Сначала стали происходить странности. Я открыл буфет чтобы взять чашку. У нас с женой есть две чашки с лого любимого кафе «Тим Хортонс», и вот к одной из них – тяжелой, из толстого стекла, я потянулся. И вдруг она, прямо в моих руках, лопнула. Раскололась на две части.
Я был изумлён и напуган. Пришла в голову мысль, что это плохой знак, но я тут же отогнал её.
А через неделю провалился драйвэй – асфальтированная парковка перед домом. По ней прошла глубокая вмятина. Мне объяснили, что так иногда бывает, если дом недавно построен, шевеление грунта. Но я обратил внимание, что у соседей парковки не провалились. И снова неприятное предчувствие кольнуло сердце.
Однако вскоре я всё это позабыл, а вспомнил только через месяц, когда мне позвонила племянница из Петербурга.
– Володя, нам кажется, что твой сын употребляет ге-ро-ин.
20-летний сын тогда находился в Питере, в гостях у родственников.
Услышанное было настолько ошеломительным, что я спросил не «с чего ты взяла», а «почему именно ге-ро-ин?»
– Потому что симптомы совпадают, – ответила племянница. И она ещё что-то говорила, но в голове у меня стало шуметь, как будто шла, набирая скорость, электричка. Я ещё не верил, а она уже ускорялась, и мимо глаз пролетало множество картинок – десятки, среди которых встречались большие зрачки сына, его частые недомогания, его вечерние отлучки, необъяснимая утренняя усталость…
– Аня! Аня! – закричал я жене, бросив трубку.
Так всё началось…
О, как трудно это вспоминать сейчас, но каждый февраль – этот студеный, безжизненный месяц, я смотрю в окно своего дома, которому теперь уже двадцать лет, и вижу тот самый февраль начала девяностых, когда я пережил самые тяжелые, свинцовые дни своей жизни.
Каждый февраль я гляжу на белый покров земли и повторяю про себя: «Февраль, достать чернил и плакать…».
И плакать.
* * *
Мы уехали из СССР в 88-м. Уже вовсю шумела пустыми лозунгами перестройка, народ пребывал в воодушевлении от горбачевских посулов, и жизнь казалась прекрасной, обнадеживающей, но мы получили вызов из Израиля. От несуществующей тети. И стали собирать чемоданы.
Я еврей по отцу. По израильским меркам, не еврей. Но если проанализировать мою кровь и ДНК, то всё-таки ближневосточная кровь присутствует. Вообще, у евреев национальность определяется по матери, у кавказцев по отцу, и оба подхода, на мой взгляд, весьма условны, потому что, как сказал мне сосед, работающий в судмедэкспертизе, на самом деле в ребенке родительских кровей пятьдесят на пятьдесят. Иногда сорок девять на пятьдесят один. То есть биологически человек в равной мере представляет оба народа. Но духовно, понятно, он чаще прибивается к одному...
Я хоть и преподавал в университете старославянский язык и литературу, но за десятилетие до отъезда ударился в свою еврейскую сторону. Вращался в преподавательских и творческих кругах и, как-то так само собою вышло, что заболел критикой советской власти. Слегка, совсем немножко, диссидентствовал. Это тогда было модно. Со мной вместе ругал СССР и читал самиздат дружок Яша Шпигель. Тоже филолог. Он уехал почти одновременно со мной, но в Лос-Анджелес. И забавно, но факт: Америка сделала его таким русским патриотом, что у него дома в колбе стоит на видном месте «русская земля». Он регулярно посещает Россию, вот и привез «образец почвы».
Так вот, в перестройку эмигрировать стало легче и мы начали процесс. Помогали нам в этом зарубежные еврейские организации. Получив вызов, сдав советские паспорта, мы ощутили своеобразный пендель и полетели. И хотя у всех государство квартиры забирало (что я вполне могу понять, мы же их не покупали, они были государственные, а у государства – очередники), нашу квартиру нам оставили, ибо в ней проживали мои мама и папа.
Нас в то время считали предателями, но я и тогда был с этим не согласен, и сейчас. Мне кажется, человек может жить где угодно, он свободен. Жизнь настолько коротка, что запихивать кого-то в свои рамки – глупость. Кто-то хочет путешествовать, кто-то – пожить за границей. Почему я должен спрашивать? Кто мне тот человек, у которого я должен интересоваться где мне жить? Гоголь вон треть жизни провел за границей, и ничего.
Нам с женой хотелось увидеть мир и устроить дочери и сыну более комфортную жизнь. Да, и материальных благ хотелось, признаю, и не вижу в этом дурного. Нам было под сорок, мы ездили только по СССР, никогда не были за рубежом, и хотелось чего-то в корне иного, новой жизни, свежего дыхания… В общем, меня, уже немного полысевшего на макушке, бес ударил в ребро, но не на перемену женщины, а на перемену страны. При этом впоследствии я никогда никому не сказал о своей Родине плохого слова. Это когда ты внутри страны, можно ругать. А выехав, ругать её уже моветон.
Так вот, мы уехали…
Перевалочным пунктом стала Вена. Туда свозили всех, у кого вызовы из Израиля, и сортировали. Сотрудники «Моссада» и «Сохнута» спрашивали, где мы на самом деле хотим жить – в Израиле, в США или Канаде. Мы выбрали Канаду. Там медицина бесплатная.
Однако сразу нас туда не отправили, а повезли в Италию, на несколько месяцев, в течение которых что-то там о нас узнавали, проверяли, рассматривали нас под микроскопом.
Но сперва была Австрия. Ах, какой сказочной показалась нам Вена! Домики – как пряничные, из сказки про Гензель и Гретель. А мы ещё прибыли зимой, и улицы были украшены рождественскими гирляндами, переливались огнями, у домов стояли олени, сделанные из лозы, надувные Санта Клаусы, из репродукторов неслись вальсы Штрауса…
С собой у нас было 10 000 долларов США. Солидные по тем временам деньги. Их большей частью заработала моя жена, которая в свободное от работы библиотекарем время стригла на дому. Талантливо стригла.
Дело шло так успешно, что мы собирались было снять помещение и открыть парикмахерскую. Но уехали. И теперь сидели в Вене с «настриженными» долларами. Тратить которые было боязно, ведь неизвестно, когда ещё сможем заработать.
Как ни странно, семью поддерживала дочь. Ей было всего шестнадцать, но она росла шустрой, сообразительной, и знала немецкий. Однажды она подошла на улице к супружеской паре, которую мы видели каждый день с собакой, и предложила им выгуливать пса. Они согласились. С тех пор дочка приносила небольшие деньги.
Вспоминая это, я всегда думаю: какие же разные дети рождаются от одних и тех же родителей! Дочка – волевая, амбициозная, находчивая, смелая. Нигде не пропадет. А сын – другой. Тихий, ранимый, сомневающийся, домашний мальчик.
Дочь с удовольствием ехала за границу. Ехала завоевывать мир. Он так её манил своей неизвестностью, что она и думать не думала, что оставляет друзей или бабушку с дедушкой. Юная душа рвалась в новое.
Четырнадцатилетний сын не был в восторге от переезда на Запад. Сожалел, что оставляет друзей, школу, сам город – Петербург. Говорил нам об этом, но как-то покорно, ничего не предлагая, – так, что мы даже не обращали внимания. Кто спрашивает детей ехать куда-то или нет?
Сейчас думаю: а зря…
* * *
Аня прибежала из кухни, и мы говорили наперебой, оба не понимая ничего, не веря, что с нами такое могло случиться. Наш сын – наркоман?! Наш милый, похожий на сказочного Леля, златокудрый Вадик, колет себе героин?!
– Да ну! – взмахивал я рукой, но она зависала, потому что я был пронзен воспоминанием. Что давно не видел голых рук сына, что вся его одежда – с длинным рукавом. Что он часто сидит в комнате закрывшись. Однажды я нашёл у него на окне, за занавеской, шприц, но он сказал, что в школе был урок оказания первой помощи и их учили делать уколы. Было, что мама нашла в кармане пакетик с непонятным веществом, но оно не было белого цвета, и не имело запаха. Сын сказал, что не знает, что это такое, что давал свою куртку другу поносить.
– А вспомни, как он пошел с нами на день рождения к N., – говорила Аня. – Он весь вечер спал. И нас все спрашивали, что с ним, а мы решили, что у него грипп, и ушли домой раньше. А вспомни, как он пропускал уроки, у него постоянно были недомогания!
Когда мы высказали всё друг другу, и частицы пазла сошлись, мы замолчали. Каждый ушёл в себя и проворачивал, проворачивал год за годом, состыковывая факты и дорисовывая ужасающую картину, нам открывшуюся. Но самым главным в этой тишине была растерянность и полное непонимание что делать. И недоумение: как это могло случиться с нами, с интеллигентной семьей? В которой в детях души не чаяли… В которой читали даже за едой? Мы и библиотеку в Канаду перевезли.
И поднимала голову обида: почему это всё – нам? Не алкашам, не тунеядцам, а нам?
Но ещё оставалась надежда, что Вадик вернется из Питера, рассмеётся, и скажет: «Мам, пап, вы чтоооо?! Ну, вы себе напридумывали!».
И мы будем извиняться.
* * *
Тяжело далась неделя, в течение которой мы ждали сына из Петербурга. Мы почти не говорили с Аней, не смотрели друг другу в глаза. Отец нар-комана. Мать нар-комана. Ничего не знала только бабушка, моя мать, которую я путем неимоверных усилий сумел перевезти в Канаду после смерти отца.
Новым эмигрантам обычно трудно забрать к себе родителей, но мне попался гениальный адвокат, который умел писать в иммиграционные органы «умные письма». Он давал ценные советы. В итоге мама довольно быстро оказалась с нами, и я даже поселил её в специальном ветеранском доме.
Надо отдать должное этой стране – ветераны были прекрасно размещены, получали бесплатный медицинский уход, эмигрантские организации пробили нашим фронтовикам пенсию, всевозможные активисты их навещали, поздравляли по праздникам и одаривали. Навещали и еврейские организации, тоже с дарами. Правда, не маму. Она русская, уроженка Самары в нескольких поколениях. По еврейским праздникам к ней в дверь стучали ребята с пейсами и в шляпах и интересовались, иудейка ли она. Мама отвечала, что нет, и ребята, посожалев, уходили. Маму это веселило.
– А он мне говорит: «Ну что, совсем-совсем нет нашей крови?»
– Нет, – говорю. А он на меня с таким сожалением смотрит. Понравилась я ему. Хочется ему, чтобы я тоже была еврейкой. Потому что я – красивая старушка.
Она у меня оптимист – все интерпретирует в свою пользу. И ещё юморная, заводная. Привезла с собой гармошку, играет на ней и поёт частушки:
Шла по улице Донской,
Меня треснули доской,
Что за мать твою ити
По этой улице идти?
Я люблю свою мать и восхищаюсь ею. Она выносливая, верная и красивая – похожа на актрису Алферову. Мама – филолог. Что насобирала в поездках по деревням – то и поет. Недавно ей исполнилось восемьдесят и о Вадике ей ничего не сказано. У неё высокое давление, преддиабетическое состояние, а ведь она непременно собирается дожить до ста лет.
– Потому, что если я умру в девяносто пять, скажут: «Безвременно ушла»!
Она часто шутит. Вот и сейчас заглянула к Ане, моющей на кухне посуду, и заметила:
– Посуду не мой. Хорошая посуда сама моется.
Это означало, что мыть намерена мама.
Но и она заметила неладное.
– Что-то случилось? – спросила. – Вы хмурые…
– Да ничего особенного, Вадик с какой-то девушкой сдружился, нам не нравится, – соврал я. Начал готовить легенду почему мы ещё долго будем хмурые. А может, всегда.
Чтобы она дальше не расспрашивала, налил ей белого вина – она любит. А потом ещё и ещё. Мама быстро опьянела.
– А ты знаешь, что герань помогает от боли в ушах? – поинтересовалась. – Когда у меня болело первое ухо, я туда капала антибиотики. Когда второе, я засовывала в него листок герани, и все проходило. Когда болело третье…
– А у тебя три уха?
– Да, я инопланетянка, – смеется мама и машет на меня руками.
***
Сын врал и отпирался. Но мы прижали его к стенке множеством улик. И он сдался.
– Как ты мог? Почему? Как это началось?
– Сначала я курил «травку».
– Почему не было запаха?
– Чистил зубы, жевал жвачку. Гулял вокруг дома чтобы выветрился запах…
– Ты не знал, что это наркотик?
– C’mon, папа! Сигареты даже вреднее для здоровья! Я знаю, что вы в Союзе считали это нар-котиком, на самом деле вся Канада курит, и ничего…
– О, я не могу этого слышать! Какой же ты дурак! Что было дальше, как ты дошел до герои-на?
Выяснилось, что «вещества» приносят в школы дилеры. Даже в частные. И полиция почему-то «не видит». В школе Вадика, в русскоговорящем районе, вовсю торговали «травой», а герои-н ему дал сын наших общих знакомых. Людей, знакомством с которыми я гордился.
Табачниковы – олимпийские чемпионы. Приехали в Канаду чуть позже нас. С двумя дочерями и сыном. Вот сын однажды и оставил в рюкзаке Вадика шприц, наполненный зельем. Бесплатно. Судя по всему, чтобы подыхать не в одиночку.
Сейчас, через много лет, я знаю, что он так и не сошел с «веществ», этот сын. Он жив, перешёл на то, что считается слабее. Бережет себя.
Я тогда, после разговора с Вадиком, пошёл к олимпийцам. Шокировал их. Они не верили, звонили своему сыну, кричали… В общем, вели себя так же неправильно, как и мы с Аней. Мы ведь тоже кричали. Мы орали, стыдили, били сына самыми последними, жестокими словами. Мы вели себя так, как все родители ведут себя в этой ситуации… Плакали и орали. Орали и плакали. И, конечно же, прямо там, в машине, когда ехали из аэропорта, мы взяли с Вадика слово, что он больше не будет.
***
Мы следили. Мы превратились в домашних сыщиков. Рылись в рюкзаке сына, обнюхивали одежду, в его отсутствие проверяли карманы, заглядывали в наволочку, под матрас и даже в сливной бачок. Мы оглядывали в квартире каждый сантиметр. Но ничего не находили и успокаивались. Может, он понял, что так жить нельзя? Мальчик-то умный. Генетику не обманешь.
Заболела моя мама, и мы старались почаще посылать к ней Вадика – чтобы был занят делом, чтобы осознавал, что мы все связаны, и старшее поколение от него зависит, нуждается в опеке. Мама радовалась приходу внука. Жаловалась ему:
– Что-то с зубами случилось, не понимаю… Чищу их, а они как чужие. Ничего не чувствую. Вот скажи мне, зачем я чищу чужие зубы?
У мамы, как ни странно для её возраста, почти все зубы были свои. Вадик пересказывал нам шутки, мы смеялись, и казалось, жизнь вернулась на круги своя.
Однажды мама потеряла сознание, а когда очнулась, рядом уже были врачи скорой. Доктор кричал ей:
– Как ваше имя? Сколько вам лет? Кто это? – и указывал на Вадика. Доктор проверял в своем ли уме бабушка.
– Что вы кричите? – спросила мама, а Вадик перевел доктору. – Если я на том свете, так вы не докричитесь. А если на этом, зачем так орать?
Она очень любила внуков. Потому давала Вадику деньги. У неё была пенсия, и она её не проживала. Делилась с нами, и внука не забывала.
И вот в этом была наша ошибка, которую мы осознали позже. В том, что мы от всех скрывали свою беду. Так поступают почти все родители. Ибо стыдно. В итоге родственники, сами того не понимая, снабжают нар-комана деньгами.
***
– Нннет! – закричала Аня, и метнулась к сыну. Он завязывал на руке, ниже плеча, резиновый шнур. Рука у него была сжата в кулак, рядом лежал наполненный шприц. Аня увидела эту картину в замочную скважину. Потому что мы подглядывали. Подслушивали, подглядывали, и вообще вели себя как мерзкие еноты, сующие нос в мусорный бак. Если бы у Вадика был дневник, мы бы его читали. Потому что мы боялись. Были обуреваемы страхом.
Мы вообще жили странной жизнью: не ходили в гости, не приглашали к себе, не занимались сексом, не смотрели телевизор, и читали только о наркомании. Каждый из нас ушел в себя, но вместе мы делали общее дело спасения сына.
Аня метнулась к сыну, и схватила шприц. А потом выбежала на балкон нашего двухэтажного дома и сделала вид, что выбрасывает.
– Fuck! – заорал Вадим. – Are you crazy?! – и бросился вон.
Его не было двое суток.
«Мы не спали, мы не ели, всё на улицу глядели». Есть такой детский стишок?
Он про нас.
А ещё мы обвиняли друг друга. Я – жену, за то, что она сделала вид, что выбросила шприц. Не так надо было, говорил я. Надо было убедить отдать… А Аня, с воспаленными от бессонных ночей глазами, только кивала и спрашивала: «Где он, а? Ты как думаешь? С ним же ничего не случилось?».
Ни у кого из знакомых Вадик не появлялся.
Через двое суток он пришел. Оказалось, шприц не нашел. Укололся чужим. И заболел гепатитом.
Продолжение здесь
Азаева Эвелина (автор) Tags: Проза Project: Moloko
Другие рассказы этого автора здесь , здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь