Сокровища великого хана: Историко-фантастическая повесть, опубликованная в 2003 году.
Автор Алексей Богачев.
Герои этой книги – обыкновенные российские школьники начала 21 века, которые, спасая человека, невероятным образом попадают сначала в 1912 год, а потом переносятся в Константинополь середины 7 века, когда византийский император в честь победы над аварами наградил хана Кубрата дарами несметными.
Найдут ли ребята все эти богатства, спасут ли своих друзей? Об этом и многом другом вы узнаете, прочитав приключенческую повесть Алексея Богачева «Сокровища великого хана».
Глава 1 Глава 2 Глава 3 Глава 4 Глава 5 Глава 6 Глава 7 Глава 8 Глава 9 Глава 10 Глава 11 Глава 12 Глава 13 Глава 14 Глава 15 Глава 16 Глава 17 Глава 18 Глава 19 Глава 20 Глава 21 Глава 22 Глава 23 Глава 24
ГЛАВА 25. ПОД СТАРЫМИ СТЕНАМИ
Тихая прозрачная речка. Как здорово, проснуться рано-рано и придти сюда самым первым. Тишина вокруг необыкновенная. Даже жабы не квакают - спят еще. Они любят подремать в легкой влажной дымке утреннего тумана.
Спуск к речке в этом месте крутой, но Лютик знает, где пройти легче и безопасней. А вот и заветная заводь. Еще вчера вечером он прикормил это место вкусной пшенной кашей, которую не доел за ужином. Хорошо, что мать этого не увидела, а то непременно бы отругала.
Вот и припрятанная в камышах заветная удочка. Проверив легкий поплавок, насадив на крючок червя и привычно поплевав на наживку, Лютик осторожно забрасывает снасть недалеко - прямо под бережок. Он знает, что в этой яме любит отсыпаться большой-пребольшой сом. Конечно, сома, тем более большого, на червя не поймать. Да он и не очень нужен маленькому рыбаку. В этом омуте есть рыбешка и повкуснее. Он ее наловит и принесет маме. Мама привычно прижмет его светлую лохматую голову к животу и ласково, как могут только мамы, потреплет его шевелюру и поцелует в самую макушку.
Приятно ранним летним утром подремать с удочкой на реке и досмотреть сладкий утренний сон. "Что же мне снилось?" - попытался вспомнить мальчик, прикрыв глаза...
- Эй, просыпайся уже, бездельник, - сквозь сон услышал он негромкий, но требовательный голос. - Забыл, что хозяин велел за глиной ехать.
Еще не открыв глаза, Лютик с горечью осознал, что утренняя рыбалка - всего-навсего светлый сладкий сон из далекой и, казалось, навсегда забытой жизни. А теперь, ему рабу не самого плохого, к слову сказать, в Константинополе хозяина, предстоит обычный нелегкий трудовой день. Впрочем, нет, не самый обычный. Сегодня они с другим рабом Скилом, который и разбудил его, должны отправиться за город за свежей глиной. А выезд за пределы этого большого вонючего города на природу всегда был долгожданным.
Если говорить более точно, то гончарная мастерская Фомы Расторопного находилась вне пределов мощных городских стен. Однако, концентрация домов, хибар, амбаров, лавок, рынков, мастерских, свалок мусора и разного рода клоак была здесь не меньшей, чем в самом центре Константинополя. Это и понятно, очень многие заезжие купцы предпочитали хранить свои многочисленные товары на складах именно здесь, чтобы не платить на въезде непомерные пошлины. Потому и розничные цены здесь были пониже, что всегда привлекало перекупщиков. В такой ситуации выигрывали все, кроме городских властей с их непомерными налогами.
Что касается гончаров, то им сам Бог велел работать именно здесь - не платить же мзду за ввозимую в город сырую глину!
Обычно жизнь посадского люда начиналась с первыми лучами солнца. Но сегодня Скил и Лютик поднялись несколько раньше, чтобы их небольшая тележка, не застряла в уличной толчее.
Ранним утром дышится легче, потому что к ужасному смраду выгребных ям не примешивается не менее гадкий запах тысяч потных человеческих тел.
Долгая жизнь в рабстве не озлобила Скила. К своим собратьям-рабам он был строг, но не лют. Когда сидящий рядом с ним в телеге Лютик задремал, он жестом предложил мальчику лечь и накрыл его старой рогожей.
А поскольку погонять старого осла особой нужды не было - скотина прекрасно знала дорогу к карьеру, постольку у Скила была возможность подумать и помечтать. Впрочем, думать и мечтать он давно разучился: зачем рабу думать, если для сносной жизни вполне достаточно просто исполнять приказы хозяина, а мечтать... Скил уже давно не мечтал. После седьмого побега его так сильно избили плетьми, что он едва остался жив. Зато теперь, после того, как жестокий хозяин перепродал строптивого раба Фоме Расторопному, Скил вот уже пятнадцать лет не помышляет о побегах. Мечты для старого раба - непозволительная и вредная роскошь. Хотя рабом в полном смысле этого слова Скил уже не был. Просто за долгие годы неволи, его душа уже не помышляла об иной доле.
Но Лютик был рабом молодым, а потому мечтал непроизвольно. Мечтал, когда месил ногами глину, когда доставал из печи обожженные, еще горячие горшки, когда вез их на рынок... И сейчас, подремывая под дырявой мешковиной, он мечтал. Вернее не мечтал, а вспоминал.
Вспоминал мальчик один и тот же день, тот, что в одночасье перевернул всю его жизнь. В то памятное летнее утро ничто не предвещало беды. Лютик, который в поселке вставал чуть ли не раньше всех, отправился на рыбалку, а, закинув снасти, как всегда слегка задремал. Может быть, именно это и спасло ему жизнь.
Небольшой хазарский отряд напал на их поселок внезапно. Очевидно, их лазутчики, найдя упрятанную среди лесов, речушек и болот деревню, выведали, что почти все мужчины-воины ушли на дальнюю заставу. Тех же, кто остались, перебить было нетрудно. Тем утром, они истребили почти всех, а деревню спалили. А когда мешки с пшеном, ради которого хазары и совершили этот дерзкий рейд вглубь земель антов, уже были погружены на лошадей, среди горевших домов вдруг появился мальчик. Крепко связав этого зубастого волчонка, они взяли его с собой. Взяли, хотя для предводителя отряда молодого Ешина это была лишняя головная боль. Однако отказываться от случайных подарков судьбы грешно...
- Эй, просыпайся приехали, - эти слова Скила, вернули мальчика из мира грез и воспоминаний на грешную землю Византийской империи, где его вот уже несколько лет называют не иначе как Лука.
- Да, Скил, я уже проснулся.
Место, куда довез их умный старый осел, находилось не слишком далеко от города, но в стороне от наезженных дорог. Здесь на живописном обрыве над речкой некогда была деревня. Но давным-давно пришел сюда страшный мор, который и выкосил всех ее жителей. Поговаривают, что последних покойников даже некому было хоронить, и лежат, дескать, до сих пор их истлевшие тела в собственных хибарах. Однако, возможно, что последнее - просто пустая болтовня, поскольку в поселок этот, проклятый Богом и людьми, уже давно никто не захаживал. Лишь издали взору путника открывалась диковинная и страшноватая картина полуразвалившихся домов-привидений.
Но нашелся-таки один человек, который по молодости лет был весел да удал, а посему не побоялся никаких слухов. Звали его Фома по прозвищу Расторопный. И было это много лет назад. Тогда молодой гончар решил открыть собственную мастерскую, ибо уже воспринял он от своего учителя, старого мастера Феофана, все секреты этого непростого ремесла.
Но была в его деле одна заминка. Вместе с внезапной смертью Феофана столь же неожиданно кончился источник уникальной глины. Вычерпали они его до самого до донышка. А глина была замечательная. Именно ее особые свойства задавали всей продукции мастерской Феофана исключительные качества. Вода, например, в его кувшинах оставалась холодной и в жаркий день, а молоко, то вообще несколько дней не скисало. А потому Феофанова продукция, хоть и стоила недешево, на всех городских рынках шла нарасхват. Один шустрый гончар, как-то подделав клеймо мастера, пытался под этой маркой запродать партию собственной посуды, но был нещадно бит на рынке распознавшими подвох покупателями.
Делать было нечего, и, четко осознав, что под лежачий камень деньги не капают, отправился Фома на поиски хорошей глины. Искал он ее, ни много ни мало, полгода. И уж совсем было отчаялся, когда, увидев издали "Деревню мертвецов", вдруг вспомнил, что когда-то в незапамятные времена называлась она Гончарная слобода, и что жили здесь добрые мастера, слава об изделиях которых шла далеко за границы империи.
Решив, что семи смертям не бывать, а одной не миновать (Фома жил с шуткой-прибауткой, любил поговорки, соленое словцо, а особо скабрезную частушку), он перекрестился и пошел на встречу своей судьбе. А судьба, как выяснилось, любит веселых смельчаков. И подарила она ему в тот день месторождение редкостной голубой глины. Его он обнаружил под крутым обрывом над речушкой. Когда гончар дрожащими от нетерпения руками нежно размял кусок мягкой податливой массы и поднеся к уху резко сдавил ее в кулаке, она вдруг издала тот долгожданный, лишь немногим известный звук, после которого слезы радости потекли по давно небритым щекам Фомы. Это было то самое, что он уже и не надеялся отыскать.
Возвратясь в Константинополь, он в этот же вечер, а это был четверг, зашел в Храм Святителя Николая, где ставя свечи перед иконами, долго и истово молился.
С тех пор прошло уже много лет, но каждый четверг вечером, что бы ни случилось, именно в этот храм приходил Фома, чтобы возблагодарить Бога за счастливую возможность радостного полноценного труда.
Однако о той своей находке гончар никому не сказал. Но особого греха в том не было, ибо во все времена секреты истинного мастерства передавались только из рук в руки от отца к сыну, от мастера к ученику.
Шли годы. Фома старел. Но жизнь сложилась так, что детей у него не было. Да, и хорошими учениками Бог не наградил. Была у него надежда на Скила, но по причине застарелой болезни суставов рук, тот не годился для тонкой работы гончара.
Надежда появилась с приходом в дом Фомы мальчика, которого он сам назвал Лукой. Года два назад он за бесценок выкупил полуживого ребенка у какого-то боспорского купца. Сделал он это скорее из жалости. Работники ему тогда были не нужны, поскольку большой Скил был хорошим подручным и вполне справлялся со всей черновой работой в мастерской.
К слову сказать, хотя Скил и Лука формально, по бумагам, и числились рабами, Фома, будучи христианином, их таковыми не считал, а соответственно и относился к ним скорее как к наемным работникам или слугам. Более того, он сразу не сказал Скилу, что после десяти лет труда в его мастерской, отработав деньги, которые заплатил за него Фома, тот может и вовсе идти на все четыре стороны. Но когда десять лет минуло, и верный своему слову Фома, загодя оформив все бумаги, самолично открыл перед Скилом двери своего дома, тот никуда не пошел. Да и куда идти, если после многих лет мытарств, воспоминания о далеком доме стерлись и из памяти, и из сердца? Есть ли этот дом теперь? И был ли вообще?
Что касается Луки, то на него у Фомы были особые виды. Жене мастера Елизавете пришлось приложить немало усилий, таланта и терпения, чтобы выходить этого подраненного птенчика, как она его называла. День за днем она отпаивала его отварами из целебных трав, накладывала компрессы на его горячий лоб, кормила из ложечки жидкой кашкой, молилась о выздоровлении. Мольбы и внимательный уход сделали свое дело - мальчик выздоровел, окреп и медленно, но верно начал втягиваться в хозяйственную жизнь дома. Сначала он помогал Елизавете, а потом переместился на половину Фомы, где из умелых рук мастера легко, просто и даже как-то весело выходили разного рода горшки, миски, чаши и прочий "товар от Расторопного", который потом так же легко, просто и весело продавался на всех городских рынках.
Большая гора свалилась с плеч Фомы и Елизаветы в день, когда Лука вдруг заговорил. Они уж, было, решили, что долгая тяжелая болезнь легла на него тенью немоты. Но мальчик молчал скорее от ударов и обид, нанесенных ему злым роком, а также потому, что не знал греческого языка. Однако когда тепло и забота, которыми окружили его в этом доме, все-таки растопили корку льда на его детском сердце, он вдруг заговорил. Причем, заговорил сразу по-гречески, так как за время проведенное здесь, уже успел освоить азы красивой эллинской речи.
Фома с любопытством наблюдал за мальчишкой, характер которого был далеко не прост. Лука был горяч и строптив в спорах с ровесниками, но в тоже время уважителен и покладист в разговорах со взрослыми. Порой рассеянный в мелочах, он умел сосредотачиваться на главном. Но более всего радовали Фому в мальчике два качества - Лука был трудолюбив и любопытен. Из таких и получаются настоящие мастера. Сам Фома в детстве был именно таким. А потому в один прекрасный день решил гончар сделать Луку преемником секретов своего нелегкого, но очень уж радостного дела. Решил. Но никому об этом не сказал.
А тем временем Лука готовился спускаться в шахту над речным обрывом, чтобы накопать очередную порцию синей глины.
Глина, как и любой другой минерал, залегает пластами. И часто бывает так, что пласты эти неравномерные и имеют довольно сложную конфигурацию. Они то выходят на поверхность, то неожиданно "убегают" далеко под землю. А сооружая шахты, люди как бы пытаются "догнать" то или иное полезное ископаемое. Именно поэтому весь берег у Мертвой деревни был испещрен выработками. Почти все они были заброшены еще со времен гибели Гончарной Слободы. Но глина в них была, и поэтому Фома Расторопный и его помощники, не сооружая новых штолен, предпочитали разрабатывать старые.
- Скил, готово, - громко крикнул Лука, стоя внизу под обрывом.
- Да, - отозвался тот, и в очередной раз поплевав на ладони, взялся за прочную веревку, к одному концу которой мальчик только что привязал деревянное ведро, доверху набитое тяжелой глиной.
Когда куча полезного сырья на телеге была уже достаточно большой, Скил неторопливо накрыл ее рогожей. Особо торопиться было некуда, и работники по старой привычке расположились позавтракать на берегу. Из сумки, еще с вечера приготовленной заботливой Елизаветой, Лука достал головку белого козьего сыра, несколько лепешек и глиняную фляжку с простоквашей.
Скил был неразговорчивым от природы человеком, и Лука к этому давно привык. А потому все их разговоры чаще всего были монологами мальчика. Скил же в лучшем случае кивал головой, или иронично хмыкал, соглашаясь или не соглашаясь с собеседником. Вот и на этот раз он, молча, без аппетита, жевал сыр с лепешкой. И несмотря на то, что глаза его были направлены в сторону тополиного леса, что раскинулся на склоне горы на другом берегу реки, он был настолько погружен в себя, что, казалось, не видит ни горы, ни леса.
- Да, - продолжал тем временем рассуждать его юный товарищ, - конечно, здесь тепло, здесь можно снимать по три урожая в год, здесь растут апельсины...
- Т-с-с, - вдруг резко и неожиданно приложил палец к губам Скил, и обернулся.
Лука прислушался. Журчание реки здесь заглушало иные звуки, но и он все-таки услышал голоса за развалинами второго или третьего от них дома. Это было удивительно. Уж сколько раз он бывал здесь, но такое случилось впервые.
Скил встал и двинулся на голоса.
- Подожди, - полушепотом окликнул его мальчик. - А вдруг это духи умерших здесь людей.
Скил не остановился и даже не обернулся. Луке не осталось ничего другого, как присоединиться к товарищу. Они двигались, стараясь не шуметь. По мере приближения к развалинам, голоса становились все более отчетливыми.
Речь, долетавшая до уха мальчика, вдруг показалась ему знакомой. Но он не мог припомнить, где и когда он слышал эти звуки и эти слова. "Может быть на рынке? - напряженно думал он. - Кого там только не бывает". Однако внезапная пришедшая догадка буквально обожгла его - эта речь была словенской. Именно так говорили люди его племени, а также другие многочисленные родственные антам и склавинам племена, что испокон веку живут по Днепру и его притокам.
Половину слов Лука не понимал, но сейчас это было не важно. Важно другое: сама эта речь - ее строй, ее музыка - была пронзительно родной. Мальчика моментально прошиб холодный пот, на что сразу же обратил внимание наблюдательный Скил. Он вопросительно и с любопытством посмотрел на остановившегося Луку.
В это время из-за угла полуразвалившегося каменного дома вышли два мальчика. Одеты они были в простые серые холщовые рубахи навыпуск и штаны прямого кроя. На ногах у них были плетеные кожаные сандалии. И тот, и другой были подпоясаны простыми ремешками. Скил успел подумать, что ростом, да, пожалуй, и возрастом они подстать Луке.
Мальчишки, а это были Барков и Березкин, которые только что благополучно прибыли в 634 год от Рождества Христова еще не успели пообвыкнуться здесь. И неожиданно встретив людей, они чуть было не шарахнулись в сторону и встали как вкопанные. Ребята никак не рассчитывали, что рано утром в месте, где, по их расчетам, людей быть не должно, они на них все-таки наткнулись.
Неизвестно, как долго продолжалась бы эта немая сцена, если бы Лука, наконец, не задал один, самый для него главный, вопрос.
- Вы анты, склавины? - сдавленным от волнения голосом на своем родном языке произнес он.
Ребята переглянулись. Меньше всего здесь, на северной окраине Константинополя, в седьмом веке нашей эры они ожидали услышать славянскую речь и, уж тем более, встретить своего соотечественника. Саша, один раз уже побывавший в такого рода переделках, пришел в себя первым.
- Да, - ответил он, с трудом подавив волнение, - мы из племени антов. Но мы те, кто давно ушел на восток к Большой Реке. Нас иногда называют венеды-отделившиеся.
На этот раз эти слова Баркова экспромтом не были. Это была домашняя заготовка. Но ее, как оказалось, пришлось использовать не в самом Константинополе, на рынках и площадях которого легко можно было встретить и индуса, и китайца, и картвела, и славянина, а сразу по прибытии.
