Узбекские дыни не похожи на те, что ел в детстве. Огромные, продолговатой формы, с шероховатой кожурой, сладкие и до невозможности сочные. Их аромат заполонил не только багажный отсек, но и салон транзитного ИЛ-18, следовавшего по маршруту Ташкент – Ворошиловград – Рига. Казалось, он возвращал домой не группу альпинистов, обветренных памирскими ветрами, пропахших потом, обожженных немилосердным горным солнцем, а восточных торговцев, везущих свой скоропортящийся товар в эти степные края.
Зрелище было забавное. Уставшие от долгого перелета и месячной экспедиции мужчины в спортивной одежде, с рюкзаками наперевес, с альпинистским снаряжением, несли в руках авоськи с дынями. В ушах их еще звенели прощальные визборовские «я сердце оставил в Фанских горах..», но дыни, словно пропуск, вели в другую реальность, где их ждут, куда надо везти сувениры и сладости, где придется как-то просуществовать до следующей экспедиции.
И он вез домой ташкентские дыни. И в его голове звучали рефреном «я сердце оставил в фанских горах, теперь бессердечный хожу по равнинам». Но шел позади товарищей. И было не понятно, то ли он не спешит по какой-то причине, то ли они словно сторонятся его. И назад уже вроде бы не за чем возвращаться, но и путь домой оказался нелегким.
В Фанских горах, красивых отрогах Памира, много маршрутов, идеальных для двоек. Он исходил их немало. И он, и товарищ. Давно в альпинизме вместе, но на то восхождение впервые вышли вдвоем в связке. Вершина со сказочным названием Сахарная голова обещала покориться без особых трудностей. Ее официальное имя уже никто и не помнил – так шло это прозвище ее словно срезанной кем-то макушке со снежной шапочкой на самом пике. Оно частенько вводило в заблуждение новичков – основную сложность представлял как раз бесснежный, скальный маршрут. Бывали годы, когда вершина и вовсе лысела, но не в этот сезон. Плотная ее белизна, словно путеводная звезда, манила и направляла восходителей.
Связанные страховочной веревкой, на расстоянии примерно пяти-шести метров друг от друга, они шли спокойно и не спеша, рассчитав еще в базовом лагере примерное время на подъем и спуск. Товарищ – первым, он – замыкающим. Скальный маршрут открылся во всей своей величественной красе и зачетной сложности, чуть только перевалили через хребет. Но приступить к основной части восхождения не успели. В Фанских горах ледовые трещины явление нечастое. Там довольно тепло, и ледники, как правило, открыты. Потому шли, не ожидая подвоха. Он и не сразу сообразил, что произошло, когда веревка, свернутая кольцами, вдруг стремительно побежала из рук. Видимо, трещина оказалась закрытой, припорошенной снежной маскировкой, раз товарищ не предпринял никаких попыток избежать падения и предупредить его. Ледяная ловушка в одно мгновение залила и душевный настрой, и мир серой, тревожной краской. Ему даже показалось, что солнце враз погасило освещение вокруг. Он подошел на максимально возможное близкое к провалу расстояние. В эту пору снег уже рыхлый, чуть надавишь – осыпается. К самому краю трещины ни подойти, ни подползти. Он крикнул. Ответ получил не сразу. Подлая ледяная яма ни человеку, ни звуку не позволяла вырваться наружу. По обрывкам фраз понял, что напарник не повис, это давало бы надежду на самостоятельное освобождение, а застрял в сужающейся книзу расщелине. Вместе с ним в плену у ледяной пасти оказалась и бесполезная теперь маленькая радиостанция для связи с базой. «Что толку, если свалюсь сверху?!», - подумал второй, приняв решение вернуться в лагерь за помощью.
Он щелкнул карабином. Веревка, связывающая в этом скально-снежном царстве в единое целое двух пришедших из другого мира покорителей, бесполезно замерла на снегу. На одном ее конце поселилась покорность, на другом еще жила надежда. Он последний раз окинул взором пушистую верхушку Сахарной головы. «Второго раза не будет», - сомнение тонкой змейкой заполняло все его мысли и холодило душу. Спуск всегда тяжелее подъема, это вам каждый скажет. К тому же он спешил, от волнения стал неловок. Сердце выпрыгивало из груди. «Держись, дружок, только держись». Он вернулся со спасателями только через пять часов. В неподвижном положении, в снежном мешке ждать тяжело. Оказавшись у злосчастного жерла, он невольно подумал о том, что видел товарищ, засыпая. Взгляд уперся в контрфорсы горы, по-средневекому мрачные и равнодушные. Из-за снежной макушки проступали, словно чертоги, зубцы пика Москва.
Из всего его багажа дыни в авоське были почему-то самыми тяжелыми. Он и сам не до конца понимал, почему они так его отягощают. Сладкие, сочные, такие солнечные, словно сама жизнь. Он посмотрел на группу встречающих по ту сторону летного поля и, проходя по коридору, ведущему на перрон, выбросил их в мусорный бак.
