Самовар был стар. От многочисленных чисток и долголетней яркой горячей жизни бока его поблекли. Уж не блистал он так, как бывало блистал в годы молодые.
Однако жил. Вернее, мог бы жить, греть и даже кипятить, будь у него хозяева. Но вот уж года четыре, как покрывался он пылью. А в последние месяцы ещё и исполнял функцию охотника на мух – от одной из его витиеватых старинных ручек до ажурной конфорки деловитый и суетливый паук выплел свои сети.
Паук его щекотал и раздражал, но пришлось смириться. Во-первых – сделать он все равно ничего не мог, во-вторых – мух он ненавидел тоже, а в-третьих – ну, хоть какое-то развлечение.
Вечерами, когда за окном наступала темень, а тонкие ветви вишни стучали в окно, он скучал по своей бывшей хозяйке. Бывало принесет баба Нюра колодезной водицы, наполнит его латунные бока, напялит трубу, подкинет в жаровню щепок и шишечек. Самовар не скоро, немного вальяжно и важно начнет свою работу, а баба Нюра выставит на стол розеточку с вареньем, розеточку с медом и теплые оладушки.
Иногда чаевничали они вдвоем, а иногда приходили к бабе Нюре соседки – такие же старушки, как она. Вот и Самовар чувствовал всегда себя среди них молчаливым старичком.
Если на столе появились пироги, протыканные вилкой, ватрушки с желтым блестючим творогом, значит надо ждать детей и внуков.
Пока внуки были поменьше, его, Самовара, они немного боялись. Особенно когда верхняя крышка его начинала бренчать и из-под неё летели горячие капли. Но Нюра щупала самовар внизу и говорила:
– Не готов ещё, погодим малёхо.
Потом он начинал шуметь. И когда дети были рядом, делал это специально громче, нагоняя гул всё сильнее, пока он не достигал пика, пока силы его не иссякали. Тогда он начинал шипеть и булькать – от досады, что не удалось пошипеть ещё громче. Ему очень хотелось, чтоб дети его уважали и побаивались.
Да, он ревновал, чего уж. Вдвоем с Нюрой они чаевничали чаще, а когда приезжали крикливые внучата, Нюра целыми днями бегала с примусом, керогазом, сковородками и кастрюлями, которые шипели и шкворчали. Чаепитие и посиделки становились реже.
Но и в эти летние дни случались и самые счастливые вечера, когда становился Самовар самым главным – водружался на самое почетное место большого стола во дворе. К бабе Нюре приезжали двое ее детей с семьями, приходили две соседушки: баба Марья да баба Августина, и все садились вокруг него.
Вот тогда Самовар чувствовал себя воистину по-царски. От волнения покрывался испариной. Потому что нужно было соответствовать тому центральному почетному месту, куда его "короновали". Заварной чайник ставили ему на ажурную конфорту и он считал его короной.
В такие дни он старался, чтоб дым был белее и ароматнее, чтоб приятный хвойный аромат разносился во все углы просторного двора, чтоб гул был гуще и напевнее, а кипяток – горячее.
А сейчас, пыльный и покрытый паутиной, самовар тяжело и гулко вздыхал, вспоминая о прекрасных минутах того единения за общим столом, вспоминал то состояние ощущения покоя и блаженства.
Он злился на паука, как будто паук и был виноват в том, что вот уж четыре года стоит самовар брошенный в холодной избе.
Бабы Нюры уж нет. Это самовар знал точно. Потому как не могла она оставить просто так всё свое хозяйство: его самого, свои любимые стиранные-перестиранные вязаные половики, да и сковородки и кастрюли – тоже.
Даже вишня каждый год зрела и опадала не собранная. А одна ягодина этом году довисела до того момента, когда навалилась на нее горстка снега. Вишневое варенье баба Нюра любила – знать уж нету бабы Нюры.
Вишня давала новые клейкие листочки, белела в цветении, краснела ягодами, потом желтела и облетала. Покрывались инеем и снегом ее голые ветви, потом она зеленела опять. А самовар все пребывал в тоске.
И вот однажды случилось в жизни Самовара значительное событие – в дом явились новые хозяева.
Он, вместе с пауком, успел испугаться, когда в сенях забухало, застучало, зашагали и заговорили люди.
– О Господи! Как будто в прошлое вернулась! Надо же, ничего не изменилось!
Голос был отдаленно знаком. Самовар никак не мог понять, кто ж это?
– Смотри, Саш, хрусталь в серванте, как новый. Надо же! И чашки вон, бабушки любимые, красненькие. О! Самовар, – новая хозяйка потерла его бок, и только тогда, в своем блеклом отражении, он увидел, что перед ним Лена – внучка бабы Нюры. Совсем девица!
– А радости-то сколько! Как будто клад нашла. Ты лучше думай, куда мы весь этот хлам девать будем? – раздался мужской незнакомый голос.
– Ну, погоди ты, – она скрипнула периной бабушкиной кровати, – Дай насладиться. Я ж, как в детстве ... И вообще, не хлам это, а антиквариат. Его и продают, между прочим.
– Да кому он нужен? – новый хозяин ходил по дому, разглядывал углы, – Хотя, вот иконы вполне продать возможно...
– Ты чего? Это ж бабушкины, наверное нельзя их продавать.
– Интересно. И куда их? В квартиру?
– Ой, не знаю. Погоди, дай опомниться. Мы ж сегодня тут вот спим. Надо проверить – вдруг клопы.
– Может все ж лучше в гостиницу. Тут и искупаться негде.
– Да ладно тебе. На речку сходим. И вообще, если дачу тут строить начнем, почему б некоторые вещи не оставить? Вон хоть самовар. Смотри какие на нем вензеля.
Самовар почувствовал опасность и дал знак пауку, чтоб смывался подальше. И вовремя. С него безжалостно сорвали паутину, так тщательно возводимую пауком.
– Ленка да он паутиной весь покрылся. Ты серьезно? Он ведь даже не электрический. Хочешь самовар – куплю я тебе. Под хохлому видел. Хочешь?
– Ну, не знаю. Чай такой вкусный был у бабушки? Я такого больше никогда не пила, – кричала она из горницы.
– А то ты часто его пьешь. Кофе да соки. Нет, я считаю с барахлом надо расставаться смело. Завтра всё вынесем и ...
Все, что понял старый Самовар, не умещалось в его понятии. Он прожил очень долгую жизнь. Он не умел считать и не догадывался, что он старинный, толстостенный латунный, что жизнь его составила – 150 лет, изготовили его на паровой фабрике Тейле во второй половине века девятнадцатого.
За свою жизнь сменил он всего-то два дома. Сначала служил в доме купеческом, большом двухэтажном, где на открытой веранде собиралась и пила чай с бубликами вся купеческая семья. Тогда он был молодцом с блестящими боками, закипал быстро.
Он отдаленно помнил оштукатуренные колонны, ограду, плетеные стулья, деревянный тяжёлый стол и витиеватое зеркало на стене. А ещё оранжевый большой абажур в комнате и цветник с золотыми шарами.
Лица и голоса тогдашних его хозяев помнил он плохо, но почему-то запомнил только юную купеческую дочку. Она частенько смотрелась в свое латунное отражение на его боках, поправляла волосы за уши, доплетала косу.
Наверное, она была очень хороша собой, потому что её портрет рисовал настоящий художник. Потом этот портрет девушки в бежевом платье с косой вокруг головы висел в горнице на центральном месте, прямо напротив его, когда ставили его на стол в дни праздничные.
Потом несколько лет пролежал самовар на чердаке вместе с другой утварью. А после попал в эту избу. Нюра тогда была ещё ребенком. И, как все дети, боялась грозного самовара.
Время шло. Ушла Нюрина бабушка, а через годы ушла и сама Нюра.
Но как можно было сломать дом! Целый дом! Целый мир, в его самоварском понятии. И что же тогда будет с ним? А что с другими предметами утвари? Все они были такими родными, и единственно знакомыми. И куда тогда деваться вредному, но живому пауку, в конце концов!?
Самовар до того был возмущен, что даже нагрелся.
Увы, на день следующий, он и другие знакомые предметы утвари уже беспорядочно валялись в сарае. На Самовар навалили тряпки и заставили коробками.
Он лежал в темноте и думал о несправедливости жизни. Вот совсем недавно он был центральным, а теперь лежит под вонючим тряпьем и слушает грохот разрушаемого родного дома. Опять вся жизнь мелькала перед глазами: купеческий дом, бублики, пахучие шишки и веточки в жаровнице, корона-чайничек на голове, посиделки во дворе бабы Нюры, вышитые полотенца, говор старушек, теплые вечера и пахучий дымок из трубы ...
Хоть бы отдали его в другой дом! Самовар видел всего несколько домов по соседству. Наверное, среди них был и первый его дом, купеческий, думал он. Он считал, что на этом мир и кончается.
Так пролежали они в сарае довольно много дней. Самовар ждал друга–паука, но так и не дождался. Каждый звук сносимого дома отзывался болью: как он там, живой ли?
Но однажды утром резанул бока свет.
– Вот он! Нашла!
После темноты сарая самовару больно было бока от света. Проснулся окончательно он только, когда сполоснули его холодной водой, наполнили водой из пластиковой баклашки.
Встряхнулся. Понял, что жизнь продолжается. Огляделся. Вместо их старого дома – строительная площадка с машинами и непонятными штуками. Обмотанные огромные связки кирпичей, куча мусора и камней. Машина с большой лопатой впереди все это сдвигает в кучу.
Но недалеко от их сарая поставлен хлипкий пластиковый стол, который еле выдержал его шесть литров, и такие же никчёмный белые стулья.
Самовар посмотрел вниз и, наконец, понял – Лена пытается его раскочегарить. Но делает все неправильно, суетится, долго возится, забыла про трубу. Хотел было он закапризничать, показать характер и отправить эту никчемную хозяйку подальше. Но чувство собственного достоинства, а ещё память о бабушке ее Нюре, заставили сосредоточиться и помочь.
Самовар напрягся и начал разогрев.
– Получилось! Получилось! У меня получилось, – захлопала в ладоши Лена, закричала рабочим.
"Ну, это у кого ещё получилось",– подумал Самовар и прибавил духу.
Он опять был центральным. Вокруг него и стола собрался народ. Все молодые, здоровые и веселые. Говорили о стройке, о планах, пили чай и кофе из маленьких пакетиков, ели пирожки из пакетиков побольше. И все почему-то смотрели на маленькие аппаратики в руках. Иногда эти аппараты издавали звуки.
Один такой аппарат положили рядом с ним, он так истерично запищал, что от испуга из носика крана самовара закапала водица. Носик его был похож на какую-то архаичную букву.
– Ничего себе, самовар у вас! – вдруг сказал один из рабочих, – Похоже, старинный, антиквариат.
Самовар приподнял свой краник. И вода капать перестала.
– Да ща такого антиквариата – на каждом углу, – добавил второй.
Краник опустился, и вода опять закапала.
– Ну, не скажи. Вон жена моя старый прабабкин поднос за пять тыщ на Авито продала. А тут, смотри, ажур какой. И вензеля, опять же. Попробуйте – выставьте. Все равно ведь выбросите. Если б хоть электрический ... Хотя сейчас очень моден стал антикварный купеческий стиль. Подумайте.
– Не-не, – ответил Саша, хозяин, – У нас будет, как в проекте – бетон, стекло, кубический европейский модернизм.
И когда все опять принялись за работу, Лена понесла его на реку. Она его чистила тщательно, во все зазубринки забираясь тонкой палочкой.
– Ты у меня будешь сверкать, будешь. Бабушка б видела!
А потом она щелкала, наведя на него свой маленький красный аппарат.
Конечно, лёжа в сарае под грязными тряпками, самовар такого не ждал. Он и теперь мало, что понимал.
Вскоре он опять оказался в сарае, вот только теперь стоял там на полке, созерцая несчастную валяющуюся на полу утварь. Но почему-то гордости по поводу того, что он выше всех, не испытывал. Ему было жаль и старые вязаные половики, и ковер, красовавшийся раньше у бабы Нюры на стене, и сковородки, и фарфор, и старое зеркало в темных пятнах.
И опять прошло несколько дней. Но однажды сарай открылся, и Самовар подхватила Лена. Была она не одна – с подругой.
– Вот он.
– Ну, самовар и самовар. Молодец, что догадалась цену задрать. Это ж надо!
– Да я посмотрела, фирма эта... Думаю, ну, напишу – пятьдесят. Была уверена – не возьмут. Думаю, не будут спрашивать, так исправлю. А тут звонят... Спрашивают только, рабочий ли? А мы ж пили чай недавно со строителями. Отвечаю: "Конечно", – она с сомнением посмотрела на самовар, – Может ошиблись они? Не верится. Ну, если попросят, так и сбавлю. Старый же. Трубу ещё надо в этом хламе найти. Поможешь?
А мир-то оказался огромным. Самовар ехал на заднем сидении автомобиля, его даже не упаковали и он мог смотреть вокруг. Дух его захватило, было страшно и немного радостно. Он нагрелся без огня, от солнечных лучей, а внутри его что-то то ли гудело, то ли пело.
Мелькали села и целые города, поля и леса. Самовар запоминал, впитывал и заряжался.
Они подъехали к огромному необычайно высокому зданию. Такому высокому, что Самовар даже не увидел его крышу. Поднимались в движущемся ящике.
Дом Лены и Саши был странным: огромная просторная комната с двумя окнами, с диваном буквой "П", гигантским телевизором, белой мебелью. Самовар поставили на штуку, отдаленно напоминающую стол, коротким концом приросшую к стене, и с одной ногой на конце другом. Кухня была наполнена странными жужжащими аппаратами, а по комнате ходил большой гудящий клоп с шевелящимися усами.
На стене – непонятная мазня. За окном – глухая стена противоположного здания. А рядом с ним, на столе – говорящая кнопка.
Ни тебе дорожек хороших, ни ковриков, ни пауков, ни мух, ни ветвей за окном.
"Неужели они тут живут?" – подумал Самовар.
Но они тут, и правда, жили. Сидели с чемоданчиками и смотрели в них. Лена – на диване, ее муж – в кресле за маленьким столом. Туда же они носили еду и напитки. Ели – каждый сам по себе, редко – вместе за столом, но все равно смотрели в маленькие аппараты. С кем они говорили было непонятно, но говорили.
И Самовар понял: время семейных чаепитий кануло в лету. Он тут лишний. Так зачем его привезли и поставили сюда?
Вопросов было больше, чем ответов, но, в отличии от базарящей кнопки Алисы, говорить он не умел. Да и считал ниже собственного достоинства так много болтать. Все, что умел он – это кипятить воду. Но понял, что тут у него есть белоснежный конкурент – в углу кухни стоял аппарат с пластмассовыми краниками – воду на чай брали из него. Самовар сразу его невзлюбил. Возненавидел больше, чем когда-то зелёный железный чайник бабы Нюры.
Но вскоре случилось событие – к ним пришла гостья. Возраста она была приличного, но из-за светлых современных одежд и короткой стрижки на бабу Нюру совсем не походила.
– Вот, пожалуйста. Он у нас на центральном месте Вас ждёт.
Женщина подошла ближе, протянула обе руки, нежно погладила его с обеих сторон. И почувствовал Самовар некий ток, тепло, идущее от ее рук.
– Он. Да. Похожьий у моей бабушки был, – говорила она странно, ломая русские слова.
– Он не течет, хотите проверим?
– Ньет, ньет. Даже если течьет, возьму. Их латают, если щто. Я знаю. Долго искала именно такой. Вот, возьмьите, – и она протянула Лене деньги.
Самовар положили в коробку, снесли вниз. Но он уже ничего не видел. Только слышал.
– Только б не приньяли за антиквариат, мне ж лететь.
Потом Самовар упаковали по-другому: в мягкий пупырчатый целлофан, в другой короб. Его коробку переставляли, дёргали, перематывали чем-то. И он уже ничего не видел, и ничего не понимал. Понимал только, что он едет куда-то далеко-далеко.
Иногда ему казалось, что он и правда, не едет, а летит, как птицы, которые летели клином над их деревней.
Он вспоминал, как баба Марья поднимала голову и говорила:
– О, журавель опять на юг потянулся. Видать, хорошо тама, на юге-то.
– Везде хорошо, но дома-то все равно лучше. Слетают, да вернутся. Без дома-то никак, – добавляла баба Нюра.
– Да-а, –вздыхала старушка Августина, – Домой-то всегда-а тянет.
В этой беспокойной коробке Самовар находился довольно долго, но вот, наконец, его достали. Достала та самая светлая женщина, осмотрела внимательно, наморщив лоб, но, казалось, осталась довольна.
– Ну вот... Ну вот ты и дома, – почему-то сказала она.
Женщина вынесла его из просторной светлой комнаты на веранду, водрузила на стол. Самовар огляделся и вдруг ...
Оштукатуренные колонны, ограда, плетеные стулья, деревянный тяжёлый стол и витиеватое зеркало на стене. А ещё – оранжевый большой абажур сбоку, цветник с такими знакомыми золотыми шарами.
Кольнуло внутри что-то из молодости, когда был он блестящим и яркокипучим. Даже внутри запело.
"А вот там должна расти толстая береза", – вдруг поймал себя на мысли Самовар.
Он осмотрелся: волосистые стволы, увенчанные вверху веером из листьев, вьющиеся толстые ветви, широкие листы кустарников и невероятные, невиданные крупные цветы. А чуть дальше, ближе к горизонту – вода. Воды было так много, что казалась она бесконечной.
Такой растительности он не видывал.
Но если ... Если не смотреть по сторонам, то здесь было всё точно также, как давным давно – в молодости. Только птицы пели не так, и запахи другие, и воздух не тот.
Все закружилось внутри него, от того, что почувствовал он свою нужность здесь.
Да, здесь не хватало именно его – пузатого старого самовара. И вроде пустым и сухим был он в этот момент, но от чего-то совсем личного и до боли знакомого с носика его вдруг ... капнуло.
Он постарался ... постарался ... быстро взял себя в руки. Нет, он должен соответствовать. Он совсем не старый потекший самовар, он просто старинный, и вполне может ещё послужить.
Вечером хозяйка ждала гостей. На столе появился сахар кусочками, как льдинки, варенье и мед. Вся посуда казалась родной. Именно такая серебряная сахарница с ручками-спиральками была в первом его купеческом доме.
Хозяйка подхватила его, занесла в дом, сполоснула, поставила и начала насухо вытирать полотенцем.
И тут ... И тут Самовар увидел портрет. Он висел на стене в комнате. Тот самый портрет дочери хозяйки купеческого дома – девушки в бежевом платье с косой вокруг головы.
Он долго не мог прийти в себя. И только, когда мерно загудел, когда из трубы его повалил белый дымок, когда к хозяйке его пришли гости, успокоился.
Да, он вернулся ... Наверное, не совсем туда, но именно туда, куда нужно было вернуться.
Гости хозяйки, две женщины лет преклонных, говорили на непонятном языке, говорили о нем, это он понимал. Он же был самоваром, а самовары и речь понимают немного другими чувствами.
– У нас в России такой же был. У бабушки, что на портрете. Я не помню, но остались старые фотографии. Ее брат увлекался фотографией. По ним я и дом делала и мебель искала. Вот и самовар почти такой нашла...
"Не такой, не почти такой! Это я и есть!" – захотелось крикнуть Самовару, но он не умел говорить, только кипяток от избытка чувств в нем нагрелся чуть сильнее.
– Ты молодец, Галиночка. Настоящий русский уголок тут у тебя. Так приятно бывать тут. Знаешь, ты как кусочек родины в эту даль привезла. Кусочек родного дома. А домой же всё равно тянет, – хвалила хозяйку гостья совсем не по-русски, но Самовару было понятно.
Теперь он жил здесь – в русском уголке южной Африки, у русской женщины плохо говорящей по-русски. Его опять "короновали", он опять был центральным, вернулись минуты единения за общим столом, а вместе с ними и состояние ощущения покоя и блаженства.
Он ещё немного скучал по Нюре и пауку. Но вечерние посиделки с русским чаепитием тут были традицией, да и новый друг – жук тоже вскоре нашелся. Было и тут с кем выяснять отношения.
Только иногда, когда видел Самовар в небе клин птиц, с грустью думал он:
– Домой возвращаются. Домой всех тянет ...
***
🪶🪶🪶
Ваш Рассеянный хореограф
🙏 лайк бы не помешал)
