В общаге кировоградского чугунолитейного завода Мишка Восолатий был личностью легендарной. Невысокого роста, крепкий, этакий гриб-боровик. Чёрные усы он по мере отрастания лихо закручивал колечками, и когда они начинали образовывать два полноценных круга, решительно их обрезал. А вот с бородой у Мишки не ладилось, росла она какими-то кочками, и потому сбривалась уже на стадии однодневной щетины.
Известен он был своей игрой на гармони: залихватской, отчаянной игрой, от которой стыла кровь, ныли жилы и дрожала диафрагма. Диафрагма самого Мишки в этот момент работала наподобие кузнечных мехов – а собственно чего бы вы хотели от человека, работающего в кузнечном цеху?
Мишка любил петь. Он знал сотни песен – от народных до эстрадных, от романсов до арий. И делился своим богатством щедро: зрелой весной и летом усаживаясь на скамейку у входа в общагу, а зимой и осенью прохаживаясь по общажным коридорам с потрёпанной гармонью.
А ещё Мишка постоянно влюблялся. Все самые красивые барышни заводских цехов – маляры, штукатуры, наладчицы, секретарши становились объектом его пылкого внимания. Восолатий подсаживался к ним в столовой, забегал на рабочие места, встречал после работы, на положенном этапе дарил цветы, приглашал в кино… Но каждый раз получал от ворот поворот. И тогда начинались Мишкины страдания. Впрочем, почему только Мишкины? Страдала вместе с ним вся общага.
Получив очередной отказ, Восолатий дожидался пятницы, после работы заходил в магазин и покупал девять бутылок «Золотой осени». Все, кто заставал его за этой покупкой у прилавка, бледнели, и начинали лихорадочно соображать, куда бы смотаться на выходные. У кого по ближайшим от Кировограда сёлам проживали родители или другая родня, в срочном порядке эвакуировались на рейсовых автобусах и попутках. Впрочем, некоторые сбегали в Черкассы, Одессу, Киев, и даже в Москву. Оставшиеся в общежитии запасались продуктами и ватой.
За час до полуночи Мишка выходил в пустой коридор в чёрных брюках, в армейских ботинках и в тельняшке. Было тайной, в каких он служил войсках, и служил ли вообще, но умел Восолатий разрубать кирпичи ребром ладони, а в прыжке бить обеими ногами сопернику в грудь или в лицо. Собственно, свидетелей этого было немного, включая коменданта общежития, но остальные принимали их рассказы на веру.
Мишка разворачивал гармонь и начинал петь. Он пел о своей безответной любви, о горечи и страданиях, о бесприютном мире и одиночестве, но песня была всего одна. Даже не вся песня, а лишь один куплет, повторяемый с упорством маньяка.
«Нашёл тебя я босую,
Худую, безволосую,
Ты улыбнулась мне из-за стекла!
С своею мордой длинною,
С улыбкой лошадиною,
Ты этакой скотиною была!»
Он выпевал его на разные голоса, в разной тональности, начинал как-то неуверенно, с грустью, в следующем повторе в его голосе появлялось сожаление, горечь, и вот уже только ярость неслась по коридорам общежития! Останавливать и прерывать его, было нельзя. Ярость перерастала в бешенство, и полутораметровый сгусток энергии расшвыривал радетелей тишины и покоя независимо от их весовой категории. Лежачих Мишка не бил, дверей не ломал, в чужие комнаты не входил, но все коридоры были в его власти. Пропуском в туалет и душевую, было наброшенное на плечо полотенце: размахивать им в знак капитуляции было не обязательно.
Потом Мишка уходил в комнату. Суббота была для оставшихся в общаге самым тяжёлым днём, поскольку начинались страдания в шесть утра и, с двумя-тремя перерывами на «Золотую осень», продолжались до двух-трёх часов ночи. В воскресенье Мишка страдал на пару с гармонью в комнате или на скамейке уже притихшим и каким-то потухшим. Милицию по поводу нарушителя спокойствия не вызывали: классные специалисты нужны на любом предприятии, план кто-то должен выполнять, и потому все новички старательно просвещались комендантом при заселении и на предмет Мишкиных страданий: «Ты головнэ ж – сыды тыхо, и всэ будэ добрэ!»
***
Был тёплый субботний день. Июль заканчивался, напротив общаги в поле через дорогу вовсю золотели подсолнухи и гудели пчёлы.
Мишка сидел на скамейке и рвал гармонь: – На-а-шоол тебя я босу-у-ю!
Из окон общежития высовывались любопытствующие. Вдруг один из них паническим шёпотом произнёс: – Куда? Ну куда она, дура, идёт? Эй, ты – назад, там Восолатий!
К скамейке шла молоденькая нормировщица, которая только в пятницу устроилась на работу. Была она босиком, а босоножки держала в руках. Мишка медленно поднял мутные глаза и злобно продолжил: – Худую, безволосую…
Тут он смолк.
Девушка стояла прямо перед ним. Она была коротко острижена, худа до безобразия, а полосатое платье и набегающие порывы ветра только подчёркивали её беспримерную худобу. Лицо у неё было непропорционально вытянуто, осторожная неуверенная улыбка открывала взору крупные выдвинутые вперёд зубы. Но ничего этого, как оказалось, Мишка не видел! Он смотрел в упор в её огромные синие-пресиние глаза, и хмель стремительно покидал его.
– Какая забавная у вас песня! – Девушка засмеялась, и мы, наблюдавшие за всем с балкона второго этажа, услышали, как прозвенели серебряные колокольчики. Впрочем, нашёлся и такой, кто утверждал, что услышал кваканье, но он явно врал, поскольку ни разу не повторил этого при Мишке.
В воскресенье Восолатий уже не пел. Гармонь сиротливо лежала на скамейке, и заботливый комендант отнёс её вечером в Мишкину комнату.
А еще через месяц нам оставалось только вспоминать истории про Мишкины страдания, да рассказывать новичкам байки о таком необычном соседе. Сам же Восолатий с завода уволился, увёз молодую жену куда-то под Гайворон, а гармонь подарил коменданту, который поставил её у себя в кабинете на тумбочке и накрыл рушником, но сам на ней не играл, и другим не давал…