Это небольшая самостоятельная вещичка, всего на 3-4 выкладки. Но к ней планируется продолжение. И вот оно пока незаконченно... Может быть я его как раз и допишу в ближайшее время, посмотрим.
Совершенно непонятно, от чего так устроен мир. Но одним в нем всегда везёт, и бутерброд у них падает маслом вверх. А другим - фигушки вместо везения! И если уж что упало, то не просто «маслом вниз», а на кусочки и вдребезги! Хоть бутерброды обычно и не бьются. Но это «взрослая» правда. А Элька видела сейчас: вот он, разбитый бутерброд. Лежит в пыли, у самых её босых ног. И расплывается из-под него красная, липкая лужица. Совсем как кровь.
Вообще «закон бутерброда» Элька усвоила слишком давно. И относился он обычно к вещам куда более серьезным, чем еда. Настоящий бутерброд это ведь ерунда! Что она, без завтрака не проживет? Да если б были соревнования по количеству дней, в течении которых ребёнок может не завтракать, Элька бы точно всех победила! Потому что когда тебе едва 11 лет, а мамы и папы у тебя никогда и не было, на завтраки рассчитывать приходится редко, да. Как и на везение.
Элька зло сжала кулаки, и оторвала взгляд от бутерброда. Живот предательски заурчал: есть все же хотелось. Она обернулась, и посмотрела на окна Нюрки. Аккуратные белые шторки в рюшечках были плотно задвинуты. Кукольные такие. Ну и что, что Нюрка похожа на розового поросёнка с носом-пяточком? Зато у неё есть мама и папа. И своя кровать с тёплым одеялом, на которой можно спать хоть до двенадцати! И много аккуратных, красивых платьиц, в которых тебя не остановит ни один полицейский.
Элька вздохнула. Хотела было сунуть два пальца в рот, и свистнуть - громко, по-мальчишечьи. Но не стала. Во-первых, Нюрка все равно не проснётся. А проснётся - так ничему не поможет. Как тут помочь-то? Во-вторых, тетушка Фанни, только что протянувшая ей бутерброд, все ещё стояла у окна, горестно качая головой. Думала она правда явно не о бутерброде, как и Элька. А в-третьих… в-третьих, пальцы у Эльки и сейчас были испачканы чёрной землёй. Под ногтями - целые траурные каёмки. Совать их в рот было попросту противно. Особенно, если вспомнить, что земля эта самая что нинаесть кладбищенская. Эльку передёрнуло крупной дрожью.
Она снова вспомнила, как царапала ногтями эту самую землю, разрывая свежую, только что закопанную могилку. Пока не показалась пёстрая кошачья шерсть…
«Белочка» - беззвучно очертили губы. Белка… единственная кошка, которую она могла назвать своей. Которую она берегла. Охраняла. И вот – не сумела спасти.
С утра её разбудил короткий и пронзительный кошачий крик. Оборвавшийся так резко, что сердце сразу зачастило в рваном и быстром ритме: «Бе-да-беда-бе-да-да-да-да!» . Вот так, прижимая это самое, колотящееся в ребра сердце ладошкой через мятую майку, Элька и выбралась со своего «ночевательного» сеновала. Что бы как раз успеть увидеть, как толстый Кирик, брат Нюрки, тащит к кладбищу за хвост обмякшее черно-белое тельце с рыжими отметинами. Кошку тётушки Фанни.
Кирик был дурачком, но он был очень сильным. И Элька побоялась к нему подходить. Только кралась следом, следила, прячась по кустам и царапая руки об их ветки. И добилась таки своего. Оставшись незамеченной подсмотрела, где парень зарыл Белку. Да, такое несуразное имя кошке не всякий даст. И ладно б ещё она, кошка эта самая, вся рыжая была! Ну или белая. А вот так выходило совершенно не понятно.
Конечно, разгребая землю прямо пальцами, Элька надеялась, что Белочка жива. Что толстый Кирик зашиб её, а не убил. Да где там! Жизни в маленьком тельце было не больше, чем в набитой опилками игрушке. Элька размазала грязными от земли пальцами по щекам злые слезы, заложила Белочку листьями (сыпать землю поверх казавшейся спящей кошки у нее просто рука не поднялась), и пошла прочь. Больше ее в этом городе ничего не держало. Все надежды рухнули, разбились в дребезги. Как стекло в оранжерее тетушки Фани, когда Кирик запустил в него камень. Нарочно запустил, потому что знал: кошка там. Потому что и собирался её убить. Элька всхлипнула. Это она во всем виновата. Это она сама разбила свою, только начавшую налаживаться жизнь. Потому что ведь она сама сказала Кирику, где Белка. Но она же не знала, что он… зачем?!
А ведь ей сперва казалось, что в этом городе ее невезение, наконец, закончится. И все из-за Нюрки. Та, конечно, была противной, как и Кирик. Но, когда Элька впервые появилась в городе, отнеслась к ней хорошо. Ну, почти хорошо. Могло быть и хуже, во всяком случае.
В любом маленьком городе новичок, да ещё и ребёнок, заметен сразу. И, когда Элька остановилась около старой колонки – умыться и напиться, к ней со спины кто-то подошёл.
- А я знааааююю… ты – беглый!
Пропел противный тоненьки голос, и Эльку по плечу «ляпнула» пухлая липкая ладошка. Словно в салочки предлагая поиграть. Только какая уж тут игра?
- Знаешь – так и знай себе дальше.
Элька буркнула это, даже не оборачиваясь. Стряхнула с пальцев капли, закинула рюкзачок за спину поудобней, и зашагала дальше. А чего там смотреть? Все они одинаковые, эти домашние девочки. Тугие косички, кукольные платья с рюшечками, и противные улыбки ярко-розовых, будто в варенье постоянно выпачканных, губ. Задаваки…
- А я «ночевательный» сарай могу показать. Если станешь со мной водиться. И попрошу отца тебя не гонять. Он у меня знаешь кто? Он – полицейский! До осени тебя не тронет, ага?
И Элька остановилась. Обернулась. Толстый, совершенно розовый (платье, гольфики, туфельки, щеки – все, ну совершенно все розовое!) поросенок стоял, уперев короткие ручки в толстые бока. И смотрел на Эльку почти жалобно. «До чего же она противная…» - подумала Элька. И вдруг… пожалела незнакомую, домашнюю и явно обласканную родителями, но ужасно некрасивую девчонку. Правда, кто станет с такой водиться? Разве что тот, кому до зарезу нужен «ночевательный» сарай. И она вздохнула:
- Ну, показывай свой сарай. Чего застыла?
Сарай оказался в глубине заброшенного сада. Там же стоял и крошечный домик, в котором жил Нюркин (так звали девочку-поросенка) дед. Он давно уже не вставал из-за тяжёлой болезни, и опасаться Эльке было совершенно некого. Тем более что отец Нюрки, такой же толстый, как она, полицейский, подтвердил ей: да, до осени не тронет. Ну а там придётся в интеренат, в школу ходить всем надо. Что ж, это вполне совпадало с Элькиными планами, и она покладисто кивнула. А он вдруг помялся. Поскрёб подбородок сосисочным пальцем:
- Вообще-то к осени приедут тут одни... Семья из вооон того домика. А они давно хотели мальчика.
- Я девочка.
Элька сообщила это хмуро, и посмотрела в сторону беленького, чистенького, очень милого домика. Посмотрела – и сразу отвернулась. Сердце и без того пропустило вдруг удар.
Вообще-то он мог и сам догадаться. Длинные волосы, блестящие туфельки, чистенькие платьица... как за всем этим ухаживать ей, ночующей по чердакам да сеновалам? Пацаны одевались куда проще, да и аккуратностью не отливались. И Элька, с выгоревшими на солнце коротко остриженными волосами, со злыми глазами, в шортах и растянутых футболках или полосатых тельняшках, была вылитым мальчишкой.
Нюркин папа крякнул с досады. И закашлялся.
- Ну или девочку. Своих у них нет. Я бы мог тебя порекомендовать! - теперь он поднял палец вверх, и тот стал уж совсем похож на сосиску. - Хочешь?
Элька снова осторожно кивнула. Один раз. Это в пять или шесть лет она бы завопила от восторга, и повисла бы на добром дяде-полицейском, дрыгая ногами и заливая его слезами.
В пять ещё веришь, что можно стать «домашним». Рисуешь на асфальте или на подобранных клочках бумаги счастливую жизнь: две тонконогие и тонкорукие фигурки - мама и папа. А между ними себя, вскинувшую руки к их рукам-палочкам. И всем понятно: это тебя ведут домой. В новую, счастливую жизнь. А дом можно не рисовать. Дом – это ведь не кубик из стен с треугольником крышей. Это совсем другое. Впрочем, Элька иногда рисовала. И Дом, и дорожку к нему. И даже толстую кошку, спящую на крыльце. Такие рисунки всегда умиляли психологов в интернате, и её брали без разговоров. Почему-то уверенные: это послушная, хорошая девочка, просто попавшая в сложные обстоятельства. И если дать ей чистую постель, тумбочку, новенькие учебники и вкусные обеды – она преисполнится благодарности, и не станет доставлять никому никаких хлопот.
Что ж, Элька и не доставляла. Училась она хорошо, вела себя тихи и послушно, и так – до самого конца весны. А уж там-то она и подавно не доставляла хлопот! Какие хлопоты могут быть о том, кого просто нет? И Элька, и её старый, потрепанный рюкзачок исчезали с первыми тёплыми днями.
Тёплыми ночами – если уж быть совсем точным.
Она не сбегала. Она просто уходила. Как уходят кошки, если дом не пришёлся им по душе. Куда она идёт – об этом Элька никогда не задумывалась. Просто шла. От города к городу. Где-то останавливалась ненадолго, где-то могла прожить и месяц. Но неизменно шла дальше.
В этом городке она собиралась задержаться. Все же такое везение, как «ночевательный» сарай и нагоняющий полицейский стоило ценить. Однако, полицейскому от неё что-то было надо. Полицейский зачем-то врал про возможных родителей. Значит, он чего-то хотел? Чего? Что бы Элька играла с его подрощенным до аккуратной свинки поросёнком? Да пожалуйста! Ей что, жалко?
(Продолжение следует)
