Тишина в доме давит на уши, как вата. Только тиканье часов на стене, да редкие всхлипы Миры, которая наконец-то уснула у меня на руках. Ее дыхание неровное, прерывистое, будто даже во сне она не может убежать от этого кошмара. Я сижу на полу, прислонившись к дивану, и чувствую, как затекает рука, как ноет спина. Но я не двигаюсь. Не смею.
Я оглядываю комнату. Всё застыло в каком-то сюрреалистичном безвременье. На столе — нетронутая утка с хрустящей корочкой, над которой я так долго колдовала утром. Рядом стоит салат “Оливье”, где морковь аккуратно выложена сверху, как любит Мира. Бокалы с остатками шампанского, в которых уже нет пузырьков, стаканы с соком. Даже торт с семнадцатью свечами стоит нетронутый — мы так и не спели ей “Happy Birthday”.
Как так получилось? Когда всё пошло не так?
Вопросы выжигают все изнутри.
Может, когда Сергей начал задерживаться на работе в те самые “понедельники, среды и четверги”? Или когда перестал смотреть мне в глаза во время любви? А может, всё началось ещё раньше. В тот день, когда врач сказал нам, что второго ребёнка, скорее всего, не будет, он отвернулся к окну, а его плечи вдруг ссутулились, будто под невидимым грузом.
Мира всхлипывает во сне, и её тело дёргается. Я автоматически начинаю гладить её по спине, как когда она болела в детстве.
Когда мой муж впервые поцеловал Юлю? Когда впервые назвал того ребенка своей дочерью?
Меня начинает тошнить. Ком застревает в горле и категорически отказывается проваливаться.
Я смотрю на спящую дочь. Ее лицо, обычно такое живое, сейчас бледное, с запекшимися слезами на щеках. Эта сильная девочка, которая последний год доказывала мне, что она уже взрослая — своими дерзкими фразами, своими решениями, своей упрямой независимостью, — сейчас снова маленькая. Беспомощная.
И я не могу ее защитить. Не могу сказать, что все будет хорошо. Потому что не знаю. Впервые в жизни я не знаю.
Мира шевелится, ее веки дрожат. Она просыпается.
— Мама..., — её голос хриплый, будто она кричала часами. — Скажи, что это страшный сон.
Я молчу. Мой язык будто прилип к нёбу. Я хочу солгать. Хочу сказать, что это просто дурной сон, что мы проснемся и все будет как раньше.
Но это не сон.
Это реальность.
Горькая. Ужасная. Наша.
— Мам, посмотри на меня! — она вдруг садится, её пальцы впиваются в мои плечи. — Скажи, что это неправда! Что, папа не... что этот ребёнок не...
Её глаза — точная копия Серёжиных и сейчас они полны такой боли, что мне хочется закричать. Но я только качаю головой.
— Мирочка...
— Нет! — она вдруг бьёт кулаком по дивану. — Не может быть! Мам, мы же... мы же нормальная семья! Мы не как у Лильки! Мы...мы не будем такими.
Её голос срывается, и она снова падает мне на грудь. Я чувствую, как её слёзы просачиваются сквозь ткань моего платья.
— Мам…, — она задыхается между рыданиями. — Ты же не уйдёшь от папы? Пожалуйста... Я не хочу быть как Лилька. Не хочу делить праздники. Не хочу... не хочу выбирать между вами...
Моё сердце разрывается.
Я вспоминаю Лилю. Ту самую подругу Миры, чьи родители развелись некоторое время назад. Мира тогда приходила из школы в слезах:
“Мама, они заставляют её выбирать, с кем она хочет жить! А она не может выбрать! Она любит их одинаково. Это ее родители, как тут можно выбрать?”
Я видела, как моя дочь сжимала кулаки, когда Лиля рассказывала ей на кухне про то, как папа купил ей новый iPhone, чтобы “переманить” на свою сторону. Как она рассказывала, что ненавидит эти их “воскресенья с папой”.
И вот теперь...
Мира шевелится, её веки дрожат.
И теперь моя девочка смотрит на меня тем же взглядом. Взглядом полным ужаса перед будущим.
— Я не хочу жить на две семьи! Я не хочу, чтобы вы с папой делили меня как вещь.
Мира вдруг становится очень тихой.
— Мама…, — она смотрит на меня, и в её глазах вдруг появляется что-то взрослое, страшное. — Если ты уйдёшь от папы... я...
Она не договаривает, но я понимаю. Она боится остаться одна.
Боится, что её, как Лилю, будут тянуть в разные стороны. Что ей придётся скрывать от отца, что она скучала по маме. Что ей запретят говорить мне о том, как она провела выходные с ним.
Я обнимаю её так крепко, что у неё перехватывает дыхание.
— Я никогда не заставлю тебя выбирать, — шепчу я ей в волосы. — Никогда.
Но что я могу обещать? Я не знаю. Не знаю, как жить дальше. Не знаю, как сказать ей, что её страх уже стал суровой реальностью от которой, к сожалению, никто не застрахован. Что мы уже стали “как у Лильки”.
И от этого знания мне хочется разбить все оставшиеся бокалы. Но я просто сижу. Держу свою девочку. И молчу.
Потому что иногда молчание — единственное, что остаётся, когда кажется, что мир вокруг рушится, но на самом деле он просто резко меняет свою конфигурацию, как калейдоскоп после щелчка.
Руки действуют на каком-то автоматизме. Я собираю со стола грязные тарелки, перекладываю остатки салата. Машинально. Без эмоций, без чувств. Мира крутится рядом, но ее движения заторможенные. Она будто не со мной. Не здесь. Не в этой квартире, в которой все перевернулось вверх дном.
— Вот, — она протягивает мне чей-то полупустой бокал, и я вижу, как ее руки дрожат.
Мы уносим все на кухню, и я понимаю, что единственное, что осталось от нашей семьи — это горы немытой посуды.
Вода из крана бьёт слишком горячая, но я не смешиваю её с холодной. Пусть обжигает кожу, оставляя красные пятна на кончиках пальцев. Эта физическая боль ничто по сравнению с тем, что творится у меня внутри. Я сжимаю губку так сильно, что из неё вытекает мыльная пена, смешиваясь с остатками праздничного салата.
Остатки “оливье” плавают в раковине. Я так тщательно нарезала ингредиенты сегодня утром, стараясь сделать всё идеально для Мириного дня рождения. Для дня, когда мы наконец-то можем собраться всей семьей.
Теперь кусочки картофеля и моркови выглядят как жалкие обломки нашего счастья. Я смываю их в сливе, наблюдая, как они исчезают в чёрной дыре, словно последние двадцать лет моей жизни.
Мира молча ставит рядом стаканы. Ее пальцы дрожат так сильно, что стекло звенит, ударяясь о мраморную столешницу. Она больше не плачет. Не кричит. Просто выполняет действия, будто заведенная кукла. Каждый вздох даётся ей с усилием, будто она поднимает тяжесть.
— Мама…, — её голос звучит хрипло, как после долгого крика. — Я клянусь, я не знала. Если бы хоть что-то подозревала…
Я замираю. Вода продолжает литься, обжигая мне пальцы.
Она прерывается, сжимая стакан так, что мне кажется, он вот-вот треснет. В её глазах стоит такое отчаяние, что мне хочется схватить её и бежать куда глаза глядят, подальше от этого кошмара.
— Когда я спрашивала про её мужа, она только отмахивалась, — продолжает Мира, и её голос срывается. — Говорила, что он вечно на работе, что не любит шумные компании... Я думала... Я думала, она просто стесняется...
Тарелка выскальзывает у меня из рук и разбивается о каменную раковину с пронзительным звоном. Осколки разлетаются в разные стороны. Я касаюсь самого крупного, и он разрезает кожу, но я даже не чувствую боли. Только вижу, как капля крови смешивается с потоком воды.
— Я верю тебе, — говорю я, и это единственная правда в этом кошмаре. Моя девочка с её честными глазами и непоколебимыми принципами не могла участвовать в этом предательстве.
Мира внезапно обнимает меня со спины, прижимаясь лицом к моей лопатке. Её слёзы горячие, они просачиваются сквозь тонкую ткань моего платья.
— Он... он же объяснит? — шепчет она, и в её голосе столько детской надежды, что у меня перехватывает дыхание. — Должно же быть... какое-то объяснение...
Я медленно поворачиваюсь к ней, беру её лицо в ладони. Её кожа холодная, несмотря на то, что на кухне душно. Моя дочь — копия своего отца. Только в ее взгляде теперь боль, которой не должно быть в семнадцать лет.
— Конечно, — лгу я, гладя её по волосам.
Но мы обе знаем правду. Второй ребёнок. Они ждут второго ребёнка. Это не случайность, не минутная слабость. Это — осознанный выбор. Новая семья. Настоящая семья, в отличие от нашей — с её несостоявшимися мечтами о втором ребёнке, с её тихими вечерами, когда муж “задерживался на работе”.
Мира отстраняется, отодвигает меня в сторону и принимается собирать осколки разбитой тарелки. Её пальцы дрожат, когда она подбирает каждый кусочек. Она всегда была такой — аккуратной, ответственной. Всю жизнь старалась быть достойной дочерью своего отца-хирурга.
— Я всегда так хотела стать хирургом, как он, — вдруг говорит она, и в её голосе я слышу что-то навсегда сломанное.
Моё сердце сжимается. Она столько лет равнялась на него, гордилась им, рассказывала друзьям о его операциях. А теперь...
— Ты ещё станешь, — твёрдо говорю я. — Только теперь ты им станешь, не потому что твой отец, какой-то там хороший специалист, а потому что сама этого хочешь. Не ради него. Ради себя.
Ночью она приходит ко мне, как в детстве, когда боялась грозы. Её ноги холодные, когда она забирается под одеяло. Она прижимается ко мне, пряча лицо у меня в плече, и я чувствую, как её ресницы мокрые от слёз.
— Мам... а что будет теперь? — её вопрос повисает в темноте между нами.
Я смотрю в потолок, где играют отблески уличных фонарей. Где-то там, за окном, мой муж сейчас с ними. Со своей новой семьёй. Своим любимым ребёнком. Своим будущим.
— Будем жить, — отвечаю я, целуя её в макушку.
И это всё, что я могу ей пообещать. Потому что сама не знаю, как жить дальше. Как просыпаться по утрам. Как смотреть в зеркало. Как дышать.
Вода в ванной капает из незакрученного до конца крана. Где-то за стеной едет лифт. Мира тихо всхлипывает во сне, её пальцы судорожно сжимают край моей пижамы.
А я лежу и думаю о том, что завтра мне предстоит самое сложное. Открыть глаза и осознать, что это не кошмарный сон. Что мой муж — отец другого ребёнка. Что моя дочь больше не смотрит на него с обожанием. Что наша семья — это всего лишь немытая посуда, разбитые тарелки и пустой дом, где больше не будет его вещей в шкафу.
Я закрываю глаза, но перед ними снова и снова всплывает картина: Сергей берёт на руки ту малышку, а в его глазах та самая нежность, которую я не видела уже много лет. Та нежность, с которой он когда-то смотрел на нашу новорожденную Миру.
И внезапно я понимаю, что самое страшное не в том, что он изменил. А в том, что он ушёл. Ушёл давно. Я просто не хотела этого замечать.
Щелчок замка разрывает тишину квартиры, и я тут же открываю глаза. Сон мгновенно растворяется в утренней тишине. Я прислушиваюсь к каждому звуку. Его шаги — все те же, размеренные и уверенные, какими были и двадцать лет назад. Скрип третьей половицы у входа, которую мы так и не починили. Легкий звон ключей о металлический крючок. Все как всегда. Все как будто ничего не произошло.
Я лежу неподвижно, чувствуя, как Мира крепче вцепляется в меня во сне. Ее дыхание, ровное и спокойное, обжигает мне шею. Как сказать ей, что человек, которого она боготворила, вернулся? Что за этой дверью не просто папа после дежурства, а предатель, лжец, чужой человек?
Чайник на кухне начинает шипеть, и это привычное звучание вдруг становится невыносимым. Сколько раз я радостно встречала утро, слушая этот звук? Радуясь, что муж дома, что мы вместе? Теперь он режет слух, как нож по стеклу.
Осторожно высвобождаюсь из объятий дочери. Она хмурится во сне, и ее пальцы судорожно сжимают ткань простыни, но она не просыпается. Во сне ее лицо кажется детским, беззащитным. Совсем не таким, каким было вчера — искаженным от боли и непонимания.
Я выхожу в коридор. Останавливаюсь у зеркала — мельком вижу своё отражение: растрепанные волосы, тени под глазами, губы, сжатые в тонкую белую полоску.
Когда я стала такой? Когда превратилась в эту изможденную, постаревшую на десять лет женщину?
Его шаги доносятся из кухни. Я иду на звук, как на эшафот. Открываю дверь и аромат свежего кофе проникает в легкие.
Сережа стоит ко мне спиной. Его плечи — все те же, знакомые до боли. Широкая спина, которую я так любила обнимать. Руки сильные, уверенные, с длинными пальцами хирурга, которые умели так нежно касаться.
— Доброе утро, — говорит он, оборачиваясь.
Его голос. Его взгляд. Все как всегда.
— Будешь кофе?
Я замираю. На мгновение мне кажется, что вчерашний кошмар — просто дурной сон. Что ничего не случилось. Что мы все еще семья. Но потом я вижу его правую руку. На безымянном пальце нет обручального кольца.
Он улавливает мой взгляд. Откашливается. Его рука ныряет в карман брюк. Секунда и обручальное кольцо снова на его пальце.
Он снимал его ради нее. Ради той, с кем провел эту ночь. Чтобы не напоминать ей о своем семейном положении.
— И это все, что ты можешь мне сказать? — мой голос звучит холодно, хотя внутри все горит. Я буквально задыхаюсь от пожара в груди. — После того, как вчера та девочка назвала тебя папой перед всеми нашими гостями? После того, как я узнала, что моя сестра ждет от тебя второго ребенка?
Он театрально закатывает глаза и делает глубокий вдох, как будто я — капризный ребенок, который мешает ему работать.
— Светуль, давай без истерик. Ты всегда все драматизируешь.
— Без истерик? О, прости. Ты прав. Что-то я придумала себе повод для ссоры на ровном месте, — я чувствую, как смеюсь, но звук, вырывающийся из моей груди, больше похож на предсмертный хрип.
— Света…
— Я забыла, что измена — это обычное дело. Особенно с моей сестрой. Особенно когда у тебя уже есть один ребенок от нее.
— Давай не будем. Вчера выдался довольно сложный… вечер, — договаривает он, спустя пару секунд напряженного молчания.
— Сережа, ты изменил мне с моей сестрой! У вас ребенок! Второй на подходе! И ты говоришь мне “без истерик”? Говоришь про сложный вечер?
Он ставит чашку на стол, кофе расплескивается, оставляя темные пятна на белоснежной скатерти.
— Это всего лишь небольшая ошибка. Все исправимо.
— Ошибка? — мой голос теперь звенит, как натянутая струна. — Три года лжи — это ошибка? Ребенок — ошибка? Беременность — ошибка? Что еще, Сережа? Может, наш двадцатилетний брак — тоже ошибка?
Он пожимает плечами, берет сахарницу. Его движения спокойные, размеренные. Как будто мы обсуждаем, кто сегодня будет выносить мусор, а не крушение нашей семьи.
— Ты все усложняешь. Я же сказал — все можно исправить.
— Как? — я хватаюсь за край стола, потому что ноги больше не держат. — Как ты собираешься это “исправить”? Затолкаешь вашего ребенка обратно? Сотрешь Юле память? Или, может, сотрешь меня и Миру из своей жизни?
Он наконец поднимает на меня глаза, и в них нет ни сожаления, ни раскаяния. В них только явное раздражение.
— Хватит кричать, Света. Мирослава спит. Подумай о нашей дочери.
— О, теперь ты заботишься о Мире? — шепчу я, но от этого мои слова становятся только ядовитее. — А когда ты изменял ее матери, когда заводил вторую семью, тогда ты думал о ней? О том, что будет, когда она узнает?
Его лицо искажается. На секунду мне кажется, что он сейчас разобьет свою чашку об стену. Но вместо этого он молча ставит ее в раковину.
— Прекрати драматизировать. Я не собираюсь это обсуждать в таком тоне. Когда успокоишься, тогда и поговорим.
Я смотрю на него и вдруг понимаю, что не знаю этого человека. Этот спокойный, уверенный мужчина не тот Серёжа, который плакал, когда впервые взял на руки Миру. Не тот муж, который держал меня за руку после очередного “у вас не получится” у гинеколога.
Это кто-то другой.
Я чувствую, как по моей спине пробегает холодная волна. Он действительно не понимает. Не понимает, что сломал не просто брак, он сломал меня, нашу дочь. Нашу жизнь. Все, что было для меня святым.
— Ты уходишь, — говорю я, и мой голос звучит чужим. — Сегодня. Прямо сейчас.
Он застывает на месте. Потом медленно поворачивается ко мне.
— Ты серьезно?
— Я еще никогда не была так серьезна.
Он отталкивается от столешницы. Делает шаг в мою сторону. Его лицо наконец теряет спокойствие.
— Света, давай поговорим как взрослые люди. Без эмоций.
— Без эмоций? — я чувствую, как слезы текут по моему лицу, но даже не пытаюсь их смахнуть. — Ты предал меня. Предал нашу дочь. Завел ребенка с моей сестрой. И ты хочешь, чтобы я говорила об этом “без эмоций”?
Он делает шаг ко мне, и я невольно отступаю. Этот жест как нож в сердце. Я никогда не боялась своего мужа. До сегодняшнего дня.
— Мира…, — начинает он.
— Мира остается со мной, — перебиваю я, и мой голос дрожит. — Ты не отнимешь у меня дочь.
Его лицо меняется. Глаза становятся холодными, чужими.
— Света, не глупи.
— Сережа, убирайся из нашей квартиры. Иди к Юле. Иди к ее детям, которым “так нужен отец”. Иди на работу. Хоть куда, но только уходи. Оставь нас в покое. Я не отдам тебе дочь. Ни сейчас, ни когда ей исполнится восемнадцать.
— Это мы еще посмотрим. По закону у нас равные права.
В его глазах появляется что-то новое. Что-то опасное. И я понимаю, что он действительно готов бороться за Миру. Не потому что любит ее. А потому что не может проиграть. Никогда и ни в чем. Потому что хочет сделать мне еще больнее.
Из коридора доносится шорох. Мира стоит в дверях, ее лицо мокрое от слез.
— Папа…, — ее голос дрожит. — Это правда? Ты... ты правда… Юля и ее дочь вы…
Он поворачивается к ней, и его выражение мгновенно меняется. Становится мягче, теплее.
— Дочка... давай поговорим...
Но она отступает от него, как от огня.
— Уходи, — шепчет она. — Пожалуйста, папа... просто уходи.
Его лицо искажается. На секунду мне кажется, что он заплачет. Но вместо этого он резко разворачивается. Выходит в коридор, хватает ключи.
— Я позвоню, — бросает он на ходу.
Дверь захлопывается с таким грохотом, что вздрагивают стекла в окнах.
Тишина.
Мира падает на колени посреди кухни и начинает рыдать. Я подхожу к ней, опускаюсь рядом, обнимаю. Ее тело сотрясают судороги, слезы текут ручьями.
— Все будет хорошо, — шепчу я ей в волосы, целую макушку. — Все будет хорошо.
Но мы обе знаем, что это ложь. Потому что ничего уже не будет “хорошо”. Только “по-другому”.
Продолжение следует. Все части внизу 👇
***
Если вам понравилась история, рекомендую почитать книгу, написанную в похожем стиле и жанре:
"Развод. Нам не по пути", Наталья Ван ❤️
Я читала до утра! Всех Ц.
***
Что почитать еще:
***
Все части:
Часть 4 - продолжение