратно в подъезд. — Обычно все иначе. Он... он не должен был быть здесь. Я лично слежу за состоянием квартиры и… ума не приложу почему он здесь.
Оценщик что-то бормочет в ответ, а сам уже спешит к лифту. Я остаюсь стоять у открытой двери и в голове стучит один-единственный, логичный вопрос: что он здесь делает? Да, квартира все еще по закону принадлежит нам двоим, но почему он здесь? Почему не у своей Юли? И судя по его виду, он явно находится здесь не первый день.
Сергей
После двух недель тишины, спокойствия и полного беспамятства, возвращаюсь к Юле, в этот проклятый дом, как загнанная собака. Чувство долга перед нашим ребенком — это ни что иное, как мой поводок. Здесь Вика. Моя девочка. Единственное, что еще связывает меня с этой женщиной узами, не порванными до конца.
Я молча захожу и сразу натыкаюсь на бардак в прихожей. Куртка Вики валяется на полу, а не в шкафу. Из гостиной доносятся звуки какого-то ток-шоу. Я иду на звук, пока не натыкаюсь на Юлю, которая сидит на диване, уткнувшись в телефон, накрашенная, как для выхода в свет. На столе перед ней стоит пустая чашка, а вокруг следы от ее косметики.
— Папа! — из своей комнаты вылетает Вика. Лицо заплаканное, волосы растрепаны. Она вцепляется в меня, как репей. — Мама сегодня совсем со мной не играла.
— А почему я должна была с тобой играть? Я устала, ты разве не видишь?
Вика тихонько всхлипывает, и мое сердце сжимается. Я вроде оттаиваю на секунду, глажу ее по голове. Это мой ребенок. Мой крошечный свет в конце тоннеля.
— Вон отец нагулялся, иди и играй с ним сколько влезет, — раздается ледяной голос Юли с дивана, пока она не отрывает глаз от экрана. — Идите оба, не мешайте.
— Она еще ребенок, Юль! — не сдерживаюсь я. — Ей нужно с кем-то играть! Ей нужно читать сказки на ночь. На нее надо обращать внимание, в конце концов!
Она наконец поднимает на меня взгляд. Холодный, оценивающий. Полный презрения.
— А ты, как я посмотрю, нагулялся? Что, у своей Светки все это время сидел? Проводил время со своей взрослой дочерью, а я? А твоя младшая дочь? Что, не до нас тебе было?
От ее слов, от этого яда меня буквально передергивает.
— Если тебя это так волнует, то я был не у Светы. Мне нужно было немного времени, чтобы привести себя в чувства. После твоих истерик, между прочим. А сейчас я пришел за чистыми вещами и поеду на смену. У меня дежурство.
Ее лицо искажается маской чистой, неприкрытой стервозности. Она вскакивает, подходит ко мне вплотную, тыча пальцем в грудь.
— Ага, конечно! На работу! Так я тебе и поверила. Работа. Будто я не была на ее месте. Ты бросил нас тут одних, голодных, без особых средств к существованию! Я сижу с ней одна! Беременная, — она резко дергает Вику за руку, оттаскивая от меня. Дочь вскрикивает от испуга.
— Не трогай ее! — рычу я, заслоняя дочь собой. Внутри все закипает. — Хватит! Заканчивай этот цирк! Я оставил вам почти пятьдесят тысяч на время своего отсутствия. Что, тебе мало?
— Ребенок требует много денег, — шипит она, и ее глаза блестят от злорадства. — С таким стрессом и упреками я не выношу ребенка! Я его потеряю, и это будет на твоей совести! Слышишь? На твоей!
Этот шантаж. Этот вечный, уже ставший привычным шантаж. Но сегодня он действует как спусковой крючок.
— Замолчи! — мой голос больше похож на хриплый вопль, от которого Юля на секунду отступает, а Вика плачет уже в полный голос. — Хватит прикрываться детьми! Ты не занимаешься Викой! Ты ей манипулируешь! Ты даже поиграть с родной дочерью не в состоянии, пока меня нет!
Я больше не могу. Я разворачиваюсь, хватаю свою сумку, которую так и не распаковал, и вылетаю за дверь, захлопывая ее с таким треском, что, кажется, содрогаются стены. В ушах все еще слышен ее крик и плач моей дочери. Я бегу. Просто бегу, чтобы не сойти с ума.
На работу. Подальше от всех этих манипуляций. От ее угроз. От бесконечных претензий в мой адрес.
— Ты как? Выглядишь отвратительно, — первое, что я слышу от хирурга, переступая порог больницы.
— И чувствую себя точно так же, — честно отвечаю, хотя хочется не просто тихо говорить, а хочется орать.
— У нас через два часа предстоит сложная операция. Тебя наконец-то вернули в строй и поставили главным хирургом, но… может тебе стоит отказаться, пока еще не поздно?
— Не говори ерунды. Я справлюсь.
Он смотрит на меня с нескрываемым сомнением, и я прекрасно понимаю, что он в курсе моего провала, от которого едва не умер пациент, но сегодня я точно не ошибусь. Я не позволю Юле настолько изуродовать мою жизнь, чтобы еще и лишиться карьеры.
Через два часа я стою у двери операционной. Медсестра помогает мне со стерильным костюмом, а я стараюсь сделать все, чтобы поведение Юли не проникало в мое сознание, но вот глаза дочери. То, как Вика смотрела на меня перед тем, как я ушел. Та боль и отчаяние…
— Все готовы? — слышу я, уже делая шаг в операционную.
— Да, — отвечаю четко по инструкции и начинаю готовиться.
Операционная. Свет яркий, почти слепящий. Стерильный холодок. У меня сложнейшая открытая операция по резекции аневризмы брюшной аорты. Такое не каждый день делают. Она требует ювелирной точности, абсолютной концентрации. Каждый сосуд, каждый миллиметр на вес золота.
Я беру в руки скальпель, а внутри кромешная тьма. В голове эхо Юлиных слов: “Я потеряю ребенка”, “На твоей совести,” потом плач Вики. Я трясу головой, пытаясь прогнать образы.
Соберись! Сейчас ты несешь ответственность за жизнь человека.
— Серега, ты как? Может, отказаться пока не поздно?
— Нет. Я справлюсь, — отмахиваюсь я, пытаясь взять себя в руки.
Делаю первый разрез. Руки помнят, движения автоматические. Но мысли… предатели. Вспоминаю того парня, у которого был аппендицит. Тогда я тоже был не в себе. Тогда я тоже чуть не убил человека. Его спас коллега. Флешбек прокатывается волной тошноты. Визжащие датчики, бледное лицо анестезиолога, холодный пот на своей спине.
Не сейчас. Только не сейчас.
Концентрируюсь. Вижу аневризм. Огромный, раздутый мешок на аорте, готовый лопнуть в любую секунду. Осторожно выделяю его. Пальцы должны быть твердыми, но нежными. Одно неверное движение…
И тут мой взгляд цепляется за край сосуда. Слишком хрупкий. Слишком истонченный болезнью. Я это вижу. Мозг кричит: “Осторожнее!” Но мои предательские руки дрожат, связанные с стрессом, усталостью и внутренней дрожью.
Сосуд рвется.
Это не срез. Не надрез. Сосуд именно рвется.
Кричит кто-то из ассистентов.
Я не вижу ничего. Паника. Глухая, удушающая.
— Зажим! Гемостатик! Быстрее! — ору я, но мой голос звучит чужим.
Я пытаюсь найти источник, зажать, остановить поток. Но это как пытаться заткнуть пальцем прорванную дамбу. Кровопотеря колоссальная. Команда работает лихорадочно, но в их глазах я читаю то же отчаяние. Мы не успеваем.
Датчики начинают пищать. Сначала один, пронзительно. Потом другой. Синусовая тахикардия переходит в желудочковую. На мониторе хаос.
— Давление падает! — кричит анестезиолог.
Я понимаю. Я все понимаю. Пациент, мужчина лет пятидесяти. Прямо у меня на столе. Прямо у меня на руках. И это моя вина. Моя единоличная, абсолютная вина.
В голове всплывает тот день. Я тогда дал себе слово. Поклялся, что этого больше не повторится. И вот оно. Хуже. В разы хуже, но опять из-за меня.
Я пытаюсь делать массаж сердца, выкрикивать команды, но меня уже не слушают. Смысла нет. Второй хирург мягко отстраняет меня от стола.
— Всё, Серег. Всё. Уже поздно.
Отступаю. Стою и смотрю, как тело на столе обретает странную, восковую неподвижность. Писк датчика становится монотонным, бесконечным сигналом плоской линии. Этот звук. Он въедается в мозг. Он означает, что жизнь этого человека кончена. И моя профессиональная жизнь тоже.
Я выхожу из операционной. Ноги не держат. Спиной скольжу по холодной стене и оседаю на пол в пустом, стерильном коридоре. Отряхиваю руки. Они в крови. В его крови. Я смотрю на них и не могу сдержать дрожь. Всё кончено. Всё.
На негнущихся ногах выхожу. Снимаю с себя халат, перчатки, скидываю всё в корзину, а в голове отбойные молоточки продолжают отбивать одну и ту же фразу: “Это конец. Конец. Хуже просто уже не может быть”.
Я беру в руки телефон, чтобы хоть немного отвлечься, как он начинает вибрировать. Снова и снова. Настойчиво, требовательно. Юля. Я сбрасываю. Она звонит опять. И еще. Ее лицо, ее злобный шепот смешиваются с писком датчика в моей голове и картинкой залитого кровью пола.
Я закрываю глаза, прижимаю ладони к ушам, но это не помогает. Не знаю, сколько я здесь сижу. Мир рушится. Пока голос главврача, нависающего надо мной, не становится единственным, что доносится до меня сквозь грохот собственного краха.
— Это халатность. Скорее всего, расценят именно так. Будь готов ко всему. А пока полное отстранение. Я лично оформлю приказ. Ты опять подвел нас. И не только нас. Своими собственными руками ты угробил человека. Почему не доложил, что не можешь оперировать? Почему позволил себе пойти в операционную, зная, что не в состоянии сосредоточиться?
Я только киваю. Мне нечего сказать. Я знаю, что полностью виноват в том, что со мной случилось. Руки все еще трясутся. Мой пациент… он только что был жив. А теперь…
Телефон опять оживает. Юля. В этот раз беру трубку, прижимаю к уху, готовый выплеснуть на нее всю свою ярость.
— Сколько можно?! Оставь меня в покое! Хотя бы на работе! И без тебя проблем по горло!
Но в ответ не крик, а стон. Длинный, животный, полный такой настоящей, дикой боли, что у меня кровь стынет в жилах.
— Сере…жа…, — ее голос прерывается хрипом. — Помоги…
Не думая больше ни о чем, несусь домой. Дверь не заперта. Вхожу. В прихожей плачет Вика. А в гостиной… Юля. Лежит на полу, скрючившись. Лицо белое, как мел.
— Папа! — кричит Вика, не сдерживая слез.
Паника накатывает с новой силой. Ребенок. Она теряет ребенка. Здесь и сейчас.
— Вика, солнце, закрой глаза, — командую я дочери, и мой голос хрипит. — Не смотри.
Подхватываю ее на руки, отношу в дальнюю комнату, сажаю на кровать.
— Посиди тут. Папа поможет маме.
Возвращаюсь к Юле. Она в полубреду хватается за мои руки, впивается ногтями в кожу, кричит от боли. Глаза закатываются.
— Держись, — бормочу я, набирая номер скорой через знакомого, чтобы было быстрее. — Сейчас, сейчас все будет. Держись.
Скорая приезжает через минут пятнадцать. Юлю увозят в больницу. А я везу Вику к матери Светы. Молча, сжав челюсти. Та, увидев мое лицо и испуганную внучку, ничего не спрашивает.
Теперь в больницу. Меня к ней не пускают. Она в операционной. И хоть я и врач, хоть я и знаю, что там происходит, меня все равно останавливают у входа в операционную.
Я стою у стены, скольжу по ней спиной. Хватаюсь за голову. Страх. Боль. Осознание того, что сейчас там происходит. И, скорее всего… мы его теряем. Нашего нерожденного ребенка. Из-за ссоры. Из-за стресса. Из-за меня.
Выходит хирург. Я его знаю.
— Андрей, — бросаюсь к нему. — Скажи что-нибудь! — он смотрит на меня устало, с жалостью. — Прости, Серег. Мы сделали все, что смогли. Стоял выбор: спасать ее или они оба умрут.
— Только не говори мне, что…, — голос срывается.
— Прости. Крепись. Ребенка мы не смогли спасти. И…, — он кладет мне руку на плечо. — Скорее всего, она больше не сможет иметь детей. Повреждения слишком серьезные.
Мир рушится. Не по кирпичикам. Это взрыв. После которого не остается ничего. Ни злости, ни обиды. Ничего. Только пустота, черная и бездонная.
Ноги подкашиваются. Я падаю на колени прямо в больничном коридоре, не в силах сдержать рыдания. В горле ком, давящий, разрывающий.
Я потерял все. Абсолютно все.
Света
Я стою в пустом помещении. Здесь все еще пахнет пылью, свежей штукатуркой и счастливым будущим. Напротив меня, голая бетонная стена, грубым пятном выделяющаяся там, где мы сняли старую плитку. Окна выходят на оживленную улицу, и солнечный свет, отражаясь от пыльных стекол, рисует на полу длинные, пустые прямоугольники.
Всего два месяца бумажной волокиты, собраний, совещаний, потом обсуждений и все еще раз. По кругу. Заново. С новыми корректировками и вот я здесь. В этой точке.
Понимание накрывает меня, как теплая волна. Это моя кондитерская. Не мечта, не проект на бумаге. Это мое. Здесь, под этими сводами. Да, здесь еще предстоит выложить плитку, повесить полки, поставить витрины и огромную печь. Но основа… она уже здесь. И она моя. Горло сжимается в тугой ком, но на этот раз от гордости, а не от слез.
Дверь тихо скрипит за моей спиной, и я невольно подмечаю, что стоит смазать петли.
— Как продвигается работа?
Я оборачиваюсь. В дверном проеме стоит Олег. Он не входит без спроса, хоть они с отцом и вложили немало денег в мою мечту. Он просто стоит на пороге, оглядывая пространство оценивающим, но одобрительным взглядом.
— У меня все хорошо. Проходи, — говорю я и сама слышу, как в голосе появляются уверенные нотки, которых не было еще месяц назад.
— Уверена, что не нужна еще одна бригада? Мои ребята освободились, и если тебе нужно, то они могли бы....
— Уверена. Я справлюсь.
Он улыбается уголками глаз. В его взгляде нет ни капли снисхождения или сомнения. Есть деловая заинтересованность и… что-то еще. Что-то теплое.
— Я могу выделить средства, если нужно ускорить…
— Не надо, — нервно, но довольно мягко прерываю я.
— Как скажешь. Не буду с тобой спорить. Тебе хоть нравится то, что получается? — его вопрос заставляет меня снова окинуть взглядом пустоту. И в этот раз я вижу не ее, а то, что будет.
— Да, — улыбаюсь я в ответ. — Я уже представляю, как это будет.
В этот момент дверь снова открывается, и внутрь влетает Мира, скинув рюкзак на пол у входа.
— Здрасьте, а вы кто? — бросает она Олегу, оглядывая его с детским, но уже таким взрослым любопытством.
Олег не смущается.
— Я тот, кто строит вместе с… твоей мамой бизнес.
Лицо Миры озаряется пониманием.
— А, так это про вас она мне говорила.
Олег поднимает бровь, и в его глазах вспыхивает искорка азарта.
— И что же она такого обо мне говорила?
Мира смотрит на него прямо.
— Не обольщайтесь. Ничего хорошего.
— Мира! — восклицаю я, но у меня в голосе больше усталости, чем настоящего укора.
— Я! — она делает невинное лицо. — Говори, чем помочь? Вчера мы вроде хотели покрасить ту стену. Где краска?
— Там стоит, — киваю я в угол, а сама с трудом сдерживаю рвущуюся наружу улыбку.
Она бросает на Олега последний оценивающий взгляд и уходит вглубь помещения, оставив нас в легком, но не неловком молчании.
— Простите, — вздыхаю я. — Она еще не отошла от моего развода.
— Тяжелый развод? — его голос тихий, без лишнего любопытства, только участие.
— Я бы сказала неприятный, — отвечаю я, глядя куда-то мимо него, на улицу. — Как и все, что приходится ломать спустя десятки лет.
Он понимающе кивает. Не лезет с расспросами. И в этой его сдержанности огромное облегчение.
— Так вы здесь зачем? — меняю я тему, возвращаясь к делу.
— Привез материалы, которые вы просили, — он указывает большим пальцем за дверь. — И хотел согласовать оборудование. Есть время взглянуть?
— Да, конечно.
Он протягивает мне планшет с каталогами и спецификациями. Я беру его, стараюсь сосредоточиться на цифрах и моделях, но мой взгляд то и дело находит дочь.
Она уже надела старый свитер, развела краску и уверенными движениями начала закрашивать серую стену ярко-белой полосой. Вообще, Мира каждый день после учебы приходит сюда помогать. А я смотрю на нее и не узнаю. За последний месяц, в этой пыли и строительном хаосе, она выглядит… счастливой. По-настоящему. Такого блеска в ее глазах я не видела с тех пор, как моя жизнь начала трещать по швам.
Я быстро согласовываю все оборудование, ставя галочки напротив выбранных позиций. Все идеально. Здесь совершенно нечего обсуждать, как я и думала. Олег и его отец прекрасно знают, что нужно делать и какое оборудование лучше подходит для работы. Их механизм, как отлаженные часы. Четкий, без перебоев.
— Отлично, — Олег забирает планшет. — Еще увидимся, — он бросает мне ту же мягкую, спокойную улыбку, к которой я уже начинаю привыкать. — Я заеду еще на днях и помогу с вывеской.
— Спасибо.
Он уходит. Я смотрю ему вслед. В Олеге есть что-то… устойчивое. Он не суетится, не пытается произвести впечатление. Он просто делает свое дело. Профессионально, без лишних слов. И в его присутствии нет той гнетущей тяжести, к которой я привыкла. Есть легкость. И надежность.
Я подхожу к Мире. Она сосредоточенно водит кистью, стараясь не заезжать за малярный скотч.
— Спасибо, что помогаешь.
— Было бы за что, мам! — бросает она, не отрываясь от работы.
Несколько минут мы молча стоим рядом, и вокруг нас слышен только шорох кисти по шершавой поверхности.
— Мира…, — начинаю я осторожно. — Почему ты все-таки не осталась с отцом? В суде… ты могла выбрать. Ты же хотела…
Она замирает на секунду, потом опускает кисть в банку и поворачивается ко мне. В ее глазах недетская серьезность.
— Потому что он хотел меня купить, мам. Я сначала не хотела в это верить, а потом…в суде. Я посмотрела на него и поняла, что не хочу быть как Лилька. Я не хочу выбирать, не потому что мне не дают право выбора, а потому что мне не надо выбирать. Я знаю, что хочу остаться с тобой. Знаю, что хочу быть рядом. Вот так. Помогать тебе красить стены, возиться со всей этой шпаклевкой и просто быть рядом, зная, что ты со мной. А он… у него есть та. кто будет о нем заботится. Вот пусть он с ней и живет.
Я молчу, давая ей договорить. Она смотрит прямо на меня, и ее голос становится тише, но тверже.
— А еще, потому что после всего, что случилось, я поняла, что мне нужна только ты. Потому что только ты меня любишь и при этом ничего не требуешь от меня взамен.
И в этих простых словах вся наша с ней боль, все потери и… вся наша сила. Она не выбрала меня вместо отца. Она выбрала нас. Ту семью, которая осталась. Ту, что мы теперь будем строить заново. Здесь, среди банок с краской и планов на будущее.
Продолжение следует. Все части внизу 👇
***
Если вам понравилась история, рекомендую почитать книгу, написанную в похожем стиле и жанре:
"Развод. Нам не по пути", Наталья Ван ❤️
Я читала до утра! Всех Ц.
***
Что почитать еще:
***
Все части:
Часть 1 | Часть 2 | Часть 3 | Часть 4 | Часть 5 | Часть 6 | Часть 7 | Часть 8 ️ | Часть 9 | Часть 10 ️| Часть 11 | Часть 12 | Часть 13 | Часть 14 | Часть 15 ️| Часть 16 | Часть 17 | Часть 18 | Часть 19 | Часть 20 | Часть 21 | Часть 22 | Часть 23
Часть 24 - продолжение