Григорию Ходакову в память о наших спорах .
Знаю, изнеженный всякими литературными шедеврами читатель (особенно своими), отведавший из кубка мудрости Платона, Аристотеля, Шопенгауэра, Анри Бергсона и прочих, брезгливо фыркнет: «Это до какой пошлятины опустился Владимир Милов, что святая святых – литературу – сравнивает с самогоноварением?! Какое вопиющее мракобесие! Знать, и сам не прочь приложиться к рюмочке, ибо откуда такие познания? Что не нашлось другой, более благородной аллегории? Писатель – это донор, который пишет чернилами своей священной крови, чтобы спасти других, даря им надежду на другую жизнь, указывая им путь к добру и свету. Ночей не спит, терзаемый сомненьями, бредит образами, бродит по тернистым тропам жизни в поисках идеала. Себя не жалеет, бросив свою жизнь на алтарь искусства, и н`а тебе – самогоноварение. Гадко и пошло».
Не спешите с выводами, уважаемые дамы и господа, читатели и писатели, и писатели, и читатели в одном флаконе, а лучше вникните в суть описания этого процесса.
Итак, многие, наверное, знают этот рецепт производства самогона в домашних условиях: на три литра воды сто граммов дрожжей и килограмм сахара, – неделя терпения, и на выходе у вас должно получиться около литра 40-50-градусного зелья. Чем меньше, тем крепче. Жадничать не надо.
Теперь аллегория: дрожжи – вдохновение, чаще желание чего-нибудь этакое выдать в свет (все пишут, а я чем хуже, или мне сказать нечего?), необходимость, связанная с решением денежных проблем, и самое опасное – «чувство гражданского долга» – спасти Отечество, а ещё лучше все Человечество. А вдруг я Мессия, пророк? Это уже классическая психиатрия.
Вода – это словарный запас автора. Вода, как вы сами понимаете, может быть, разной: и родниковой, и дождевой, и водопроводной, отдающей хлоркой и близостью канализации.
Сахар – самый дорогой компонент в этом «эликсире». Под ним следует подразумевать творческий замысел, сюжет, фабулу, опыт и образование автора. Он может быть рафинированным, тростниковым, просто песком, а может быть и из мешка, на котором накануне окотилась кошка. Ну, не выбрасывать же!
Далее следует определиться, для кого предназначен ваш продукт и какие отзывы вы о нем хотите услышать. Если для внутреннего пользования – это одно, для друзей-гурманов, чьё мнение для вас важно – другое, на продажу, для самой неприхотливой публики – третье. Может быть и четвертое, и пятое – сами додумайте.
Воду в бак вылили, дрожжи покрошили, сахар засыпали, всё согласно рецепту размешали и поставили в теплое место: на печку или к батарее, можно и в кладовку, укрыв тару старыми одеялами и шубами. Это называется «заквасили» или «затерли брагу». Пусть теперь она потихоньку бродит. Приблизительный срок – неделя. Тут главное, не упустить момент: перебродит – плохо, и не добродит – тоже. Некоторые ещё в брагу куски черного хлеба бросают, чтобы зря не пенилась. Так бывает и с писателями: ещё не написали ничего, у них период брожения, а они уже бегают со своей «пеной» по издательствам и редакциям, заливают ею литературные сайты.
Процесс брожения можно и ускорить, пропустив брагу через стиральную машинку, но это аукнется на качестве продукта. Так обычно делают хорошие журналисты, плохие – распространяют свой товар ещё в состоянии «браги», от которой тошнит, пучит, может приключиться диарея, и, вдобавок ко всему, всем обеспечена головная боль, зато этого «пойла» много и оно дешево.
Наступил главный момент – сам творческий процесс «самогоноварения»: ставим чан – посудину с брагой – на огонь и ждем, потирая руки от предвкушения удовольствия. Кому-то уже грезятся всякие литературные премии, договоры с издательствами, беседа с Великой княгиней из рода Романовых, интервью с прессой, вспышки сотен фотоаппаратов, орден от президента, памятник в сквере, пышные похороны на Новодевичьем кладбище и крупная такая, как горошина, слезинка, прокатившаяся по румяной щечке маленькой девочки, и её слова с прихлюпыванием: «Такой талант не уберегли! Никогда вам этого не прощу, гадины!»
Эх, надо мне было в режиссеры всё-таки пойти!
Но вернемся к процессу. Тут есть фокус. Спирт начинает испаряться при температуре где-то около 80 градусов. Не нужно доводить брагу до кипения, иначе самогон будет мутный и вонючий. Первые сто грамм, так называемый «первак», лучше собрать отдельно, ибо в нем содержатся ядрёные сивушные масла. По-писательски – это проба пера, когда ум не поспевает за пером, и нет ещё определенности в слоге. Не расстраивайтесь, и этот «первачок» пригодится куда-нибудь. Вот и свершилось: тонкой струйкой потекла ваша повесть, а, может быть, даже и роман закапал, ну или, на худой конец, рассказ. Все зависит от того, сколько вы браги забодяжили. Но не увлекайтесь объемом – помните: количество – враг качества. Перестал самогон вспыхивать на ложке – сворачивайтесь к чертовой матери. Хороший автор потом обязательно добавит уже в готовый напиток что-нибудь для вкуса, каких-нибудь лечебных трав или кореньев: зверобой, мяту, ромашку и т.п., чтобы настоялся.
Опять же нужно помнить и знать, для чего вы это делаете: калина понижает давление, а корень калгана или ягоды лимонника усиливает у мужчин потенцию. Но это уже разделы прозы: «мелодрама», «эротика». Добавите слабительный чернослив – будут «приключения». Не бойтесь, экспериментируйте.
Но запомните, это я говорю о хорошей литературе.
Плохая литература – это когда «самогон» гонят до последнего и для крепости добавляют курьяк, карбид, табак, димедрол и прочую гадость, потом подкрашивают чем-нибудь модным, чаще всего патриотизмом, и пичкают этим население. Плохая литература – чистой воды суррогат. Отрава. Яд. Плохая литература вредна ещё тем, что убивает в человеке вкус, и он уже не может отличить Льва Толстова от Дарьи Донцовой.
С Великой литературой – принцип самогоноварения не прокатит. Сказал, и мне уже грезятся какие-то дубовые бочки, темные погреба и время, выдержка, чертова уйма времени и выдержки, а где его взять – всем хочется высказаться сегодня, сейчас, сию минуту. Увы, дамы и господа, Великая литература – товар штучный, тут мало хотеть писать – нужно ещё и уметь. Это то, что с годами делается только лучше, дороже, благороднее.
Да вы и сами это знаете.
Поэзия – это вино. Плохая поэзия – виноградный жмых, вода и спирт. Главный её заказчик – эстрада, попса, основная цель – делать людей ещё глупее, чтобы глупели и за это ещё платили. Причём, чем больше глупеют, тем больше платят.
Хорошая – прелый виноград вперемешку со здоровым, но опять-таки конвейер. Сегодня в газете, завтра – в туалете. В ней не было бы особенного вреда, если бы она не затеняла, не теснила и не заглушала Великую поэзию. А Великая поэзия – это песня, молитва, восторг, самый высокий полет человеческого духа, куда и космонавтам не добраться. Это вино самой высокой пробы и выдержки, такое не пьют в подъездах из горлышка, а смакуют в избранных компаниях, среди тех, кто в этом разбирается и потом до конца своих дней наслаждаются послевкусием этого божественного напитка.
Как генерал на море отдыхал
Приехал генерал с супругой отдыхать на курорт. Ну, приехал и приехал, и генералам тоже отдых положен, они хоть и относятся к категории военнослужащих, а права на них распространяются как трудящихся и даже больше у генералов прав, поскольку, у них, как и у царей, у них рабочий день ненормированный.
Поселился генерал в пятизвездочном отеле в трехкомнатном номере и кондиционером и с двумя балконами с видом на море. В одной комнате он расположился, в другой супруга, а третьей – генеральский китель с орденской планкой.
Пошли с утра с супругой на пляж. Красота: легкий бриз, золотой песок, голубая даль взор умиляет, шум волн нервы успокаивает, чайки – морские вороны, раздражают немного, но терпимо.
Тут, чтобы дальше продолжать повествование нужно генерала описать иначе читателю будет не понятно в чем тут соль. А вид генерал имел самый, что не наесть обычный: две руки, две ноги, пузо, голова круглая, под бобрик стриженая, как кочан, на коротенькой шее еле вертится, плечи покатые, словно их погоны продавили. Короче, если кто со стороны глянет, нипочем не подумает, что перед ним настоящий генерал. Нет в его лике строгости. Маленький, пухленький – в крайнем случае, бухгалтер, или шеф-повар, что в каком-нибудь московском ресторане «нарубил капусты» и теперь жену – дылду на югах выгуливает. А вокруг него всякий народ непонятный снует: грузины горбоносые, чеченцы бородатые, наши нефтяники из Тюмени с длиноногами девками загорают и пьют «Наполеон» по триста долларов, как пиво, прямо из горлышка и все в тюремных наколках, у иных куполов на груди больше, чем на храме Христа Спасителя. Тут один такой к генералу подходит и говорит:
– Слышь, мужик, я вот с того лежака по соседству, тут меня если братва искать будет, скажи, что я на водных лыжах поехал кататься.
Генерал аж поперхнулся от такого хамства. Ничего себе – мужик! Это что ещё за панибратство такое?! Конечно, генерал мог бы так на этого нефтяника рявкнуть, что у того бы сразу медвежья болезнь бы приключилась, иной раз от его рыка, целый полк рад бы был на плацу сквозь землю провалиться, но смирил генерал гнев, видно на пляже, как и бане, все равны. Нет, надо было все-таки в ведомственный санаторий ехать отдыхать. Там хоть в санаторной книжке звания пишут. Но опять-таки, выделят тебя на процедурах из общей массы, а пляж-то общий? Загрустил генерал, и супруга его тоже приуныла. Да и чему радоваться? Одно дело быть генеральской женой, а другое стать как все, слиться с этой пестрой массой, раствориться в ней без остатка – тоска, будто мужа разжаловали.
На другой день генерал пришел на пляж в форме. Загорать он, правда, больше не загорал, да и супруга стыдилась обнажаться на фоне целого генерала, но дела у них пошли лучше – никто больше генерала мужиком не обзывал. Был один инцидент, когда у дверей кафе, пьяный нефтяник, перепутав его со швейцаром, сунул ему за лацкан мундира сто рублей, но и это забылось. Море, солнце, чайки – благодать.
Неправильная сказка
Жизнь на птичьем дворе кипела, как чугун с кашей – шумно и деловито, клокотала спорами, пузырилась общественными мнениями, симпатиями, антипатиями, взрывалась буйными страстями, фыркала и лезла наружу в большой, неведомый ей мир. Чего в этой жизни только не было?
Обитатели птичьего двора раз по десять на дню и ссорились, и мирились, и влюблялись, и ревновали, и плели интриги, и каялись в своем окаянстве и слезно молили отпустить им грехи, и грехи, надо отдать должное милосердию этих пернатых душ, отпускались так же легко, как и совершались. Много, много, чего было – обо всем и не расскажешь. Интересная была жизнь, насыщенная. Её можно было бы назвать даже веселой, если бы в её течение не омрачали время от времени всякого рода драмы и даже трагедии. Всякое случалось: то совершит свой разбойничий набег лиса, то ястреб схватит зазевавшуюся курицу, то проворный хорек за одну ночь обезглавит весь молодняк, кого-нибудь придавит рухнувшая поленница, кто-то наклюется на помойке какой-нибудь отравы, и тихо отойдет в мир иной в темном бурьяне. О быстротечности земной птичьей жизни красноречиво говорила и дубовая плаха посередине двора вся исчерченная вдоль и поперек тысячами отметин от острого топора и бурая от пролитой на ней крови. Но об этом как-то старались не думать, о несчастных жертвах никто особенно не убивался – некогда было, да и зачем? Жили инстинктами. Птичий двор – он и есть – птичий двор: день прошел и, Слава Богу!
Но тут случилось такое, о чем и старожилы птичьего двора не припомнят. Это же просто удивительное событие! На макушку вековой липы, что росла на берегу барского пруда сел орел. Да-да! Самый настоящий орел, которых в тех краях и отродясь никто не видывал, слышали только, что есть такая благородная птица, которая считается царем всех пернатых тварей на земле. Вот эта новость! Настоящая! Это вам не то, что Буренка ногу Хохлатке отдавила или Тузик утке половину хвоста вырвал, чтобы не лезла в его миску. Сам Орел пожаловал. Птичий двор затаился, словно вымер, все попрятались, кто куда мог и, не сговариваясь, заняли выжидательную позицию, ибо было неизвестно, чем визит такой грозной птицы может обернуться для беззащитных кур и уток, миролюбивых гусей и изнеженных индюков. Затаились, стали ждать, наблюдая за поведением Орла, кто из-под дров, кто из бурьяна, кто из родного курятника. Одни только ласточки, как молнии носились в воздухе, ловя мошек, вероятно надеясь, что царственная птица вряд ли снизойдет до того, чтобы гонятся за такой мелочью, как они. К тому же у них под крышей дома в гнездах пищали голодные птенцы.
Орел же точно умер, до самого обеда и головой ни разу не пошевелил. Потом, когда солнце стало в зените и от навозной кучи за скотным двором в небо стало подниматься голубое марево, венценосная птица очнулась и, осмотревшись как бы с неким недоумением вокруг (в экую глухомань меня нелегкая занесла) принялась чистить ужасным клювом, напоминающим консервный штопор, перья. Покончив с прихорашиванием, Орел пристально посмотрел вдаль, размял огромные крылья, разводя их в стороны и вновь складывая, потянулся, оттолкнулся от сука липы и, нырнув в синеву. Сначала словно покатился вниз, спикировал, над поросшим ивняком прудом, по зеленой воде скользнула его величественная тень и пропала, затерялась в дебрях крапивы и репейника. Потом он выровнялся и взмыл в небо, легко, как будто невесомый пух подхватил ветер. Несколько раз лениво, он взмахнул крыльями, затем слегка накренился набок и, поймав воздушный поток, по спирали стал удаляться от земли, неподвижно зависая в воздухе, перескакивая с одного воздушного круга на другой. Жаркое летние солнце облило его ослепительным светом, крылья вспыхнули золотом, даже показалось, что он взбирается вверх по лучу, но нет повернул в сторону, и теперь он уже плыл не над деревней, а где-то темнеющим вдалеке лесом – всё, удаляясь и удаляясь. Когда в небе от него осталась лишь малоприметная точка, птичий двор успокоился. Теперь можно было, и обсудить это событие. На середину круга вышел Петух:
– Вот все говорят, Орел – Орел, а я, честно говоря, разочаровал. Нет, вы видели, как он полетел?! Как лист осенний оторвался от дерева, и пошло его трепать и кружить, ни напора, ни страсти, ни уверенности, ни красоты я в его полете не нашел. Какой безграмотный излом крыла?! А это уродливое заваливание набок? Зачем?! Разве так летают? Создается такое впечатление, что он понятия не имеет об аэродинамике, эта наука для него пусто звук. Друг, – обратился Петух к Гусаку, – позволь мне взять тебя в качестве примера, как образец истинного полета.
Гусак согласился. Месяц тому назад он задал Петуху хорошую трепку и последний сильно «зауважал» его после этого и между ними установилась «истинная дружба»: Петух льстил – Гусак поддакивал. В союзе с Гусаком Петух мог не бояться глупого и вальяжного индюка, а Гусак довольствовался тем, что красноперый вождь кур поддерживал планку гусиного авторитета на птичьем дворе.
– Вот где красота полета! Он разбегается до середины горы, рассекая мощными крыльями воздух. В каждом его взмахе сила, энергия, уверенность – это если хотите вызов, воздушной стихии, закону всемирного тяготения. По сантиметру отрывается от земли и летит, летит. О, какой титанический труд виден в этом полете! Как безукоризненно грамотно он опускается посередине пруда, пролетев добрые сто метров. А как классически тормозит крыльями, поворачивая их перпендикулярно горизонту и вот, рассекая лапами водную гладь, он завершает свой полет. И это, я вам доложу, полет! Вот пример для подражания. Ну, а как летает «легендарный» орел – мы с вами видели. У нас иной раз и бумага так летает с помойки по прихоти ветра. Клок соломы вихрь может вознести выше облака стоячего. Чистой воды жульничество и надувательство.
– Жульничество и надувательство! – согласились куры.
– Жульничество! – подтвердили утки.
– Мошенничество! – крикнул индюк, и гневно затряс кожаным наростом над клювом, именуем в народе «соплями». Гусыни одобрительно загоготали.
– Так не летают! Это не по правилам! – загалдел весь птичий двор, – Он шарлатан! Хватит кормить нас легендами и мифами! Наслушались мы этих сказок! Одни враки! Лучше всех летает наш Гусак.
Гусак засмущался и продемонстрировал всем присутствующим свои могучие крылья, захлопал ими, распластал по земле и гоголем нарезал круг почета.
– А вы видели, как летает соловей? – спросил у публики воробей. Воробей хоть и считался вольной птицей, но жил под карнизом птичника и посему считался своим, правда, своим не настолько, чтобы клевать с домашней птицей из одного корыта и поэтому бедному воробью приходилось вечно довольствоваться объедками, приворовывать, но он и тому был рад. Птичий коллектив он побаивался и беседовал с ним сидя на заборе, – Вот если честно, то мне стыдно за такого родственника. Летает он в сто раз хуже меня.
– Так он знаменитый певец! – попробовал кто-то робко возразить.
– Космополит он знаменитый, а не певец! Коли ты певец, как пой, сукин ты сын, круглый год для своего народа, а не таскайся по заграницам. Или, что зимой нам песни не нужны – вьюга хорошо поет? Нет, приперся! Посвищет, пощелкает с начала мая до середины июня и как воды в рот наберет. А какой прок-то от его песен? Ладно, Петух поет с пользой – время обозначает, к тому же истинный патриот, – воробей тоже считал себя патриотом, причем в миллион первом колене, ибо никто из его предков чуть ли не сотворения мира не покидал пределов родной деревни.
– Правильно! – согласилась общественность, – Тут одни ласточки одолели: носятся день-деньской, как угорелые, в глазах от них рябит, птенцы вечно голодные орут. Зачем рожать такую ораву, если прокормить не можешь? И что это за манера такая лепить гнезда из грязи на свежей побелке. Вот она – культура-то заморская! И тоже летать не умеют – мечутся, как мухи. Нет в них ни степенства, ни благородства, как у нашего Гусака. Над водой часами кружатся, а сесть боятся. Трусы!
Потом обсудили сороку, ворону, грача, дергача, кукушку, всех кого знали и не знали. Одни не умели летать, другие строить гнезда, третьи фальшиво пели, четвертые неправильно воспитывали детей. Долго бы длился это диспут, но из дома вышла хозяйка с ореховым прутиком и положила конец всем толкованиям:
– Вам что тут медом намазано? Весь двор загадили! Кышь – проклятые! Нажрались – какого беса галдите! Вань, ты лапши просил, – обратилась она к мужу в дом, – кого рубить-то?
– Руби петуха! Он, подлец, совсем обленился – чужих петухов со двора не гоняет, кур топчет через пень колоду и поет по утрам, как во сне бредит, – ответил муж.
– Жалко, петуха-то! Он умный! Неизвестно какой новый задастся.
– Да уж задастся какой-нибудь, ему авось в университет не поступать, главное, чтобы свое петушиное дело знал.
А где-то далеко-далеко «неправильно» летел Орел, и не было рядом с ним не одного сведущего в аэродинамике, чтобы научить его летать по правилам на примере Гусака. В синем воздухе, над крышей родного двора все также «хаотично и глупо» носились ласточки, «неправильно и безграмотно» каркали грачи. «Фальшиво», сидя у «неправильного» гнезда, не экологически чистого, а свитого из разной дряни: алюминиевой проволоки, металлической стружки стрекотала сорока. Кстати, спил на дубовый плахе тоже был «неправильный», и когда петуха ткнули в него клювом, он заметил, что спил-то неровный, и дуб из которого вышел этот чурбак, тоже рос «неправильно», ибо годовые кольца на срезе отличались друг от друга – это было какая-то карикатура на геометрию. Да и угол заточки топора был «неправильный» и не под тем углом опустила его глупая баба на петушиную шею. Конечно же, и лапшу она сварила своему мужу-невежде далекую от эталона классической ресторации.
Надо ли говорить, что и сказку автор сложил неправильную, не так нужно было, а как-нибудь иначе, мягче, лаконичнее, красочнее, добрее, с подтекстом что ли. А так – это же черт знает, что такое, а ни сказка – ни в какие ворота не лезет! Простите, граждане хорошие. Мир не без добрых людей, авось научит кто-нибудь. На то только и уповаю.
