Жила-была девочка, которая очень любила конфеты. И была у девочки мама, которая есть конфеты запрещала. Никто уже и не помнит толком, почему. То ли конфеты были в дефиците, то ли стоили дорого, то ли у девочки был диатез, то ли врач в поликлинике сообщила маме о вреде конфет, то ли мама сама толком не понимала, почему да отчего, но очень хотела запретить. Впрочем, оно и не важно. Важно было то, что девочка очень любила конфеты, а мама девочки есть конфеты запрещала.
Жила-была девочка, которой нельзя было есть любимые конфеты. Ещё девочке нельзя было конфет хотеть. Ну, то есть можно было, конечно, никто ж не проверит, чего там девочка хочет, если она хочет этого в глубине души, где-то очень глубоко. А вот так, чтобы напоказ, было нельзя. Нельзя хотеть, нельзя страдать, пытаться конфет выпросить или как-то иначе добиться, нельзя злиться на маму за запрет на конфеты, нельзя грустить о том, что конфет нельзя. Можно только делать вид, что не больно-то и хотелось. Никто уже и не помнит толком, почему. То ли у мамы был забот полон рот, и ещё жалеть грустящую девочку было вот совсем невозможно и некогда, то ли мама была слаба здоровьем, потому злиться на неё было нельзя, а можно было только о ней заботиться, то ли мама громко кричала в ответ, а девочка криков боялась, то ли ещё чего. Впрочем, оно и не важно. Важно было то, что девочка очень любила конфеты, но и конфеты и любые чувства, связанные с конфетами были под строгим запретом.
Однажды девочка выросла. Выросла, стала жить-поживать. Одна. Без мамы. И конфет теперь было можно, сколько душе угодно. Сначала было угодно, прям, очень много. Потом как-то иногда даже и не хотелось, а иногда внезапно хотелось. Девочка уже и не обращала внимания на свои переживания вокруг конфет. Незачем было.
А потом внезапно всё изменилось. Девочка пришла к врачу, а тот сказал ей, что надо бы перестать есть конфеты.
И тут началось странное. Девочке, вдруг, стали эти самые конфеты очень-преочень нужны. Вот просто жизненно необходимы. До слёз. До трясучки. До желания выть ночами на луну от тоски по конфетам. До готовности всё-всё в обмен на конфеты отдать. А хоть и собственное здоровье. Потому что, ну, кому оно нужно, это здоровье, если конфет нельзя. Потому что непонятно, для чего, вообще, нужна эта долгая и здоровая жизнь, когда в ней нет конфет.
Девочка себя и ругала, и заставляла, и наказывать пыталась. Всю свою тоску по конфетам, все свои страдания о них девочка называла ерундой, слабостью, помехой светлому будущему.
Девочка даже иногда довольно долго могла обходиться без конфет. Правда-правда. Вот только чувствовать себя лучше не стала. Ну, то есть в чём-то, конечно, стала, но в целом, — скорее, даже наоборот.
По сути внутри у девочки развернулось повторение той самой истории, которая когда-то происходила между девочкой и её мамой.
Ту бы девочку пожалеть. Ведь без конфет, и правда, живётся весьма несладко, причём во всех смыслах этого слова. И маму бы пожалеть тоже, ведь не от хорошей жизни обычно мамы запрещают девочкам конфеты, иногда они при этом и страдают не меньше девочек. Авось, тогда и мама бы увидела, что девочка ей не враг, а злится, требует, выпрашивает, рыдает в три ручья не потому, что издевается, а потому, что больно. Авось, тогда и девочка бы увидела, что мама ей не враг, а конфет не даёт потому, что иначе сейчас не может.
А ещё этой выросшей девочке увидеть бы сейчас внутри себя ту самую маленькую девочку, которой снова запрещают конфеты, как когда-то давно. Ту самую маленькую девочку, которой запрещают не только конфеты, но и чувствовать что-то в связи с запретом на конфеты. Увидеть её, пожалеть, дать ей попытаться ещё и ещё раз выпросить-вытребовать конфетку, дать позлиться, поплакать. Авось, тогда обе части смогли бы сосуществовать вместе. А там, глядишь, и выход бы какой-то нашёлся. Авось.
т
