Утром, после того как сын ушел к доктору, Анна долго сидела на своей постели и думала. Вспоминала. Пыталась понять, в чем её вина. За что Бог наказал.
...Сначала была Вена. Прожили там вполне неплохо. Потом их, новоиспеченных эмигрантов, перевезли в Италию. А там вообще было замечательно – тепло, красиво, интересно. На этот счет ходила шутка: «Что такое эмиграция? Это венская сказка, итальянские каникулы и американская трагедия».
Вот и они дошли до последнего пункта. До трагедии.
Странно. Ведь все складывалось хорошо.
Семья приехала в Канаду. На руках оставалось всего шесть тысяч долларов. Три тысячи потребовалась на взятку за квартиру в русскоязычном районе. По закону, жильцов должны были просто поселить, за обычную квартплату. Но на самом деле в хорошие дома селили за взятку. Пришлось дать. И стало понятно, что надо идти на работу прямо сейчас, времени на раскачку нет. Особенно напугали цены в магазинах. После советских-то…
Оставшиеся три тысячи потратили на машину. Дочь нашла Володе работу по развозке английских книг по офисам. Сама Аня ходила по пять километров пешком до своей работы в русской парикмахерской. Болели ноги, но она не могла себе позволить каждый день тратить деньги на автобус. Туда, да еще обратно…
Вы читаете продолжение. Начало рассказа здесь
Она покупала самые дешёвые продукты. Но поскольку всего этого в Союзе не ели, было вкусно и интересно пробовать. И печенье «с презервативами» (консервантами) казалось удивительным, и накачанные непонятно чем для толщины куры не приводили к ожирению, ибо пройденные каждый день десять километров – это тебе не фунт изюму…
Жизнь была не такой, как ожидалось. Английского не знали, всего боялись. Старые эмигранты о многом предупредили, напугали. Сказали, чтобы на детей не кричали, а то заберут. О себе велели никому ничего не рассказывать – так лучше. Менталитет у канадцев иной, все трактуется совершенно неожиданным образом и, как правило, против тебя. Улыбкам не верить – канадцы улыбаются, а потом стучат. Да и свои уже такими стали, что могут стукнуть.
– Да что на нас стучать-то? – спрашивала Аня. – Мы ничего такого не делаем.
– А и не надо чтобы вы делали. Вон у нас в украинском районе русская семья сняла квартиру, так их задолбали доносами. Жильцы постоянно на них жаловались в менеджмент, пока те не съехали. То, мол, громко музыку слушают, то будто бы пьяные.
– Мы в русском районе.
– У вас в доме каждой твари по паре. Просто никому ничего о себе не рассказывайте. Ни сколько зарабатываете, ни, не дай Бог, если вам кто-то наличкой заплатил. Взгляды свои на нетрадиционных вообще притушите. Чёрных словом на букву «н» не называйте. Если с кем-то надумаете дружить, дружите, но о себе много не рассказывайте. А то рассоритесь, и они на вас стукнут. Вон на одного мужика написали, за ним налоговая пришла. Такой долг насчитали, что он повесился. О Канаде ничего плохого не говорите... Не принято. Свои же не поймут. Они все страшно горды тем, что «вырвались» из СССР… Так что заплюют, загрызут, напишут куда следует, что вы коммунисты. Да, и если полиция остановит, из машины не выходите, руки в карманах не держите, разговаривайте вежливо, а то пристрелят.
Аня пригладила вставшие дыбом волосы и подумала, что в СССР, однако, жилось куда вольготнее. И как только он распался, через три года после эмиграции, она стрелой полетела в Москву делать российские паспорта всему семейству. Сделала. Благодаря чему Вадик и летал потом без визы в Россию.
Первые пять лет жилось очень трудно, и материально, и морально. Много ссорились, потому что накапливалось раздражение. Преподавателю вуза было стыдно ходить по офисам и торговать книгами, библиотекарю вдруг разонравилось стричь… Когда это подработка, и у себя на дому – это одно. А когда это основная работа и над тобой есть начальница – крикливая, малообразованная эмигрантка «с Бобруйска», которая тебе ещё и недоплачивает, это другое.
Начальница материлась как сапожник, и весело смеялась своим шуткам:
– Со мной стыдно, но весело!
Родина с каждым днем представлялась всё более милой, но оба они, и Аня, и Володя, понимали, что назад пути нет. Причина может показаться смешной, но держала гордость. Все знакомые знали, что Гуревичи уехали. И возвращаться ни с чем, проигравшими, было стыдно. Тем более, что надежда на успех не покидала.
И надежда эта вскоре оправдалась. Володе знакомые нашли работу в компании по грузоперевозкам. Он уже подучил английский, и стал работать в большом бизнесе, с бенефитами (льготами, которые компания дает сотрудникам). Стал настоящим канадским служащим, а не каким-то эмигрантишкой, срубающим бабло то там, то сям. И зарплата подскочила в разы.
Благодаря этому Анна бросила парикмахерскую с ненормальной хозяйкой, и пошла в школу английского языка, отучилась, и устроилась в библиотеку. По специальности! И её быстро повысили. Как они гордились собой, как радовались!
Всего шесть лет им потребовалось, чтобы встать на ноги! Они вышли на другой уровень! У них теперь настоящая, уважаемая работа. Как у коренных канадцев. На работе их английский все понимают.
А деньги? Утверждают, что не в них счастье, но c’mon, как говорят канадцы… Не ценят деньги те, кто был всегда при них и не представляет иной жизни. Деньги колоссально влияют на самооценку. Ане, пока изучала английский, было жаль своих детей, которым она покупала одежду в секонд-хэнде, было стыдно, что не может свозить их на каникулы на Кубу или в Доминикану, как возят других детей... Да какая там Куба, в парк аттракционов сходить и то проблема. Самой ей, как женщине, было неприятно, что она покупает дешёвый крем, дешёвые духи и белье в долларовом магазине.
А тут, с обретением новой работы, быстро накопились деньги на первый взнос за собственное жилье, и удалось купить небольшой таунхаус в ипотеку. Дом! Что уж говорить про обновки для всей семьи?
Гуревичи рапортовали об успехах в Петербург, родственники радовалась вместе с ними. Близкие рассказывали об ужасах, которые творятся в России. Это была уже середина девяностых. На улицах стреляли, убивали на заказ, в Чечне началась война, по телевизору выступал пьяный президент. Заводы стояли, шахтеры сидели на рельсах, требуя зарплаты. По улицам бегали ободранные, голодные беспризорники, на углах домов сидели с протянутой рукой старики. Безнадега.
Нет, думала Аня, решение уехать было все-таки правильным!
Родину было жаль. Но разве стало бы ей легче, если бы вот эти четверо тоже жили там и страдали? Аня ведь тогда, до отъезда, стригла в салоне на дому, собиралась открывать настоящую парикмахерскую, брать помещение в аренду, а бизнесменов стали убивать, ларьки и салоны – сжигать. Неизвестно осталась бы она в живых или нет.
Аня думала ещё, что сын, Вадик, пошел бы в армию, попал бы в Чечню. Это перечеркивало все сомнения в правильности эмиграции.
***
Оказалось, гепатит уже лечат. Но Аня не могла себе простить, что ребенок заболел из-за неё. Сына лечили, а она еле ноги таскала от переживаний. Однажды пошла в кафе «Тим Хортонс» около дома, развеяться, кофе попить. И забыла дома сумочку. Нашарив в кармане два доллара, подала кассиру.
– Мне кофе.
– Большую, среднюю, маленькую чашку?
– Не знаю, у меня только два доллара есть, на сколько хватит.
Женщина взглянула на неё с какой-то особой сердечностью и сказала:
– Хорошо, dear. Садитесь, я принесу.
Аня села за столик. Женщина пробежала в другой конец кухни, поясняя на ходу:
– Я заварю вам новый кофе, dear.
А потом пришла, принесла стаканчик кофе со сливками.
– Вот, dear...
Аня удивленно на неё посмотрела, поблагодарила. Ей нравится, что в Канаде иногда в кафе или государственных учреждениях тебя могут назвать дорогой или honey – милой. Но обычно это пожилые женщины, а тут молодая. И три раза.
Позже, придя домой и увидев себя в зеркало, она поняла, что её приняли за бедную женщину, у которой два доллара осталось не в кармане, а в жизни. Из зеркала смотрело изможденное лицо, с мешками под глазами, ненакрашенное и несчастное. Оно было обрамлено тусклыми, немытыми волосами.
Аня с теплым чувством подумала о Канаде. Она уже не раз замечала, что здесь жалеют бедных. Не власть, а простые люди. Жалеют и подчеркнуто вежливы с ними. Полисмены, подстилая матрасы бездомным, непременно называют их «сэрами». Канадцы знают, как тяжело достаются деньги, и что иногда, даже если страстно хочешь их заработать, тебе просто никто не дает шанса, и это разрушает. Ты впадаешь в тоску, опускаешься, считаешь себя ничтожеством.
Но это ты так о себе думаешь. Многие другие понимают, что безработный или мало зарабатывающий – не значит плохой. Ты просто должен ловить свою удачу, и быть очень сильным. «Не отчаивайся, бро», – как поют рэпперы. Эминем вон в песнях рассказывает о бедном детстве, об отсутствии денег на самое необходимое, об униженности и тоске того времени.
Многие, очень многие это пережили в своей жизни. Выбрались, и теперь не могут смотреть с презрением на тех, кто еще не устроен. Смотрят с сочувствием.
В России за семьдесят советских лет забыли, что такое капитализм. Какое у него каменное, холодное лицо. А здесь он никогда не прекращался. Ну и сказывается, наверное, то, что страна всё же христианская. Пусть атеизм в последние десятилетия тихой сапой завоевал её, но три зеленых листочка клевера, которыми Святой Патрик крестил язычников, периодически проглядывают из-под снежной, холодной толщи современного канадского неолиберализма. Христианский дух страны всё равно ощущается то тут, то там.
Однажды у Анны кончился бензин в машине, и она остановилась около баптистской церкви. Там как раз собирался народ на службу. И каждый подходил и спрашивал не надо ли помочь, потому что машина стояла посреди дороги и бедствие было очевидным.
Володя приехал тогда и залил бензин, но у Ани осталось теплое ощущение, что люди хороши, и что в христианах всего мира – благодать, и подумалось, что надо своим, русским, это сказать. Что Ватикан Ватиканом, плевать на его мерзости, но простой христианский люд во всем мире проникнут идеей любви к ближнему. Надо как-то налаживать друг с другом отношения.
А ведь ещё в Канаде всегда возвращают утерянное владельцу. Заповедь «не укради» понимают очень конкретно. И к адюльтеру отношение куда более однозначное и суровое, чем в России. «Cheating» и все. Обман. И никакой иной интерпретации. Никаких рассуждений о любви, и о том, что «она оправдывает все».
Из-мена – это у нас, русское слово. То есть, ты обменял одну женщину на другую. И общество должно разобраться, может вторая – лучше, а может ты сильно влюблен, и тогда тебя можно простить. «Сердцу не прикажешь», «любовь – не картошка».
У канадцев строже. Cheating. Обман. Не обмен. Не нравится своя женщина – разведись. А не развелся и живёшь с другой, значит читинг. И только.
***
Увидев, что мы ощущаем вину за гепатит, Вадик полностью сошёл с рельсов. Он где-то пропадал, приходил под дурью, уже не скрывая. Мы подавленно молчали, боясь, что он снова куда-то денется и чем-то заразится. Делали вид, что не видим шприцев. Боялись СПИДа, боялись, что его, находящегося под «веществом», спящего, изнасилуют, если он снова сбежит из дома. Боялись, что там он передозирует и умрёт. И чем больше боялись, тем больше наглел сын.
Это был другой человек, чужой и жестокий. Если сразу после разоблачения он был жалок, испытывал чувство вины, то сейчас изменился. И я вспомнил, когда видел его таким же главенствующим, нависающим надо мной, своим отцом.
Одна из проблем эмиграции состоит в том, что взрослые люди приезжают в страну, не зная её языка. Их дети язык схватывают сразу, в школе. А родители учат долго, спрашивают у детей как то, как сё называется, просят детей звонить в разные организации, ходить вместе с ними в банк, к доктору, по магазинам в качестве переводчика… И складывается ненормальная ситуация, когда ребёнок – главный. Когда ты зависишь от него. И в следующий раз, когда он получит плохую оценку, ты задумываешься ругать ли его, ведь он вчера так тебе помог – сходил в аптеку. Неплохой ведь ребенок.
Смолчишь тут, смолчишь там… И ребёнок почует власть. Превосходство. Некоторые дети даже начинают презирать родителей, стесняться их акцента, беспомощности. Так ведь ещё ты совершенно бессилен перед школой своего дитяти. Ты не учился по канадской программе. И открыв учебники, ровным счётом ничего не понимаешь. Попробовав проконтролировать учебу несколько раз, и не преуспев, ты бросаешь это дело и ограничиваешься тем, что после работы грозно спрашиваешь: «Ты уроки учил?»
– Да!
А дневника-то и нет. Проверить что задавали – не можешь. Есть какая-то «адженда», толстая тетрадь, в которую ребенок хочет – записывает задание, не хочет – не записывает. Позвонить в школу и спросить учителя или забежать и спросить не получится, потому что ты не имеешь права просто так встречаться, надо назначать встречу.
В самом начале я приходил на такую встречу и ничего не понял из сказанного учительницей, да она и не говорила много. Похоже, хотела от меня услышать, чего мне надо. Я спросил в рамках своего английского: «Vadim OK?” Мне неопределенно кивнули, что-то пролопотали, и я откланялся.
Таким образом и я, и Аня, на учебу детей особо внимания не обращали, тем более, что дочь училась замечательно и в контроле не нуждалась, а насчет сына мы надеялись, что наши нравоучения не проходят даром и гены все равно победят.
Не победили. Школу сын еле закончил, с плохими оценками, и ясно было, что ему не светит не только университет, но и колледж. В советское время трудные ребята шли в армию и там набирались ума, приучались к дисциплине, в Канаде же воинской обязанности нет, потому сын работал то там, то сям – в “Макдональдсах”, в продуктовых магазинах расставлял товары по полкам, а большую часть времени ничего не делал, убеждая нас, что обдумывает житье, выбирает профессию или ждёт, когда откроется набор на те или иные курсы.
И мы, дураки, ждали вместе с ним.
Так вот сейчас Вадик снова нависал над нами, был будто главнее. Мы должны были заткнуться, чтобы он не сбежал, не расстроился и не передозировал с расстройства…
А мы не были согласны. Я искал выхода. Поехал в Центр детоксикации, где очищают кровь. Мероприятие стоит дорого – пять тысяч долларов, но мы готовы были заплатить.
***
В коридоре, в очереди, я повстречал русскую, Викторию. Выглядела замученно. Она пришла чтобы заплатить остаток суммы. Вносила частями. Узнав, что я тоже хочу очистить сыну кровь, и очень надеюсь, что после этого его к «веществам» больше не потянет, она сказала:
– Бесполезно. Я ещё даже не всё выплатила, а он снова укололся… Сын... Только теперь ему это дешевле обходится. Раньше большая доза была нужна, чтобы «штырило», а теперь маленькой достаточно, кровь-то очищена. Не тратьте деньги впустую.
Я предложил Виктории подвезти её до дома. По дороге она рассказала свою грустную историю. Когда она узнала, что сын «употребляет» и сказала мужу, тот сразу ушёл. И не просто ушёл, а купил белый «Мерседес» и уехал. Предварительно сообщив, что он ещё женится, и у него ещё будет «нормальный» ребенок, а этот такой плохой потому, что пошел в Викторию и её родню.
Пока мы говорили, доехали до её дома. Она пригласила на чай.
Я никогда не видел такой квартиры – совершенно пустой. Даже стены были почему-то ободраны. Из жилья было вынесено всё. То ли сыном, то ли мать продавала чтобы его лечить. Она работала на трёх работах, без выходных.
Я попил чаю, и оставил её, соотечественницу бедную свою, среди этого ободранного тягостного безмолвия. Я не в силах был оказывать поддержку, я, по сути, в ужасе бежал, так как все в её квартире выглядело моим собственным будущим.
Думал по дороге домой: а ведь она везла сына в Канаду для счастья. Прошла трудный процесс получения документов, обустроилась, нашла работу, выучила английский. Всё было – муж, ребенок, квартира, работа, и вот…
Дома, чтобы успокоиться, я открыл томик стихов Высоцкого. Стихи всегда меня успокаивали. Но встретилось: «А беда хоть тяжела – / Но за острые края задержалася».
Я захлопнул книжку и решил, что не сдамся. Столкну беду под воду, оттопчу ей руки. Почему-то я ощущал, что смогу победить именно потому, что я мужчина. Не понимал отчетливо какие это дает мне преимущества, но чувствовал, что они есть.
***
– Вы меня всегда меньше любили! – орал Вадик. – Вы Ленку любили, а меня нет. Вы все время ставили её в пример, а я, получается, ничтожество!
– Не ври! Тебя всегда любили, а что ставили Лену в пример, так и правильно! Она не ширяется, и школу не прогуливала!
Лена уже окончила школу, поступила в университет и жила в пригороде, в общежитии. Я понимал, что сын придумывает причины, оправдывая своё поведение. Строит правовую базу под грядущие безобразия.
Если раньше он ещё пытался изобразить из себя трудового человека – подрабатывал, то сейчас прекратил это делать. Он или шлялся где-то до полуночи, или спал до полудня. Если бы мы с Аней сидели на соцпособии, то мы бы могли его контролировать постоянно, но мы продолжали ходить на работу – надо было платить ипотеку, платить за бензин, страховки на автомобили, за еду. И надо было копить на лечение сына. Мы уже видели, что самим не справиться.
Я стал тосковать по СССР. Мне открылось многое прекрасное, что там было. И я поражался: где раньше были мои глаза? О какой свободе мы, тупицы университетские, рассуждали? Мы все бесплатно получили образование, мы работали по специальности, были уважаемыми людьми, у нас были бесплатные квартиры от государства, бесплатные путевки, и оплачиваемый длинный отпуск.
В Канаде и не слышали о том, что в СССР были бесплатные квартиры. А услышат – не поверят. Жилье стоит дорого, сотни тысяч, не по карману государству его раздавать. Как же строитель тогда получит свои деньги? От кого? В казне столько денег нет, чтобы миллионы квартир раздавать. Нет, не поверят канадцы, если рассказать. И про путевки не поверят. Здесь все оплачивают свои одну-две недели отпуска. В смысле, сами покупают билеты на курорт.
Где были мои глаза?! Сейчас я просто в морды бы плюнул всем диссидентам! Это они лгали нам о лёгкой жизни на Западе, они подрывали доверие к власти, и в итоге сделали нас эмигрантами. Мы, как мотыльки, слетелись на огонёк и опалили крылышки.
Я работал в одном из лучших вузов страны, студентки строили мне глазки, по вечерам я встречался с друзьями, мы пели бардовские песни, обсуждали статьи в «Литературке», спорили о поэзии шестидесятников. Как здорово мы жили! Беззаботно, стабильно.
Аня делилась со мной такими же мыслями. Что если бы не проклятая перестройка и последовавший за этим развал страны, мы бы схватили Вадика в охапку, и дали деру в СССР. Где «вещества» не шибко-то достанешь. Как и «травку». И где мы просто-напросто закатали бы сынулю в армию. Причем, во флот. На три года в море, со шваброй вместо шприца...
Аня где-то купила жёлтые шторы. Такие, как были у нас в Питере. Солнца там – всего сорок дней в году, так мы обставили гостиную в желтых тонах, чтобы имитировать тепло и свет. И теперь здесь, в Канаде, мы сидели зашторившись, и нам казалось, что мы никуда не уезжали. Что раздвинешь шторы, и перед тобой питерский дворик, и слякоть, и дворник метёт мокрые листья, и по улице идёт милиционер – строгий и справедливый, как в детстве, а по радио передают, что в Петропавловске-Камчатском, как всегда, полночь.
***
Сын посмотрел на жёлтые шторы и сказал:
– Как дома…
– А ты бы хотел жить в России? – удивился я. Мне не приходило в голову, что ему может не нравиться в Канаде.
– Да, – сказал он. – Дома было лучше.
– Что именно лучше?
Я привязался к сыну как банный лист. Потому что понял, что ничего не знаю о его взглядах на жизнь...
– Там честнее было, – ответил он. – И никто никому ничего не пропихивал. А здесь все живут обманом и что-то толкают друг другу. Дома, страховки, машины… Не обманешь – не продашь. Честным остаться совершенно не получится. Мои друзья…
Тут сын споткнулся и бросил на меня быстрый взгляд.
– Мои друзья, которые все старше меня, они неплохие. Но несчастные. Одни не были нужны своим родителям – родители пахали и не обращали на них внимания, пока они росли. Главное было – бабла заколотить. Успешным стать. Доказать. Тут же культ успеха. Но у большинства стать богатыми не получается, и они впадают в депрессию, потому так популярны услуги психологов…
Сын помолчал, а потом продолжил:
– Одного канадца, моего друга Джастина, родители выгнали из дома, ты, мол, уже большой… Ты знаешь, папа, здесь такое нередко бывает в восемнадцать лет. Он стал торговать «травкой», потом перешел на герои-н. А недавно умер. Он был хороший парень. Добрый, настоящий друг. Он, когда на меня однажды напали, дрался за меня, ему сломали руку.
Вадик закрыл лицо руками.
Я потрясенно молчал. Не знал, что у сына есть умершие друзья. И верные друзья. Я не знал, что «употребляющие» умеют дружить.
– И представляешь, когда его папа узнал, что сын умер, он первым делом побежал в его квартиру и забрал оттуда деньги и оставшиеся «вещества». Он не такой, папа, как ты… Не все такие, как ты… Не все любят своих детей.
– А ты понимаешь, что я тебя люблю? – закусив губу, чтобы не разрыдаться, спросил я.
– Да.
Вадик подошёл и обнял меня.
– Тогда почему? Почему? – простонал я. – Я уже не знаю, что делать! Я хочу спасти тебя, но не знаю как!
– Ты не виноват. Это всё я. Разболтался, пока вы работали. Вы приходили и падали спать, не следили за мной. Я после школы всегда был один… Мне просто нечего было делать. Да и в школе нечего было… Я многого не понимал на уроках. Вначале потому, что не знал английского, а потом уже так запустил, что не догнать.
– Так сказал бы нам, мы бы наняли репетиторов!
– Какие репетиторы? У вас не было денег. Мне было скучно на уроках, мне было скучно после них. Всегда один, понимаешь?
– Но почему же ты не сказал?!
– Ты бы бросил работу чтобы развлекать меня?
– А что друзья, почему ты не развлекался с другими детьми?
– У нас был плохой класс. Все дети какие-то… с проблемами. Однажды я приводил к нам ночевать девочку, Алину, вы не знали. Я пришел ночью и провел её в бейсмент* (полуподвальный этаж, оформленный часто как квартира), она спала там, а потом, пока вы не проснулись, ушла. Она тоже русская. Её мама вышла здесь замуж, родила, и Алина стала не нужна. У мамы есть работа – кафе, она весь день там, вечером с мужем и беби… Ей не до Алины, ну и та стала гулять с взрослыми мужчинами, употреблять. А недавно в газетах прошла информация, что её нашли на трассе где-то в Квебеке, мёртвую. Конечно, может она стала пр-кой, но она не была плохой девочкой, понимаешь? Она была ненужной.
Я молчал. Как много прошло мимо нас… Где мы с Анькой были-то?!
– У тебя с ней был роман? – спросил я.
– Нет. Просто ей негде было ночевать, она не хотела идти домой, где отчим. А вообще, у нас дети в классе почти все несчастливые. Им не нравится, кем работают их родители – где попало, им не нравится, что родители в принципе очень много работают. Родители думают, что нам нужны шмотки, чтобы мы были как канадские ребята. Но это не так...
– Ты имеешь в виду эмигрантских детей?
– Да. Русских. И дети не могут понять: почему родители уехали из России? Там было лучше. Все так считают…
– Постой, но трудно первые сто лет, потом вы получите канадское высшее образование, будете работать на хороших работах, разбогатеете…
– Пап, цель не оправдывает средства.
Сын говорил неожиданно много, и я с радостью узнавал, что мой мальчик умён, добр и сострадателен. Что он много размышляет над тем, что видит вокруг. И с грустью я видел, что он раним, уязвим и печален. Что он скорбит обо всём мире, но ему ничуть не жаль себя.
– А когда вы стали зарабатывать и перевели меня в более престижную, католическую школу, уже было поздно, – говорил он. – И я там был чужой. В классе одни итальянцы из богатых семей. Ты не представляешь, насколько это другой мир! Мальчики хвастались друг другу, какие машины им подарили папы. Одному «Мерседес», другому «Ламборджини» – на 18-летие, в последнем классе. И он тут же её разбил. Они ничего не ценят.
– А ты – ценишь? – не удержался я от сарказма.
– Я ценю. Я люблю вас. Мне плохо и стыдно, – сказал сын. – Но дай, дорасскажу… В общем, мне было не о чем с ними говорить, нет общих тем. И, что интересно, я им понравился, и они хотели со мной дружить, и этот, самый богатый мальчик, который разбил машину, даже позвал меня к себе в гости.
– Ты ходил?
– Нет. Потому что как я его потом приглашу к себе?
Меня укололо, что сын стыдится нашего дома. Вообще-то, аккуратный, чистый коттедж, как у миллионов в Канаде.
– Просто мне с ним неинтересно, – решил смягчить бестактность сын.
– А с «употребляющими» – тебе интересно? – мстительно спросил я.
Сын бросил на меня быстрый взгляд.
– Они люди, папа. Да, мне с ними интересно. Они все старше меня.
***
Он не прекращал колоться. Я видел это по его слабости, заторможенности, по его страшным глазам с расширенными зрачками. Он валялся на кровати колбасой, я подходил, тряс его, поднимал его руку, она безвольно падала...
Однажды ранним утром он пошел в туалет и оставил дверь настежь. И я со своей кровати видел, как он пытался пописать, но ничего не выходило. Он двадцать минут стоял, покачиваясь, над унитазом, и ни капли не мог из себя выдавить. И я мучился вместе с ним. Во мне бурлили жалость, отчаяние и злость... Потом я ушел на работу, и всё думал: чем он дома занимается, а вдруг умер?
Вечером я лёг спать, и мне приснилось, что Вадик тонет в болоте, его засасывает трясина. Он зовёт на помощь, а я не могу дотянуться, и вот уже подбородок его в грязи, потом нос, над жижей остались только одни широко раскрытые, молящие глаза и светлые волосы. А потом и это пропало.
Я проснулся, тяжело дыша. Пошел в ванную чтобы попить, упал и потерял сознание.
К счастью, это не был инфаркт или инсульт. Врачи скорой сказали, что нервный срыв. Аня поставила перед Вадиком вопрос ребром – или он едет лечиться в Москву, в клинику, которую мы ему нашли, или отец умрет. И Вадик согласился на лечение.
***
Аня в последнее время часто думала, что если Володя умрет, то одна она сына не спасёт. И хоронить придется мужа, потом сына, а потом бабушку, которая не перенесёт… И останутся они с Леной одни на всём белом свете.
Трудно было всё скрывать на работе. Часто задумывалась, и её трясли за плечо, спрашивали. Иногда было стыдно за сына. Явился к бабушке на день рождения никакой, заснул в углу в кресле. Гости смеялись, спрашивали, что с ним, Гуревичи им врали, что сын работал в ночную смену. Но, может быть, люди что-то заподозрили. Вадик поначалу шутил как неадекват… И всё-таки работа спасала. Там ты среди людей, тебе улыбаются, ты улыбаешься, а домой она шла как в камеру пыток. И всё чаще посещала мысль, что от наркомании не излечиваются.
В Москве, в клинике «Полярис» так и спросила:
– А есть те, кто вылечился?
– Есть, – заверили. – Но надо чтобы сошлось много факторов: желание самого пациента, надо чтобы у него была мотивация, и важно чтобы родители вели себя правильно. Их тоже надо лечить.
– В смысле? – Аня с недоумением посмотрела на Володю. Врачи велели им обоим приехать вместе с сыном.
– Вы – созависимые. Вы ведете ненормальную жизнь. Вы уже тоже не такие, какими были раньше, – объяснил врач с театральным именем Иннокентий Апполинарьевич. – Вы не спите, не любите друг друга, вся ваша жизнь сосредоточена на мысли – жив ли сын и чем он сейчас занимается. Вы психи, если говорить грубо. Так что лечить будем и вас.
Гуревичи приехали в Россию и поразились, как много там всего. Несмотря на то, что это было самое трудное для страны время – середина девяностых – врачи не прекращали исследовать методы лечения того и сего, не переставали пробовать, изобретать, читать что там нового появилось на Западе и претворять это в жизнь в своих условиях, с некоторыми изменениями под российский менталитет и действительность. Если в Канаде наркозависимым предлагали только очистку крови и психотерапию, то здесь перед тобой раскидывали кучу методов – и медикаментозного вмешательства, и психологического. Выбирай.
Володя прочитал выданную ему Иннокентием методику «12 шагов» и загорелся ею. Это была американская методика, но почему-то в Канаде он о ней не слышал. Состояла она в том, чтобы дать «употребляющему» столкнуться с последствиями своего выбора.
– Смотрите, все родители действуют одинаково, – объяснял врач. – Если сын употребляет, родители это скрывают. А не надо. Потому что это стресс для них самих, им приходится годами врать, и это плохо для ребенка – никто не знает, что он в беде, и ему занимают деньги, дарят вещи, которые он затем перепродает и покупает дозу… Надо всех оповестить что твой сын – нар-ко-ман! И тогда его финансовые потоки прекратятся.
– Но ведь он тогда может кого-то ограбить, и сесть в тюрьму, – сказала Аня.
– Неизвестно что лучше! Вы должны рассказать о его состоянии и в школе, в вузе. Потому что, опять же, сын пропускает уроки, а родители его покрывают – звонят в школу, уверяют что он заболел. То есть, он снова не получает наказания. Так зачем ему бросать? Некоторые доходят до того, что разрешают детям колоться дома, в своем присутствии, лишь бы не грязным шприцем в подворотне, лишь бы не передозировал. Матери приносят детям шприцы, и потом в скважину смотрят как те колются!
– А известно ли вам, что больше всего смертей именно дома? – Иннокентий Апполинарьевич поправил круглые очки, и Володя вдруг заметил, что доктор – копия Чехов. – Потому что в подворотне он боится, а дома – расслабляется, и вкалывает по полной, он же знает, что мама ходит вокруг, прислушивается к дыханию, и если что – вызовет скорую…
Ане и Володе всё это слышать было дико. Они понимали, что никогда не пойдут на то, что предлагает доктор – оповестить всех, опозорить себя и сына, не давать ему денег, не давать ему шприц. Так ещё и предлагалось заключить с ним после лечения в «Полярисе» письменный контракт о том, чего он делать больше не будет, а что делать будет, и если не станет соблюдать, выкинуть его из дома.
– А зачем письменный? – спросил Володя.
– Потому, что люди под «веществами» лживы. Как только вы поймаете его на употреблении, он будет кричать, что вы ни о чем не договаривались, а тут вы ему – рраз! – и контракт под нос.
– Так если мы его выгоним, он же может умереть! – сказала Аня. – Его убьют, изнасилуют, он снова гепатитом заразится…
Иннокентий Апполинарьевич мрачно на неё посмотрел.
– Вы должны понять: с одной стороны – риск несчастного случая, с другой – медленная, но верная гибель.
Доктор взглянул на Володю и сказал:
– Вы мужчина, вы должны будете всё это осуществить. Мамы не способны на жесткие меры.
***
Вадик прошёл курс лечения. Мы бродили по Москве счастливые. Впервые страшная, зеленая кикимора по имени Наркомания, отцепилась от нас и потерялась… У нашего златокудрого Леля появился аппетит, энергия. Мальчику исполнился двадцать один год, и мы отпраздновали это в ресторане.
Наши пожелания сводились к тому, чтобы Вадик выздоровел, пошёл в вечернюю школу, а потом поступил в колледж. Обсуждали, кем бы он хотел стать, но не пришли ни к какому выводу. Однако уже мечтали! Потом мы купили экскурсию по Москве на автобусе, по Москве-реке на катере, в Кремль с его Алмазным фондом, и билеты в театр. Нарядно одеться в театр «ребенок» отказался. Он стеснялся, что идёт туда. Фыркал. Но пошёл.
А там внимательно оглядывал публику, среди которой было, к его удивлению, много молодых. Заметил стайку девушек – в платьях, на каблуках. Понравились. В Канаде девчонок в платье редко увидишь. Ещё больше сына удивило, что в театр пришли парни.
Спектакль был великолепным. По Островскому. Он пронял всех нас. Он был о том, что даже хорошего человека обстоятельства порой доводят до плохих дел, до подлости. Но любовь другого может спасти его, и раскаяние смывает грех.
– Правильный писатель ваш Островский, – сказал сын.
– Наш Островский, – поправила Аня.
– Наш, – согласился сын.
И на следующий день спросил: «А мы снова пойдем в театр?» Мы с Аней даже не посмотрели друг на друга, чтобы он не заметил ликования. И она побежала в расположенную неподалеку от гостиницы театральную кассу. А потом, по возвращении, не удержалась.
– Понравилось тебе в театре?
– Да. Бутерброды с красной икрой в буфете, – сыронизировал сын. Он стеснялся тяги к прекрасному. В Канаде простой люд в театры не особенно ходит. И дорого, и, если ты иммигрант, довольно трудно слушать пьесу на английском. Да и времени нет. И сил. Потому юношество не привыкло… Вандерленд (Диснейленд) и ночной клуб – вот это по-нашенски, по-североамерикански.
Кроме того, театры в Канаде не поймешь какие – официальные или так, собралась банда и играет себе, сняв помещение… Нет культуры театра, такой как в России. Нет преклонения перед ним. Потому мы с Аней получали удовольствие даже ещё когда только в зале сидели, до спектакля. Под огромной сверкающей люстрой, на бархатных креслах. Среди принарядившихся зрителей, у которых на коленях лежали заранее купленные букеты.
Сама подготовка к действу – уже половина зрительского наслаждения. Вот это хождение парами в фойе, оглядывание публики, рассматривание портретов артистов на стенах.
Кстати, когда спектакль закончился, я заметил, что у всех артистов вдруг появилось одно и то же наивное, детское выражение лица. Они вдруг перестали быть взрослыми, мудрыми, хитрыми, саркастичными, подлыми и жестокими – теми, кого играли, и превратились в детей, ищущих одобрения. Они взялись за руки и вышли к нам, доверчиво глядя, пытаясь разгадать наши чувства. Замерли в ожидании похвалы или порицания. И весь зал почувствовал это, и обрушил на них волну признания – бурно аплодировали и кричали «браво!».
Артисты сыграли хорошо, но благодарили их вдвойне, потому что публика ощутила эту детскость.
***
Вечером мы гуляли… Мы вообще каждый день гуляли до двух-трех часов ночи, потому что из-за разницы во времени не хотелось спать, и потому что хотели взять от поездки как можно больше, надышаться.
– Пап, смотри какие у нас широкие тротуары, – обращал моё внимание сын. – Помещаются целые кафе под тентами. А ты заметил, когда мы вчера ехали, что на улице было движение в девять полос? Здорово, да? Какие все-таки эти… как его…
– Просторы.
– Да. Места много.
Я был доволен. Что сыну хорошо на Родине. Потому что там, в Канаде, мне иногда становилось страшно от того, что мы сделали. Что бросили семя в чужую почву. Как будто правда изменили стране. Ведь если наши дети останутся в Канаде, родят своих детей, и так пойдет, то может статься, что когда-то наши потомки будут воевать против России. От этой мысли становилось жутко.
Вадик какое-то время шёл молча, а потом широко улыбнулся. Я увидел это даже в темноте, потому что привык исподтишка наблюдать за ним.
– Ты чего? – спросил я.
– Мне здесь приятно. Чувствуется всё такое…
– Родное, – подсказал я.
– Да. Своё. И вокруг говорят по-русски. Это хорошо чувствуется.
– От этого приятно на душе, – поправил я. – Ты бы хотел здесь жить?
– Да. Наверное.
– Ты мог бы поступить здесь.
– Я не сдам экзамены на русском.
– Есть факультеты для иностранных студентов. Можно попробовать по канадскому паспорту…
– Посмотрим.
И я крепко задумался, что хорошо бы вырвать сына с корнем из той среды, из злополучного русскоязычного района, где остались его дружки-наркоманы. Из Канады вообще.
***
В один из дней Аня и Вадик пошли по магазинам, а я остался в номере. Я неважно себя чувствовал и решил отлежаться. Заодно посмотреть передачи российского телевидения. В Канаде у нас была тогда только пара программ на русском языке. Два часа в неделю, с местными новостями и рекламой.
Однако мне быстро надоело смотреть телевизор, по которому показывали один криминал, и захотелось пройтись. Гостиница была в центре, и, гуляя, я вдруг набрел на Третьяковскую галерею. Признаться, я не очень хорошо знаю Москву. В Третьяковке был с родителями в девять лет, и единственное, что запомнил – огромную картину «Три богатыря».
Я купил билет, и вошёл. Раздумывая о том, куда же я пойду обедать после галереи. Так, с мыслями о чревоугодии, добрел до зала «Древнерусское искусство».
Ах, я должен был знать!.. Я же преподаватель старославянского…
Но я совершенно забыл, не думал в тот момент что именно представляет из себя древнерусское искусство, и потому случилось неожиданное. Со всех сторон меня обступили святые. Это были лики, которые я много раз видел в книгах, по телевизору, в журналах – с детства. «Троица», «Спас Нерукотворный», «Богоматерь Знамение»… Их было очень много – великих икон, известных каждому, прошедших бои с половцами, татарами, шведами, французами, немцами… Николай Чудотворец, Георгий, поражающий змия, Дмитрий Солунский...
Святые окружили меня, встали вокруг меня во весь огромный, нечеловеческий рост и смотрели большими, внимательными глазами.
Я вертелся, поворачивался вправо, влево, и везде были Они, я даже отступил в потрясении… Но они наплывали на меня – такие родные, такие всё понимающие.
Я смотрел в их скорбные очи и впервые за годы, причем не только годы эмиграции, а за всю свою жизнь, почувствовал себя по-настоящему дома. Среди своих. Среди самых лучших, верных, среди самых старых друзей. Таких не было у меня в жизни, они были только здесь. Они не спрашивали «как ты?». Они прекрасно знали как я. Лучше меня знали, что со мной. И просто стояли вокруг и молчаливо ждали того, что и бывает при таких встречах – моих слёз и объятий.
И я заплакал, да так, что слезы беспрерывно катились по лицу.
“Я пришел, вы видите? Я приехал… Я так устал... Мне было так плохо...” – бормотал я про себя. Жаловался как ребенок, нагнув голову, чтобы никто не видел, что со мной происходит.
Я в чем-то каялся – как-то сразу во всем – просил пожалеть меня, мне хотелось, чтобы они простерли руки и погладили мою лысеющую голову.
«Я вернулся, вернулся! Не бросайте меня».
Выплакавшись, я подошел к Богородице и просил её уже с сухими глазами, сухими устами – помочь. «У тебя тоже Сын… Ты знаешь как это – смотреть на мучения… Смилуйся, матушка...»
Не знаю откуда у меня, потомственного атеиста, взялись такие слова. «Христа ради, спаси моего сына!»
Потом, успокоившись, я присел на кожаные мягкие пуфы, стоящие линейкой посреди зала. И стал наблюдать за публикой. Заметил, что входящие в зал русские – все молятся. Кто-то крестится украдкой, кто-то просто замирает перед иконой, и совершенно понятно, что вовсе не изучает её как картину, а просит о чём-то, разговаривает с ней. Потом короткий, смущённый поклон, и бегом в другой зал.
Есть ли где-то ещё, в какой-то иной стране, чтобы люди в музее молились и плакали? Чтобы ощущали такое облегчение, такую светлую пустоту на душе, как сейчас ощущал я? Во мне будто полы вымыли и окна распахнули.
Иностранцы заходили, и громко разговаривали. Не понимали, что перед ними не картины.
Мне пришла в голову мысль, я несколько секунд посомневался, но потом встал и решительно подошел к Спасу Нерукотворному. Прочитал подпись: «Новгородская икона, XII век». Наклонившись, я поцеловал уголок рамы.
***
Сын укололся сразу, как вернулся в Канаду. Я понял это, когда увидел, что он тащит из магазина два ящика с бутылками воды. Жажда мучит. Я сказал об этом Ане.
Мы были в ярости, и когда он вошёл, говорили уже не как с сыном, а как с преступником. Который не только выстрелил нам в сердце, но предварительно ограбил – путешествие в Москву и лечение в частной клинике стоило недёшево.
– Как ты мог?! Как тебе пришло это в голову? – кричал я. – Где ты взял? Это ты должен был специально идти туда и покупать! А ведь у тебя нет ломки, нет физической тяги к наркотику! Значит ты сделал это в здравом уме…
Сын признался, что понял, что уколется, ещё когда летел над нашим городом. Вот когда открылась ему панорама, он сверху, из самолета, увидел здание, в котором делают закладки, и осознал, что пойдет туда.
– Ничтожество, предатель, слабак! – шипел я сквозь зубы, наплевав на советы Иннокентия Апполинарьевича. Врач говорил, что нельзя ругать, унижать, что это приводит только к ещё большей депрессии у наркомана и к желанию забыться в наркотическом сне.
– Говнюк! – выкрикнул я. – Я тебе что в детстве читал? «Поучение Владимира Мономаха»! Там было сказано: «Глаза надо держать книзу, а душу ввысь». А ты, засранец, вперил в меня сейчас наглые зенки, а душу держишь не просто вниз, а в унитазе ты её держишь! С говном вместе!
Я распекал его долго, и успокоился лишь, увидев в зеркало, какой я вспотевший и красный. Испугался инфаркта.
– Я вам ничего не обещал, – сказал Вадик.
– Как не обещал? – поразился я наглости.
– Не обещал, – повторил он, глядя мне в глаза.
И я вспомнил, что мы с Аней не выполнили ничего из насоветованного Иннокентием. Не заключили с сыном письменный договор, не рассказали о нём позорную правду окружающим.
– Ну, погоди! – сказал я. – Я тебе покажу, где раки зимуют… Поступать в Москве он собрался…
– Я не собирался…
– Нужен ты там очень, наркоман канадский… Там люди, с золотыми медалями учатся, а не второгодники… Ты позор семьи! Бракованный ген! Ленка вон поступила, радует нас...
Сын встал и пошёл в свою спальню.
– Стой, я не договорил!
Он даже не обернулся. И тогда я сказал:
– Куда это ты собрался? В комнату, за которую не платишь? Ты не учишься и не работаешь. Только расходуешь. Ты бесполезный человек. Get out of here! You are not welcome anymore! – Я всегда переходил на английский чтобы быть уверенным, что он меня хорошо понял. – Станешь человеком – приходи.
– Fine, – сказал сын. И через пять минут вышел из квартиры с рюкзаком в руках.
Окончание здесь Начало рассказа здесь
Азаева Эвелина (автор) Tags: Проза Project: Moloko
Другие рассказы этого автора здесь , здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь
