Предистория
В предыдущих историях я рассказывал о практике психокоррекции, в результате которой моим доверителям становилось легче, исчезали те или иные неприятные (а иногда – просто отвратительные) особенности их психики и, соответственно, жизни.
Как вы помните, радостные изменения фиксировались не только по рассказам доверителей, но и по данным патопсихологической диагностики: наблюдения, клинического интервью, интерпретации результатов проведения валидных тестов.
Таких, можно сказать, «хэппи эндов» в практике очень много. Иначе не было бы никакого смысла оставаться в профессии.
Конечно, необходимо обязательно помнить, что и в случае самой успешной психокоррекции возможны откаты, рецидивы. Они могут произойти как по «вине» самого доверителя, переставшего использовать полученные в ходе терапии знания и навыки, так и по независящим от него обстоятельствам, эндогенным и/или ситуативным. Это понятно, поскольку человек «не зря» первоначально пришел к плачевному состоянию, вынудившему его (или его близких) обратиться за помощью к клиническому психологу. Значит, имелись какие-то эндогенные особенности, связанные с его индивидуальной нейрофизиологией. Плюс внешние факторы, влияние которых не в состоянии отменить никто.
Так что, говоря про успехи, нужно иметь в виду, что они по определению не могут быть абсолютными, исчерпывающими и навсегда.
Но, тем не менее, в большинстве ситуаций действительно удается добиться как минимум облегчения состояния доверителя. А, как максимум – вернуть ему радость жизни и потерянные из-за психологического расстройства возможности.
Это в большинстве случаев.
А что происходит в меньшинстве случаев?
А ничего не происходит. Я имею в виду – хорошего. Вроде, делаешь все то же самое. Выкладываешься так же. А результат – нулевой, или около того.
Теоретически ты не должен особо сильно переживать. Ведь мудрые наставники постоянно вдалбливали в наши головы: «Ты – спасАтель, а не спасИтель!».
Вдалбливать-то – вдалбливали.
Но, видать, до конца так и не вдолбили.
Каждая неудача – мощный удар по собственным нервам, подпитка сомнений в своих силах. Хотя, одновременно, стимул разобраться, что сделал не так, чему еще надо научиться, какие техники нужно освоить допонительно.
А еще – остается какое-то внутреннее, глубинное несогласие с тем, что ты не смог человеку помочь.
Просто забыть не получается. Пытаешься отслеживать дальнейшую судьбу человека и невольно становишься СО-чувствующим ему.
Не уверен, что это хорошо и правильно.
Помочь-то не смог.
Был такой период в моей профессиональной жизни, после ряда ярких удач, что появился неисчезающий страх неудачи. Не хотелось брать в работу тяжелые случаи. Замаячил печальный конец практической карьеры. Видимо, это был предвестник профессионального выгорания.
Помогли же мне не коллеги, а мой близкий друг, постарше меня, талантливый хирург-онколог.
Поначалу он говорил то же, что и другие: сравни, мол, цифры удач и неудач, они у тебя впечатляют, а неудачи бывают у всех, ты ж в прошлом математик, и далее в том же духе.
Как-то не помогло.
Я начал мрачно фантазировать про всякие ужасные исходы терапии. Например, мне дважды «посчастливилось» участвовать в качестве кризисного психолога в текущем суициде. К счастью, все кончилось замечательно, оба остались живы. А если бы нет?
Он внимательно выслушал, а потом тихо сказал:
- Если у тебя произойдет что-то подобное, то я к тебе приеду, и мы напьемся, как свиньи. Потому что у меня тоже есть свое кладбище.
Это неожиданно подействовало.
Я перестал бояться брать новых пациентов и доверителей.
Но проблема «не стопроцентной эффективности», конечно, никуда не делась.
Вот и хочу рассказать про эти самые, «не стопроцентные» проценты.
Собственно, это не одна история, а несколько.
История 1. Состоящая из трех однотипных
Первая тянется из глубины веков. Ну, не веков, конечно. Десятилетий.
У меня и диплома тогда не было. Но интерес к профессии, да и некоторые знания, уже появились.
Мальчик, сын приятелей, был нестандартным. На все имел свою точку зрения, часто не совпадающую с общепринятой. И громко ее высказывал, даже во взрослом обществе, когда другие дети помалкивали.
Родители этим гордились. Его «инакость» поощряли.
Мне же она казалась не очень естественной. А, если честно, нездоровой.
Сейчас бы я говорил про пограничный уровень организации личности, про шизоидный стиль мышления, правда, без обычно свойственной ему аутичности. Про его импульсивность в сочетании с упертостью (ригидностью).
Но, во-первых, шизоидный стиль мышления – это никоим образом не диагноз. Недаром восьмая графа в тесте MMPI может называться по-разному: креативностью в творческом вузе, шизоидностью у психолога и шизофреничностью у психиатра.
А, во-вторых, я тогда просто этого теста не знал, как и его русской адаптации - СМИЛ. Да если б и знал – чтобы разумно его интерпретировать, желательно с годик активной практики.
Сейчас я думаю, что смущали ассоциативные «соскальзывания», есть такой термин.
Однажды – лет 12 ему было – он проходил тестирование при переходе в новую школу. Есть такой тест, методика исключения предметов («Четвертый лишний») на исследование мышления ребенка, его анализа и синтеза. На картинке четыре предмета, один из которых не обладает сильными признаками трех других. Например, три цветка и кошка. Лишней будет явно кошка. Но это по сильному, значимому признаку. А есть еще и слабые, латентные. Например, «эти два цветка и кошка мне приятны. А этот цветок я не люблю, и он, соответственно, лишний».
В наборе есть карточки с плохо сравнимыми предметами. Например, шуба и роза. У нормотипичных это часто вызывает отказ от выбора критерия обобщения. А можно начать искать и находить слабые признаки, например, «ту и другую приятно трогать».
Вот когда таких выборов по слабому, не значимому признаку многовато, то это начинает настораживать.
И, опять-таки, это никаким образом не диагноз!
А, может, он будущий, тонко и особо чувствующий, поэт? А, может, он начинающий мастер необычных метафор? Так что основания для гордости у родителей будущего творца неожиданных ассоциаций были.
Ну, а мне всегда хотелось посоветовать им показать сына детскому психиатру.
Конечно, не посоветовал.
Кто я такой, чтобы давать подобные неприятные советы? Да тогда еще и без диплома.
... В возрасте 23 лет парень манифестировал шизотипическое расстройство, первый психотический эпизод. Тут уже я участвовал, и даже с дипломом. Разбирался (вместе с очень толковым психиатром) с тяжелейшей депрессией, вызванной как самим эпизодом, так и его лечением.
Потом был еще эпизод, после неоправданного, как выяснилось, перерыва в лечении.
К счастью, история хорошо продолжается. Парень – с семьей, с хорошей карьерой, несмотря на издержки от постоянной поддерживающей психофармакологической терапии. Несколько лет достойной ремиссии. Очень надеюсь, и в будущем все будет неплохо.
Но мысль о том, что вмешайся я вовремя, и человек мог бы обойтись без дебюта, не потерять три года жизни (и меньше страдать от побочек терапии), – он же отлично реагирует на атипики, – меня все равно подгладывает.
Вторая история очень похожа на первую, поэтому их объединяю.
Тоже приятель.
Тоже сын.
Но тот вполне типичен для подобных расстройств.
Ни с кем не общается. Затворник. Закончил институт и семь (!) лет занимается электронной музыкой и компьютером. Все меньше выходит из дома. Девушки нет. Работы нет. Попытки пристроить на фирму к отцу кончаются ссорами.
«Но он же абсолютно нормален, - недоумевает его отец. – И добрый, хороший».
На мои просьбы показать его мне или психиатру отнекивался. Вплоть до манифестации психоза. Я об этой истории на канале уже писал. Его с большим трудом удалось изъять из частной клиники, где лечили каким-то коктейлем из древних нейролептиков и никак не хотели отдавать, это же бизнес. Долечивали в Алексеевской больнице. К сожалению, восстановиться до хорошей ремиссии не удалось, негативные симптомы проявились сразу. Хотя – какое сразу? Копились семь лет.
И еще одна такая же история (как же напрягает их повторяемость!) – совсем недавняя. Тут я уже предупреждал. Объяснял. Показывал результаты MMPI. Даже добился визита молодого человека к психиатру.
Но опять не хватило решимости сказать, в ответ на прямой вопрос, что я УВЕРЕН в плохих перспективах парня без лечения.
Потому что как может психолог (да и врач) что-то гарантировать?
Короче, парень в больнице, а я чувствую себя виноватым.
И маленькая ремарка для всех. Если Ваш близкий ведет себя странно, годами не работает, а то и из дома не выходит – не ждите взрыва, действуйте.
В.С.Буланов, очень опытный психиатр, с которым я часто совместно веду пациентов, рассказал мне, что однажды к нему привели парня, который 17 лет просидел в квартире с мамой.
Семнадцать лет!
Она, конечно, понимала, что с парнем неладно. Но очень боялась, что его поставят на учет. А поскольку – не буйный, так он без психиатрической помощи годами и оставался.
Потом мама умерла.
И парня привели к врачу. Вадим Сергеевич рассказал, что все, чем смог ему помочь в текущем состоянии – оформить инвалидность и пожизненное пребывание в психоневрологическом интернате. Уж слишком серьезный нарос за это время дефект. Самостоятельно он бы не выжил.
История 2, тоже собирательная.
Здесь всё, казалось бы, не столь трагично.
С ума – в привычном для большинства смысле понятия – не сходят.
Но мучаются люди с тревожно-депрессивным расстройством по-настоящему. И помочь мне им не всегда удается.
Этим летом, например, меня вызвали к молодой женщине на дом.
Обычно я не выезжаю. Но здесь просили от прежних доверителей, да еще сказали, что новая доверительница в очень тяжелом состоянии.
Так оно и оказалось.
Умная, симпатичная и заплаканная настолько, что лицо распухло.
Одновременно – надеется на помощь и не верит в нее.
Мышление – не нарушено.
Память в порядке.
Понимает, что проблема исключительно в эмоционально-волевой сфере.
Однако ей действительно отчаянно плохо.
От этого ощущения – постоянного ужаса и ожидания чего-то страшного – потеряла способность работать. А она, на минуточку – серьезный специалист в области экономики, от которой зависят результаты деятельности не самой маленькой компании.
Это угнетает еще сильнее.
Но вместо того, чтобы зафиксировать проблему, сфокусироваться на ней – пытается отсрочить неминуемое. Едет через силу на службу, где максимальный ресурс отнимает ее желание скрыть свое плачевное состояние от коллег.
Либо – в последнее время – уже и не едет, придумывая различные оправдания.
И с ужасом ожидая разоблачения и полного краха.
Когда с ней разговариваешь – вроде как ей легчает. Но сохранный интеллект и эмоциональное расстройство снова и снова заставляют ее растравливать больные раны, а мгновенной помощи от психолога не бывает.
Ей было так плохо, что я боялся уйти.
Проговорили три часа.
Порой мне казалось, что что-то путное получается, она успокаивается и настраивается на серьезную длительную работу.
Но уже через секунду – снова срыв и отчаянье.
Конечно, в таких случаях как воздух нужна помощь психиатра и его психофармакологического арсенала. Это даст измученному человеку столь необходимую передышку. Но в данном случае даже слово «психиатр» было табуированно.
В общем, ничем я помочь не смог.
Когда уезжал, она была явно лучше, чем три часа назад. Но мы прекрасно понимаем, что без системной работы результат будет держаться недолго.
Судя по тому, что она больше не перезвонила, в мою помощь не поверила.
Остается лишь надеяться, что помог кто-то другой.
Подобных историй не так уж мало. Первый визит, тяжелое состояние, а второй визит уже не случается.
Ожидание мгновенного чуда не оправдалось, и человек идет искать следующего чуда.
А чудес не бывает.
Чтобы расстройство прошло, нужна работа: умная, целеустремленная, комбинированная и уж точно не мгновенная. В тяжелых случаях, очень желательно – с поддержкой психиатра.
Про его требуемые свойства я уже не раз писал.
Психиатр должен быть очень умным (компетентным), очень эмпатийным и, что немаловажно – очень осторожным. Поскольку психотропы – обоюдоострое оружие. При таком наборе профессиональных и личных качеств его помощь может стать бесценной.
История 3, финальная.
Вы уже поняли, что это не про историю №3, а, скорее, про третий тип историй.
И здесь уже совсем нет болезней.
Да и расстройства, бывает, не особо проявлены.
Однако, трагедии происходят вполне себе шекспировские.
Я как-то уже описывал трагедию маленькой семьи, в которой, казалось бы, ничто беды не предвещало.
Мама и папа – инженеры. Маленький сынок, крепенький и умный.
Папа «выиграл» маму в честном любовном поединке со вторым кавалером. Не в смысле драк или состязаний. А в смысле, что девушка неспешно, но твердо определилась, с кем хочет идти по жизни дальше.
Что там попутно произошло в мозгу победителя, не вполне понятно.
Но почему-то он решил, что быстро появившийся на свет сын – не его.
Тогда не было ДНК-экспертизы, эта деструктивная мысль потихоньку развивалась и крепла, отравляя существование во всем прочем счастливой семьи.
Лет через пятнадцать они с сыном-подростком уже были откровенными врагами, с мамой, мечущейся меж двух огней.
Самое трагикомичное в этой ситуации – что выросший сын и без ДНК-экспертизы был внешне точной копией отца.
Первоначальная деструктивная идея тихо изжила себя.
А взращенная годами обоюдная ненависть – осталась.
Кончилось это выстрелом из охотничьего ружья. Юноша подъехал на мотоцикле к дому, а отец, раззадоренный алкоголем, выстрелил из окна квартиры. Ранение в плечо, неудачная попытка самоубийства стрелка, далее – тюрьма и развод.
Как психолог, я по молодости в этом не участвовал, но все видел своими глазами.
А теперь перейдем к истории, в которой я уже участвовал.
И, что обидно, она опять собрана из нескольких однотипных!
Последнюю я наблюдал больше года.
В кабинет пришли двое.
Оба чуть за тридцать.
Оба с достижениями.
Оба с серьезным жизненным опытом, в том числе – травмирующим.
И с любовью друг к другу, которая нескрываемо светилась в глазах.
И в словах она не скрывалась.
Да, любим.
Да, хотим жить вместе (через некоторое время, уже во время работы с психологом, официально поженились).
Но могли тут же, при мне, сцепиться по какому-нибудь мелкому поводу и орать так, что мне из охраны однажды позвонили, мол, что там у вас происходит.
Я работал, как медиатор, скандал прекращался.
Конечно, я не давал никаких прямых советов, как им жить. И тем более – жить ли вместе.
Мы разбирали – и втроем, и по отдельности – «механику» этих взрывов. Использовали разные техники. Интересной идеей оказалась менять их ролями в споре, когда они с удивлением обнаруживали непонятные ранее триггеры.
Занимались не часто, но довольно ительное время.
В основном, они приходили после тяжелых скандалов.
В итоге, как мне казалось, эти ребята, как будто родившиеся друг для друга, перебесились и поняли, наконец, какое счастье им обоюдно досталось.
По крайней мере, они больше не звонили и не приезжали.
Я по умолчанию занес эту историю в список своих достижений.
Пока – примерно еще через год – не получил сообщение от девушки.
В нем было написано следующее: «Спасибо большое за все, что вы для нас делали. Но мы все-таки развелись».
Резюме.
Конечно, при всем самоуважении и уверенности в своих силах (без этого нельзя браться за работу), любой толковый психолог понимает, что его возможности ограничены.
Конечно, любого толкового психолога поддерживает мысль о том, что соотношение «удачи/неудачи» у него высокое.
И, тем не менее, любого толкового психолога (многих расспрашивал!) мучит мысль о тех, кому помочь не смог.
Наверное, это правильно, хотя и нелогично.
На сегодня - все.
В оформлении использована работа Никиты Павлова "В кафе" из коллекции галереи "Арт-Гнездо".
Ниже я поставил ссылки на ранее опубликованные заметки, в которых речь идет о детях и родителях:
"Как правильно воспитывать детей? Мнение многодетного психолога"
"Можно ли детей наказывать физически?"
"Детей растили одинаково, а выросли они разными"
"Педагогическая запущенность или психическое нездоровье?"
"Серега-смерть. История от педагога-психолога О.И.Хорошевой"
Вопросы по тел./вотсап +7 9032605593
И, конечно, как всегда, любые замечания, споры, дискуссии и собственные мнения приветствуются. Чем больше лайков и активности читателей, тем большее количество новых людей будет привлечено к этим материалам. Давайте вместе менять вредные стереотипы о психологических проблемах, психических заболеваниях и людях, ими страдающих.
