1990-е годы характеризовались невиданной со времен коллективизации миграцией. Так, по данным переписи 2010 г., доля жителей, непрерывно проживающих в месте своего постоянного жительства с рождения, составляла всего 46,2% [1152]. Как известно, всеобщая паспортизация сельского населения завершилась еще на рубеже 1970-80-х годов, а с развалом СССР, потеряла силу постоянная прописка, человек больше не был привязан к месту жительства. Крестьянин, как и любой другой гражданин страны, мог свободно, без всяких ограничений, переехать жить куда хочется, были бы деньги, как говориться. Казалось бы, что в таких условиях, сельская местность должна была сразу же опустеть. Однако, статистика говорит об обратном. Начало 1990-х характеризуется увеличением сельского населения, даже при естественной убыли, которая на селе началась с 1992 года. Однако, это еще не говорило о возрождении русской деревни. Основной причиной роста сельского населения в 1991-92 годах был возврат сельского статуса поселениям, которые ранее считались малыми городами, то есть это была чисто экономическая мера, чтобы снизить финансирование «псевдогородов», которым в советское время в рамках идеологической концепции индустриализации стремились придать городские черты. Всего за период с 1991 по 2010 г. таким образом был изменен статус 725 ПГТ, в результате чего численность сельского населения России искусственно увеличилась на 2,4 млн. человек. [1153]
В последующие годы (особенно в 1993-95 гг.) рост села был обеспечен активными внутренними и внешними миграциями. В эти годы обозначилось 2 глобальных внутренних миграционных потока: с востока на запад и с севера на юг (в центр).
Ежегодные демографические потери в 1990-2000-х годах Сибирского федерального округа составили -47420 человек, Дальневосточного -25268 человек [1154]. С 1991 по 2016 годы только Дальний Восток потерял 1,9 млн. чел. (23,5% своего населения), в том числе за счет миграции 1,7 млн. чел. (89,5%) и 0,2 млн. чел. (10,5%) из-за естественной убыли. [1155]
Отток населения с Крайнего Севера и из Нечерноземья в центральные регионы также активизировался. Так, в 1990-91 годах с Крайнего Севера уже уезжало по 100 тыс. человек в год, а в 1992 году эта цифра увеличилась в 2,5 раза и составила 250 тыс. человек. Далее убыль постепенно сокращалась. В нулевые годы миграционный отток населения составлял в среднем около 50 тыс. человек. Всего за 15 лет (с 2000 по 2014 г.) миграционная убыль населения превысила 800 тыс. чел., а общая численность населения сократилось на 1 060 тыс. чел. [1156]
Также село пополнялось русскими беженцами из стран СНГ, особенно из тех мест где проходили боевые действия и русское население подвергалось дискриминации. По словам главного научного сотрудника Института социально-политических исследований (ИСПИ) РАН Леонида Рыбаковского, постепенное выдавливание русских из национальных республик началось еще с середины 1970-х, когда стал распространяться пока еще локальный бытовой национализм в основном только на Кавказе, выражающийся в росте криминальных преступлений представителями титульных наций против не титульных. С распадом СССР национализм перерос в полномасштабную дискриминацию русских и других не титульных наций. За пределами России оказалось около 25 млн. этнических русских, также за пределами своей исторической родины находилось 6,8 млн. украинцев, 2,1 млн. белорусов, 1,6 млн. казахов, 1,5 млн. армян, всего около 40 млн. человек. [1157]
Новоиспеченные государства, выросшие из бывших республик СССР, взяли курс на создание национальных независимых от центра (Москвы) государств. Собственно, это было закономерным следствием всей национальной политики советского руководства, долгие годы усиленно поддерживающего культурное и экономическое развитие национальных окраин за счет России. Фактически были созданы новые нации со своим алфавитом и культурой, у которых со временем проснулось этническое сознание (азербайджанцы, например, до революции не имели даже собственного названия, сами себя они называли просто «тюрками»). За годы советской власти эти народы совершили разительные перемены, овладев идеей нации и включив в нее значительные мифотворческие, сконструированные начала [1158].
История знает много примеров такого искусственного пробуждения. Первыми здесь были европейцы, предложившие свои национальные проекты еще в 18-19 веках (иногда случались вообще уникальные вещи, когда один человек мог пробудить национальное сознание целого народа – так случилось с Вальтером Скоттом и шотландцами). На рубеже 19-20 веков невероятных успехов в этом направлении достигла Япония, в которой была выработана программа национальной модернизации путем реставрации Мэйдзи. Стал распространяться миф о божественном происхождении императора. Древние языческие верования были превращены в государственную религию (синтоизм), которая стала эффективным инструментом консолидации общества. Прежде раздробленные кланы через систему образования и культурное просвещение ощутили, что они единая нация. Разобщенность страны была преодолена и в Японии началась научно-техническая революция. Подобным образом во второй половине 19 века Германия смогла не только преодолеть феодальную раздробленность, но отнять спорные территории у Франции и приобрести колонии за пределами Европы. В будущем территориальные претензии этих «пробужденных» наций спровоцировали две мировые войны.
Тем не менее это не отменяет ложность самой идеи национализма, базирующейся на примордиалистических теориях, что этничность есть изначальное свойство любого общества, биологическая данность, как цвет кожи, глаз или волос. Как говорят антропологи «не нации порождают национализм, а национализм нации». Есть множество примеров опровержения примордиализма, самый яркий – эффект Маугли, о котором я уже упоминал в главе 1.2. Как говорил С.Г. Кара-Мурза: «Все отношения людей в человеческом обществе есть порождение культуры и опираются не на естественные факторы, а на результаты сознательной деятельности разумного человека. Народ нисколько не более «природен», чем класс или сословие» [цитата по 2]. Однако это не мешало народам с пробужденным национальным сознаниям верить в мифы о своей исключительности, опускаться до агрессивного этнонационализма и угнетать «инородцев». Многие национальные государства в той или иной степени особенно на ранних стадиях становления заражались этой «болезнью». Им казалось, что залог экономического успеха заключался не в кропотливом созидательном труде, а в агрессии против чуждых народов.
Подобным образом, на огромном пространстве бывшего СССР раскинулись свои маленькие Германии и Японии, в которых бурно расцвел этнонационализм. Единственным оправданием своего суверенитета новые государства видели в освобождении от советско-русского гнета. Из пыльных шкафов снова достали старый миф о русском шовинизме и тюрьме народов, только теперь к имперскому угнетению прибавлялся еще и советский. Понятно, что к реальности с невиданной в мире положительной деятельностью Советского государства на своих окраинах, это не имело никакого отношения. Однако миф об оскорбленной и угнетенной нации был воспринят хорошо. Особенно глубокую проработку он получил в Прибалтике и на Украине, где создали миф об украинском «голодоморе». Националистические настроения спровоцировали полномасштабную дискриминацию русских. Таким образом, как и в 1917 году при отделении Польши и Финляндии, становление новых государств происходило с помощью русофобии. Но не будем вдаваться в подробности тех зверств, которые творили над русскими в бывших республиках Советского союза… это тема тяжелая и слишком обширная, чтобы уместить ее в данную книгу.
В итоге русофобия вынудила перенаправить миграционные процессы: титульные нации стали возвращаться в свои «национальные образования», во многом придуманные большевиками. С 1989 по 2003 годы с Украины приехали 351,6 тыс. этнических русских, из Казахстана – 1267 тыс., из остальных республик Средней Азии – 1090,6 тыс. Согласно данным Института стран СНГ с 1992 по 2013 год миграционный прирост населения России составил 9,6 млн человек, из них 65,1% были этнические русские из ближнего зарубежья. [1157]
В среднем около 40% мигрантов из других регионов РФ и стран СНГ оседали в сельской местности, где жилье было гораздо доступнее, чем в городе. Однако, большинством переселенцев деревня воспринималась как временное пристанище. В сущности, в первой половине 1990-х русская деревня стала временной остановкой на пути в город. Экономическое положение села и малых городов, состояние дорог, социальное обслуживание и общий уровень жизни не могли долго устраивать мигрантов. Что уж говорить о селе, если в конце 20 века в Европейской России насчитывалось около сотни малых городов, где более 60% жилого фонда не имело канализации. Фактически каждый третий город имел типичный сельский облик. Например, в 2001 году в городе Чермоз Пермской области с населением 5,8 тыс. жителей, канализацию имел только 1% жилфонда, в городе Чекалин (Тверская область) – 2%, Высоцк (Ленинградская область) – 3% и т.д. Поэтому уже с 1995 года сельское население стало вновь сокращаться. Со второй половины 1990-х миграционный приток не смог перекрыть прогрессирующую убыль сельского населения. Продолжился рост городов, при этом, чем крупнее был город, тем больше он затягивал в орбиту своего влияния окружающую местность. Стало сокращаться население не только сел, но и малых городов. По приведенным выше причинам больше половины городов (616) относились к депрессивным. Из-за экономического кризиса и разорения градообразующих предприятий малые города перестали быть привлекательными для сельских мигрантов. Минуя моногорода и крупные посёлки, утратившие производственно-экономическую базу, бывшие крестьяне переселялись сразу в крупные областные и региональные центры. Депопуляция и урбанизация, начавшись в Нечерноземье, охватила почти всю Россию. [555]
Сельское население концентрировалось не только в городах, но и вокруг них. Пригородная деревня с городом стала единым ареалом роста населения. Она была привлекательна более доступным жильем и возможностью быстро добираться до города на работу или за социальным обслуживанием (маятниковая миграция). Этой зоной также старались овладеть городские жители, стремящиеся заниматься дачным досугом, поэтому здесь стали возникать дачи с сезонным проживанием горожан, при чем дачные дома стали появляться не только в садово-огородных кооперативах, но и в деревнях с постоянным населением. Пригородная зона стала неким буфером между сельской и городской средой обитания. Пример Москвы, начавшей быстро обрастать городами-спутниками, был многократно повторен в меньшем масштабе всеми крупными городами России. Чем больше был город, тем большую пригородную зону он имел. Так, в наше время пояс московских и петербургских дачников уже фактически сомкнулся в соседних областях (Тверской и Новгородской). Это вело к внутрирегиональным контрастам по плотности расселения, особенно в Нечерноземье, которое всегда отличалось разрозненностью расселения. Здесь в нулевых годах в административных районах вблизи региональных столиц плотность сельского населения была в среднем в 10-12 раз больше, чем в удаленных, периферийных районах того же субъекта РФ. Чем крупнее был город, тем более широкую зону пригородных деревень он формировал. Со временем пригородная и периферийная деревня стали отличаться не только по плотности, но и по уровню жизни, в сущности они стали разными мирами. Пригородный, как придаток города – процветающий, а периферийный, удаленный от социальных и экономических благ, – деградирующий. [555, 1159]
В наиболее жизнеспособные ареалы стягивалось не только население, но и производство, объекты социального обслуживания, торговля, в общем все материально-технические и культурные ресурсы региона. Фактор численности и транспортной доступности стал определяющим в развитии ареалов роста. Агропроизводство также концентрировалось в пригородных зонах. Типичной картиной стало наличие обширной зоны нерентабельной периферии с еле работающими колхозами и малой пригородной зоной с 5-6 крупными эффективными агропредприятиями, производящими почти всю сельхозпродукцию области. Например, в Рязанской области такие предприятия производили более 50% молока и 80% картофеля. Урожайность зерновых и удои молока здесь были выше в 2,5 раза по сравнению с периферийными предприятиями, а валовая продукция на единицу угодий выше в 11 раз. Концентрация агропромышленности происходила и на более глобальном уровне. Почти всё сельскохозяйственное производство к 2001 году сконцентрировалось в 20 регионах, в том числе самых урбанизированных (они производили 52% продукции, а первая десятка — почти треть). Следовательно, города стали подтягивать агропроизводство в свои пригороды. [555]
Таким образом, в конце 1990-х происходила поляризация пространства расселения за счет концентрации населения в городах. Обозначились ареалы роста и все более пустеющие территории (так называемые «черные дыры»). По меткому замечанию урбаниста А.И. Трейвиша Россия стала архипелагом немногих важных центров в океане городской и сельской периферии [1160]. При этом контроль города над сельским хозяйством не только не был утерян, но и усилился, т.к. основное агропроизводство было перенесено в пригороды. Финансирование также исходило из города.
После дефолта 1998 года, государство снова стало вкладываться в развитие реальной экономики. Промышленность была заинтересована в дефицитном сельскохозяйственном сырье, что сподвигло ее инвестировать средства в крупные рентабельные агрокомплексы, либо самим скупать землю и агропредприятия, налаживая на них производство. В конце века наметилось образование крупных промышленных конгломератов, которые старались подчинить себе все стадии производства, в том числе и сельскохозяйственного. Завладеть сельскохозяйственными землями и разоренными колхозами этим богатым городским гигантам было несложно. В сущности, с конца 1990-х, разочаровавшись в фермерстве, страна продолжила осуществлять «Продовольственную программу СССР на период до 1990 года», принятую еще в 1982 году, в рамках которой предполагалось замкнуть в единый государственный агропромышленный комплекс все сельскохозяйственное производство. Отличие было только в источниках финансирования и контроле: в капиталистической системе эти функции взял на себя рынок, а не государство. То есть, несмотря на политические преобразования, технократическая концепция подчинения сельского хозяйства промышленности осталась прежней. В итоге экономическая связь города и деревни к концу века стала еще прочнее, чем в начале.
Продолжение следует.
С предыдущими разделами книги можно ознакомиться в подборке.
