Почти все 90-е я прожил в Твери, где был неплохой пивзавод. Тверское пиво знали тогда далеко за пределами города. Так, в 1991-м мы взяли с собой в Тушино на концерт «Металлики» несколько канистр с пивом. Поехали с ночевкой (подробнее см. мою заметку «Главный рок-концерт 90-х»). Шли по полю, на котором металлисты жгли костры, и выбирали, где бы приткнуться. Нас окликали, спрашивая, откуда мы. И за нашим ответом «из Твери» обязательно следовал вопрос «Пиво привезли?»
Мы действительно взяли с собой литров 20 «Тверского светлого» — специально накануне съездили в ларек при заводе и заполнили свежим пивом все канистры, которые удалось раздобыть. В итоге мы, благодаря «Тверскому светлому», устроились у самого завидного костра, где и водки, и дров хватило до самого рассвета.
С «Тверским тёмным» тоже была история. В 1992-м году я жил в студенческом кафе (общагу не давали, на съемное жилье денег не было). Работал там барменом, мыл полы и посуду. Платили мне не только крышей над головой, но и возможностью без ограничений есть и пить всё, чем торговало кафе. Сначала мне показалось, что это не работа, а рай земной — это надо же, пить пива столько, сколько захочу! Однако у хозяев была фишка — они торговали только «Тверским тёмным». Это был тогда большой дефицит, и данный сорт очень ценился. В нашем кафе он продавался хоть и втридорога, зато без перебоев. В итоге все тусовщики из центра скоро усвоили — хочешь гарантированно выпить «Тверского тёмного», иди в профкомовское кафе, в общагу РГФ. А вот мне эта фишка сначала вышла боком.
В первую неделю я пил бутылок по 10 в день и был счастлив. Однако ко второй неделе я на темное пиво просто смотреть не мог (кстати, темное до их пор не пью). Пил его только тогда, когда хотел опьянеть (крепкими напитками кафе не торговало). Чуть ли не зажав нос пил, залпом, как лекарство.
И вот как-то рано утром, часа за два до открытия, приходят ко мне валютчики с нашего местного Арбата. Они всю ночь кутили, им пора на точки заступать, а их ломает с похмелья. Попросили пива продать, я их пустил, они похмелились и так расчувствовались, что предложили мне выпить пивка за их счет. Я честно сказал, что видеть его больше не могу. Они удивились и послали молодого в соседнее кафе «Минутка» — там польский «Наполеон» разливали. Молодой принес мне стакан «Наполеона», который я выпил с очень большим удовольствием. С тех пор валютчики стали у меня время от времени пиво на коньяк менять.
- Больше подробностей про алкоголь и студенческие бары начала 90-х в моем романе «Не здесь и не сейчас»
Баночное пиво в 1992-м в Твери считалось какой-то дикой роскошью. Тогда даже пустая банка из-под пива ценилась — в общагах многие украшали стены «иконостасами» из импортной тары.
Когда речь заходила о баночном, сорт не называли. Сорт был один — пиво баночное. Человек, который регулярно пил баночное, считался человеком непростым, с возможностями.
В 93-м у меня появилась возможность пить баночное, причем, пить досыта — деньги были. Но относился я к нему по-прежнему — казалось, что баночное плохим быть не может по определению. Поэтому из всего многообразия употребленных сортов запомнились только «Хольстен», «Хайникен» и «Бавария» в банках по 0,33. Кстати, сделал тогда интересное гастрономическое открытие. Мы торговали продуктами, в том числе и сырами. В основном продавали только-только появившийся импортный «Эдам». Но были и сыры попроще, отечественного производства. Как-то в офисе не оказалось «Эдама», и нам пришлось пить баночное с «Пошехонским». Выяснилось, что простой российский сыр гораздо больше подходит к импортному лагеру, чем сладковатый «Эдам».
Во второй половине 90-х деньги у меня кончились, а привычки остались. Я перешел на демократичную «Балтику». Пил № 1 (светлое, зеленая этикетка), № 2 (особое, красная), № 3 (классическое, синяя), № 5 и № 7 (экспортное). Появившуюся чуть позже забористую «Девятку», которую обожали другие грузчики из нашей бригады, я люто ненавидел. Вкус ерша, то есть пива с водкой, с юности не переношу.
А еще к концу 90-х я четко знал, какое у меня самое любимое пиво. Мне кажется, я полюбил его не за вкус, а за этикетку. Она была олицетворением той идеальной заграничной жизни, в которой нас нет и никогда не будет.
