Он весь белый, словно из сахара или из зимней сказки с русалками,
лешими, дедами Морозами, внучками и жучками, соловьями Разбойниками и
Бовами Королевичами в придачу. Немного примороженные и припорошенные снегом, все это просыпается с рассветом и еще сонное бредет гуртом, кто живой еще или уже не очень, к Гостиному двору.
Солнце еще спит, еще тонет в тишине, словно пропало. И еще не известно выйдет ли, есть ли оно на самом деле. Не слопала ли его с потрохами долгая русская ночь? И если все же не слопала жадными и горячими, как у коровы, губами, то в Гостином дворе, будто Мекке встает солнце, а муэдзин заманивает правоверных на службу, но во имя Ваалова. И все неустанно молятся ему до заката, словно песнь заводят: петушки, хреновуха, медовуха, варенье, огурчики маринованные, носки, хрен и т.д. Под посвист тройки с пьяным то ли ротмистром, то ли лешим, у которого капуста в бороде и валенок на голове.
Жизнь тут бродит, словно брага. И к вечеру от перегонки всей этой суетной жизни в хреновуху голова кружится, словно от пряной, как портянка, стопки самогона.
Самогон – в столовой вместо компота. Тяпнул и – жизнь удалась. Прямо здесь, в столовой, словно с наброшенной на все предметы темно-муаровой сеточкой полутени. И дочь востока с раскосыми и жадными очами, выбивающая шваброй из-под ног табуретку, напоминает Шарлоту Корде. С неслышной поступью вельветовых тапочек и угрюмым, беглым взглядом, брошенным из юрты на белого колониста.
Самогон и хреновуха везде, словно снежные комья, замаринованные в банке.
Хрен – корень русской жизни. Послать кого-нибудь на хрен, все равно, что пожелать удачи. В бою…
Хреновое – не значит плохое, а – русское, родное, народное средство от катаклизмов и кризисов. Пол столовой чашки натощак.
И все чики-пуки!
Хреновая жизнь – значит свекольный румянец во всю щеку, валенки, самогон, карусель, карнавал и фэйсбук в салате.
Все это пляшет и кружится, искрится на солнце, скрыпит морозцем, как будто огурцом закусывает, рыдает от смеха и заходится в радостном плаче.
Суздаль!
Суздаль – хреновый город. В том смысле, что хороший, зимний, свежий. Его узоречье соткано из завитушек наличника и морозного узора на стекле, сквозь него пробивается кружок тепла, в которое надышали коровьими губами.
Словно сотканные из метелей, вьюг и ветра в поле, сети тянут из тьмы российской всякого, кто еще не пьян его вольным воздухом. Кто еще без букета петушков в руке, нахлобученной на нос ушанки, валенок, банки с хреном и т.п.
В будние дни этот лоснящийся и радостный, как самовар начищенный, город, словно помещенный в пыльную тишину музейной витрины. Он одинокий и грустный, как жалобный плач скрипки. В праздники Суздаля нет. Или он погружен в себя, в свою задумчивость.
Суздаль надо брать тепленьким, разомлевшим, разогретым на коровьем масле, хмельным. Когда летят тройки во всю прыть, пуляют петарды, раскрывается пестрый букет над городом в ночном небе, словно подарок. И какие-то румяные бабы, как оглашенные, икают от смеха.
А по улице Ленина гордо вышагивают москвичи с растопыренной пятерней перчаток, с вывернутыми наружу, как у пингвинов, ступнями. Москвичи, в процессе перегонки к вечеру превратившиеся в какого-нибудь Хрена Моржовича. Или наоборот?!
И не мудрено, потому как русский карнавал – это когда, что ни морда, то лошадиная. Что ни баба, то снежная, что ни день, то – организация праздников и торжеств. Вечный русский корпоратив, забег в ширину, где все ржет и скачет, как китайская заводная лягушка. Все вертится, и кружится, и несется кувырком…
Куда? Не важно, куда, главное, что скачет, пока завод не кончился.
Суздаль, словно бы создан для того, чтобы тут любить безоглядно, погружаться в бездну, как в пуховую перину.
Суздаль - чертогон, жила рваная.
Где тут что и как? Где Кремль?
А везде!
И только возле Кремля, на краю дороги, жизни и судьбы - сизый от мороза, весь заиндевевший, как леденец на палочке, из-под мочалки бороды – пар колечком - что есть мочи жарит дед на гармони. Он один настоящий, а все остальное ряженное. И поэтому так жалобно пиликает его гармонь, как будто плачет по давно утраченному прошлому, которое хотя бы так, с танцами и с самогоном, старается задержаться там, где была сказка. И никак не хочет становиться настоящим. Тетки, укутанные в шали, с колясками, как будто мамки-няньки, убаюкивающие, умиротворяющие метель русской юдоли.
Ах, петушки и звездочки, бабы и сердечки.
Спрячь меня, в коляске, закружи в пьяном хороводе.
Суздаль!
И пусть выпрыгнет из-за пазухи мое сердце-леденец, и колыбель русской сказки убаюкает его в снежной люльке.
Суздаль – даль неохватная, сузившийся зрачок тьмы над безмолвной равниной. Белой, как хрен…
…Утро, мороз и солнце. Улица Ленина – прямая, как правда. Долгая оглобля. Центр города - пуп земли.
Распутье русской истории. Пойдешь налево – в Спас-Ефимовский попадешь. Насупротив входа - бронзовый бюст Пожарского с окладистой бородой, как у Маркса. И опоясанный, словно обстоятельствами времени и места, крепостной стеной, он, словно был здесь всегда.
Время, закутанное в шубу, шоркает в теплых валенках, назад. А я – к Братскому корпусу. Чтобы породниться, побрататься. Не за деньги, а задаром, то есть по любви. К этим стенам, хоть и подновленным, словно губы помадой, но все же старинным. К Благовещенской надвратной, Успенью, словно лебедь - белая на белом - уснувшим над своим отражением. Нежно выгнула колоколенка лебединую шею, как будто прощаясь и возносясь куда-то, куда мне уже или еще нельзя.
В Братском корпусе в войну был концлагерь, где содержались пленные итальянцы. Шестьсот итальянцев обрели покой за православной монастырской оградой. А чуть позже соотечественники приехали почтить их память. И Тонино Гуэрро оставил выставку своих солнечных акварелей. Здесь, в Братском корпусе.
Италия – родина солнца - теперь и отогревает замерзший зимою Суздаль изнутри.
Тонино Гуэрро по соседству с Тарковским.
Как все увязано в этой жизни? Да все – просто. Появившаяся в Суздале кино-новелла «Колокола» из «Андрея Рублева» поминальным звоном оплакивают всех погибших в войне: и русских, итальянцев, и немцев…
Стены черно-белые, словно кадры кино-хроники, где сердобольные русские бабы, увидавшие изможденных пленных немцев в деревянных колодках, суют им, кто чем богат, кто горбушку, кто картошку. А какое такое богатство после войны, известное дело, самим есть нечего…
Но вот уже Тарковский пакует чемоданы и примеряет итальянский сапожок. А потом вместе с Тонино Гуэрро снимает сначала «Время путешествия», а потом «Ностальгию».
Из Суздаля - в Рим напрямки!
Потому что, чем мы хуже? Не хуже. Рим в руинах, а Суздаль еще хоть куда. Пятьдесят лет тому назад и сейчас столько же спустя. Все такой же, белый, бледный. Пробел, провал в памяти. Галка на кресте, слово запятая в летописи улиц и событий.
Медвяный, пряный, как хрен!
https://ridero.ru/author/mikhailov_igor_x3vn3/
