Глава 4.
Глава 3. Цугцванг
В меню моего бистро есть утка с сезонными овощами. Три значимых ресторанных критика Москвы в своих рецензиях рекомендуют это блюдо. Нежное филе розового цвета, с приятной текстурой и насыщенным вкусом утки с хрустящей кожицей, приправленное лишь концентрированным утиным бульоном с сезонными овощами. И хруст кожицы, и мягкость филе, сочность, немного сладости и пряности, вместо страха получить резиновый кусок серого пересушенного мяса птицы. Чистый вкус продуктов вот и всё, ничего более не надо. Гости в ресторанах берут утку неохотно, нужно рекомендовать и рассказывать, но потом эта утка становится их любимым блюдом. На утку прям приходили. Я люблю утку, планирую открывать проект, где всё бы крутилось вокруг этого замечательного продукта: утка и вяленная, и хрустящая азиатская, и в виде тушенки, и супы с уткой, и паштет из утки, и, черт возьми, фуа-гра — «Утиные истории».
Но тут, лежа в реанимации, да и в больницах в целом, слова «утка» и «овощи» имеют другое значение.
«Официантка» здешнего ресторана презентовала мне «утку», как комплимент от шеф-повара, практически вкладывая мне в руку.
— Ну и вооот. Всё ж знаешь, да?
Я еще до реанимации и больницы для себя решил твердо: «Пока ходишь и ноги держат, пока дышишь и можешь мыслить разумно — в туалет ходишь самостоятельно». Неееет, я не ханжа, просто слово себе дал, настрой внутренний такой — не ссать и не сдаваться. Я ни в коем случае не скажу, про человека, который пошел в «утку» что-то презрительное, нет. С моим нынешним багажом я подбегу и максимально ему помогу, и не будет брезгливости или чего-то такого.
Просто я с собой так договорился — это мой внутренний камертон духа и стойкости перед болезнью. Мой личный бой — это каждый поход в туалет.
Медсестра продолжала протягивать мне «утку», я сначала отшутился, мол, что-то диаметр горлышка у «утки» мелковат для меня, но тут же по ее лицу и утомлённому взгляду я понял, что эту шутку-прибаутку она слышала не раз. Я своим слабым голосом начал трактовать свою философию, но нас перебили.
— Что у нас тут? — ворвалась в разговор, видимо, старшая сестричка.
Я пытался продолжить истолковывать свою мысль. Но она ей была понятна.
— Дорогой, туалета тут для пациентов нет. Только «утка». Так чтооо... О, хочешь, памперс еще есть, но поверь лучше «утка», — такой вот милый ответ.
— А вы сейчас в памперсах? Может, я в служебный, — неуместно продолжал юморить.
— Ты посмотри на него. Смешной, - сказала куда-то в сторону. — Не положено! — и ушла.
Вот! «НЕ ПОЛОЖЕНО»! Оооооо, эта ключевое слово во всем том, что я писал и буду писать. Не ищите смыслов и подтекстов где-либо в тексте. Всё в этой фразе.
Это никогда не скажут врачи, главврачи и ведущие специалисты, эта фраза людей, наделенных ограниченной, но властью.
То что «не положено» сегодня, совсем не значит, что «не положено» завтра или через неделю. Все зависит от ситуации, момента, отношений людей и интонации. «Не положено» — это не только фраза больниц и муниципальных заведений, это гораздо шире, больнее и глубже. Это про всю Россию.
Чем дольше я нахожусь в больнице, тем больше я знаю оттенков «не положено». И только гуру и старожилы могут уловить эти тонкости.
Не положено = Дим, давай ты сейчас не будешь выпендриваться.
Не положено = Я бы с удовольствием, но решаю не я.
Не положено = Пошел на хуй.
Не положено = Я здесь решаю.
Не положено = Мы не знакомы.
Не положено = Радуйся тому, что дают.
Мы продолжили диалог втроем: я, «утка» и младшая сестричка.
— Понимаешь, для тебя это моча и говно, а для нас работа, забота о вас. Мы не смотрим на это буквально. Здесь не может быть неудобства, не отталкивай помощь, тебе же нехорошо, раз ты здесь, и не думай о нас в ключе уборщика общественного туалета, — она в разговоре коснулась моей руки ладонью, как бы успокаивая, и я завороженно ее слушал.
Я не то что был удивлен услышанному. Ведь у меня так же в своем бистро, когда я убираю грязную посуду или протираю стол или проверяю туалет, я никогда не думаю про это как про мусор и грязь, я прежде всего думаю о своих гостях и хочу, чтобы они были максимально довольны. Я не жду чаевых, я жду, когда увижу их вновь. Ну, как и в любви… Не жди чаевых, убирая со стола и вынося тарелки.
Не дождешься, будет больно только тебе, да и кто сейчас ходит с наличкой.
— У нас есть и медбратья, если вдруг стесняешься, — тут уже я посмотрел на нее так, что она всё поняла.
— Я потерплю, — сделал громкое заявление я.
Она ушла.
Я остался один, подключенный к паре аппаратов — так положено. Я, естественно, хотел в туалет и всевозможно пытался об этом не думать, старался спать. Но не мог, звуки реанимации не давали расслабиться — ощущение сна на заводе или где-то в космическом корабле из фильма. Что-то мигало, что-то двигалось, скрипело, звенело — персонал же был не просто спокоен, а стояла атмосфера легкости... душевной легкости.
Вы же знаете кого в больницах называют «овощами»? Я лежал с тремя такими в реанимации. От них все эти страшные и непонятные звуки и шли.
Лампочки вдруг замигали — звук тревоги. К одному бежит сестричка.
— Ооооо, ну что тут у нас, овощной ты мой, — восклицает подошедшая сестрица.
— Что там по большому или по малому, Люда? — кричит Люде другая сестра через всю реанимацию.
— По малому. Да, мой дорогой баклажанчик, — Люда умело жонглировала «баклажанчиком», я полагаю, потому что он был загорелый, — Свееееетииииик, блин, забыла крем, принеси.
— Слушай, ой, я ж тебе не говорила, мне Игорь такое видео прислал, ща обоссышься, — с кремом в руках из одного конца реанимации в другой стремительно шла Света, хохоча.
Затишье. Пиканье приборов. Неуловимые звуки просматриваемого видео. Гомерический хохот.
— А мне покажи, — вдруг раздался мужской бас, и медленно в реанимации появился молодой и очень медлительный медбрат.
— Прикольно, — посмотрев видео, пошел в другой конец реанимации, шаркая кроксами.
И как бы ужасно это ни звучало, но в этом было столько любви и жизни, что несмотря на мое состояние, я точно знал: тут со мной ничего не случится. Они много смеялись, иногда пели, медбрат даже похрапывал, после было еще больше смеха. Это было как на рынке, в хорошем его понимании: шумно, весело, задорно кипела жизнь. От этих всех фантазий захотелось икры овощной, точнее, захотелось взять пару баклажанов - порезать пополам, прежде посолив, чтобы ушла вода, кинуть на решетку на огонь, после выложить пару отличных узбекских помидор, чуть их обжечь, потом обжечь красный лук, снять с огня все. Почистить помидор и баклажан от кожи, помять их, чуть приправить перцем и солью, порезать лука и свежей зелени, добавить масла и чуть обжечь белый хлеб или лепешку, выгрузить на нее эту овощную икру и… ооооооо, это так просто и вкусно.
Я засыпал и всё еще мечтал о туалете, но мысли о еде всегда мне помогали отвлечься.
Проснулся от того, что с меня слезло одеяло, и я почти голый лежал. На меня смотрели около 20 человек во главе с прекрасным мудрым и, очевидно, очень авторитетным врачом, потому что даже его вдохи конспектировали.
— А теперь песня! — эта шутка всегда проходила, но, видимо, никто меня не услышал, эффект шутки был нулевой.
— О! Я же Захаряна Лёшу знаю и была у тебя в бистро — вылетела из толпы девушка, улыбаясь, а потом, осознав обсуждаемый диагноз, перестала улыбаться. Они двинулись дальше в овощной отдел.
Её слова были приятнее, чем если б они смеялись над моей шуткой. Я оглянулся по сторонам и не увидел никого из веселых медсестер ночной смены. И больше я их не увижу.
За мной приехала каталка, медбрат был афроамериканец. Я ему и никому не говорил, но про себя я его называл Uber Black.
Попросил сделать сперва остановку у туалета, а счетчик пусть щелкает думал я. Сходил. Дотерпел. Рад.
После перевода из реанимации меня поселили в отличную палату. Она была двухместная, но ввиду пандемии всех селили по одному. Обеденный стол небольшого размера с пластиковым стульчиком, который аккуратно по необходимости исчезал под столом. Шикарные кровати с пультом и функциями, которых было больше, чем в любом телефоне.
В кровати я проводил 80% времени. Сил с каждым днем было меньше. Мой день начинался с 06:00. Уколы. Кровь. Давление. Каждые три часа проверка температуры. С 08:00 до 08:30 обход врачей. Ко мне каждый день врывались 15-20 интернов. Обсуждали мой диагноз. Мы познакомились с девушкой, которая знала Лёшу Захаряна, и была у меня в бистро. Оксана. Оксану прикрепили к команде врачей, работающих со мной. Мы переписываемся до сих пор, и она всегда в курсе происходящего.
Прием пищи в 09:00, в 13:00 и в 17:00.
Я повторюсь, что никогда не лежал в больницах и ждал этой медицинской гастрономии. Ну вот, чтобы прямо совсем без су-вида, вакуумных пакетов, без ферментирования и вот этого всего безотходного производства без пыли из кожуры и прочей вкуснятины, которую обожаю.
Еда была, к сожалению, ожидаемо посредственна, но может, у нее был бы больший шанс понравиться мне, я просто иногда не успевал. Разносили еду сестры, точнее ОПГ отделения во главе с Галиной. Поскольку я находился в несколько заторможенном состоянии, то я не всегда справлялся с шквалом вопросов. Они всегда были раздражены моими еле слышными ответами.
Сначала влетала Галина, бросала на стол специальный поднос для еды с крышкой, что всегда отсылало меня в американские фильмы про тюрьму. Дальше чаще всего орала, находясь в шаге от меня, что пора есть, я перепуганный вскакивал, охреневала и лимфома от жутких событий и жуткого давления. Потом Галина выходила, буквально напоминая, что время пошло, я еле успевал вставать, и тут с чайником, в котором находился какой-то предназначенный для трапезы напиток, влетал другой член ОПГ, и почти крича спрашивала меня, буду ли я напиток, и всегда не дожидаясь ответа, действовала.
— Куда наливать? Где кружка? — суетилась она и раздражалась.
— У меня пока нет кружки.
— Ты чего не можешь попросить, чтобы тебе кружку принесли? Оой, ё йой, — цыкала и уже почти гневалась Анна, толстенькая и постоянно задыхающаяся от скорости, которую в группировке задавала Галина. Они начали чувствовать свое превосходство надо мной и любые разговоры не слушали, игнорировали.
Прием пищи за пару дней превратился в стресс. Радость покинула отделение. Эти же женщины приходили убираться в палате, и уборка тоже проходила с комментариями и давлением. Зная про мои высокие отношения с «утками», Галина постоянно клала её ко мне в кровать. Когда вечером я кидал «утку» на другую кровать, то к утру я обнаруживал ее в своей руке.
На любую просьбу — «не положено».
Убирая мой стол, увидела нож, принесенный сестрой: «Убрать, не положено». По интонации можно было не смотреть в словарь значений этих не положено.
На моем пятачке были две палаты, душевая и туалет. В соседней палате лежал Витя. Взрослый худощавый мужчина в ожидании операции. Он был сильно перебинтован выше пояса с головой. Галина кормила его. Сам он не мог. Бедный Витя.
— Ну чего, Витя, суп будем… Че молчим, Витя… Слушай, давай пей быстрее компот, мне уборку надо делать… Витя, ну ты чего как свинья… Витя, сплевывай, если не можешь…
И всё в таком духе. Витя молчал, он ждал операции. Она должна быть вот-вот.
Мое терпение закончилось, когда они залетели ко мне в комнату кинули обед, я Галине успел сказать, что нет приборов.
— Так свои должны быть. Ты чего первый раз?! С Луны?
— Мне еще не принесли.
— Куда наливать? — из-за спины Галины лезла пухлая Анна.
Не дожидаясь моего ответа, налила какао, который я ненавижу, в стаканчик с растворенным лекарством. Я выпил немного какао, но это не помешало ей в обед налить туда же компот, и, перешагнув через себя, я сделал глоток этого пойла, на ужин пухлая Анна налила туда же чай с лимоном. При этом совершенно специально, и когда я, почти плача от происходящего, сказал ей об этом, она махнула рукой, и буркнула: «Да нормально, выпьешь».
При всем этом они постоянно требовали посуду назад через совсем короткое время после того, как принесли. Из-за скорости моего глотания и прожевывания пищи я сильно недоедал. Когда однажды попытался не отдать ей тарелку, она ее выдернула и переложила остатки еды в пластиковую миску возле кровати, объясняя, что тарелки нужно срочно относить у посудомойщицам. А эта миска стояла там, чтобы я сплевывал, потому что выделялось очень много слюней.
Я был обессилен этим ОПГ «Галина». Так больше не могло продолжаться. Я чувствовал себя скромным польским евреем, к которому врываются фашисты и требуют бумаги, документы, щелкая автоматами.
«Аусвайс!.. Давай тарелки!.. Унде папирэн!..»
Привезли Витю с операции. Она практически сразу на него наорала. Это казалось безумием.
Ночью я захотел в туалет и, выходя, заметил, что дверь у Вити была открыта, он лежал на полу, подгузник на нем сполз, на перебинтованной голове растекалось пятно крови. Он лежал на спине, смотрел на меня и ссал на себя. Я пошел к дежурному врачу — он был в середине отделения, и нужно было пойти метров 20. Я как мог устремился к врачам. По стенам коридора стояли каталки, на которых и спали врачи, сестрички и практически всё ОПГ Галины.
— Че это ты? — естественно, Галина проснулась первой.
— Там Витя, — только и успел просипеть я.
Галина рванула к Вите. И ее голос разбудил всё отделение:
— Витя… блииин, ну че ты делаешь… Аняяяяяя, марш сюда, он ссытся тут… Витя, ты чего позвать не мог… Витяяяя, — она сдерживалась от мата, но он и так слышался в каждом слове.
Я допускаю, что Витя хотел покончить с собой, чтобы больше не видеть ОПГ «Галина». Он так на меня смотрел, там на полу. Эх, почему ты не лежишь в реанимации у моих самых любимых сестричек.
Я внутренне готовился к разговору. И тут ужин, я открываю поднос, а там картофельное пюре со сделанными ложкой волнами, хорошо приправленное маслом и отварной говяжий язык, политый аккуратно мясной подливкой. Я обожаю язык, у него такая нежная волнистая структура, что при жевании очень удобно, и каждый раз из языка выходил насыщенный мясной вкус. В моем и без того заполненным до краев рту слюнями произошло практически слюнное цунами. Я забыл про ОПГ и про разговор, к этому моменту мне принесли салфетки и приборы, я любил сервировать свой стол, как у себя в бистро. Я вытаскивал всё из коробки с едой, аккуратно выкладывал на стол и пытался насладиться моментом.
Я жевал язык так долго, пытался проглатывать, когда не получалось чуть схаркивал, потому что не мог проглотить, жевал еще чуть и уже тогда глотал с водой.
Тут залетает Галина:
— Ну чего мы тянем, давай уже тарелку, там девочки, — заводила свою ежедневную шарманку Галина.
— Я еще не доел,— спокойно ответил, даже поправив, салфетку на шее, которая ужасно раздражала Галину.
— Так. Я сколько раз должна говорить, что никто здесь не нанимался ждать пока ты поешь. Девочкам домой надо. Они убирать всё это будут еще час, а им за это не платят, за то что они тут переработают из-за таких как ты, они не видят собственных детей, — в процессе монолога повышала голос и буквально свисала надо мной. В проходе стояла пухлая Анна и поддакивала.
Я внутренне собирался и готовился. Я был как тот боксер, которого бьют, он все раунды проигрывает, и у него единственный шанс — это один мощный удар, который отправит соперника в нокаут. Медленно встал. Салфеткой протер рот, положил ее на стол, взял тарелку в руку и пошел на нее. Думаю, что в моей голове я выглядел как герой боевиков: весь потрепанный и побитый, но не сломленный. По факту, уверен, что со стороны к Галине шло зомби.
— Это ж что ж получается, это получается что во мне дело, да? То есть это всё из-за тарелок и меня, правильно я понимаю, Галина? Дети не дожидаются своих матерей, потому что я, видите ли, медленно ем, потому что у меня в башке опухоль, Галина, верно? Это я виноват, что девочки работают здесь и им недоплачивают. А может, еще и Витя виноват?
Я шел, даже не шел, а плыл на нее, глаза мои приобретали безумный вид, даже опухоль отступила на время, чтобы помочь мне с этим ОПГ — прорезался голос, басовые нотки появились. Я повышал голос, подходили пациенты и врачи, еще кто-то из персонала. На моем лице текла скупая слеза, актерская игра была на уровне, в руке тряслась тарелка как символ, зрители собирались с плотное кольцо, всплывали тексты монологов из фильмов и книг, грамотно удавались паузы, в которых я гениально сипел, всем, уверен, хотелось, чтобы я швырнул тарелку и еще каких-то спецэффектов. Я вставил кусочек из финального монолога из «А зори здесь тихие» про «а там пусть судят меня». Чуть про бога, чуть про неволю, чуть про любовь — это основы блатной лирики, которую, я уверен, Галина любила. Когда я закончил, то аккуратно положил тарелку на разносную телегу для посуды. Я смотрел на Галину и впервые увидел в ней человека, она плакала.
Была полная тишина, даже пухлая Анна стояла и ничего не могла понять. Я не знаю, слышал ли Витя, я очень на это надеюсь. Мне бы хотелось, чтобы Дэниел Дэй-Льюис грустный вышел из отделения, ему нечего было тут делать, ведь сегодня лучшим актером был я. Я чувствовал, как в кресле-каталке сидел Марлон Брандо и уважительно качал головой.
Это был нокаут, Галина.
Я рухнул в кровать.
В этот момент становится страшно: на что ты тратишь свои силы и как в действительности и с кем выглядит твоя борьба за то, чтобы чувствовать себя как человек?
Больше Галина никогда не забирала у меня посуду, она просто оставляла перед палатой тележку, и я после трапезы все складывал на нее.
У Вити появилась сиделка, голос которой я никогда не слышал.
Мне так хотелось сделать тогда хороший глоток красного вина, потому что во рту оставался мясной вкус говяжьего языка, но я же знаю наверняка ответ про вино:
НЕ ПОЛОЖЕНО!
Иллюстрации от Кати
