Хлеб и слёзы (повесть) 7,8 и 9 части. В. Фоменков

31 июля 202231 июл 2022

810

12 мин

Теперь так уже сложилось, что в конце каждого месяца в правлении колхоза бывает многолюдно. Идёт подсчёт трудодней за месяц, а учётчик Быкорюк зачитывает итоги людям.
Прямо из риги пришла бригада Клавдии, но Быкорюка не было и пришлось ждать его очень долго. Он словно забыл о том, что его ждёт народ. Иван Титов был своенравным, упрямым человеком, полным самодуром. Но он был в хороших отношениях с Беликовым, и председатель всегда его защищал.
– Да, я знаю, что Иван такой, но замены ему пока я не вижу в колхозе, – говорил Беликов.
– Незаменимый, – с иронией говорили некоторые, а остальные молчали. И это продолжалось из года в год.
Устинья сидела недалеко от Клавдии и вспомнила один случай, что произошёл у них с Грушей и Быкорюком, совсем недавно, года два назад.
…В конце марта они с Грушей взяли вязанки и отправились в поле к взятому зимой овсяному стогу. Там оставалась солома, занесённая снегом во время вьюги. Весной у многих в деревне не хватало корма для скота, и каждый выкручивался, как мог. Приходилось даже раскрывать крыши изб, чтобы прокормить своих коров до выгонки на луг. А тут об этой соломе знала Устинья, она и предложила Груше сходить за ней.
Ночью они вышли из деревни. Небо всё было в звёздах. Снег, потемневший и осевший после оттепелей, сковал мороз. Идти по полям было свободно и легко. За день мартовское солнце хорошо топило снег и на соломенных крышах изб к вечеру свисали огромные, пожелтевшие сосульки – любимое лакомство ребятишек.
– Гляди, Груша! – сказала Устинья, когда они были уже в полях, – нам сам Господь подал такую погоду!
– Да, но всё равно страшно, а вдруг сосед?
– Быкорюк? – спросила Устинья, – он теперь пятый сон видит.
– Ах, не спит. Сердце чует моё!
– Мне чихать, спит он или не спит! – ответила боевая Устинья.
За разговором Устинья и Груша незаметно добрались до места.
– А где же солома? – спросила Груша.
– Тут, под снегом.
– А чем копать?
– Чем есть!
Подруги начали топтать снег ногами и отгребать его руками в сторону. Варежки из овечьей пряжи вскоре намокли от снега и тепла рук, а девушки взопрели от работы.
– Где же она? – волнуясь, вновь спросила Груша.
– Тут.
– А вдруг кто забрал?
– Нет!
Наконец докопались. Из-под снега пахнуло полем от овсяной соломы. Сделав вязанки, подруги сели отдохнуть, каждая на свою вязанку. Запрокинув головы, обе смотрели в небо, на звёзды, которых было не сосчитать, и они были так далеко…
– Звёздочки, сестрёнки, – сказала Устинья и вздохнула, ведь дорога была неблизкой, – луна теперь нам будет в спину.
– Ну и что, – ответила Груша, – идём!
– Идём!
Заложив тяжёлые вязанки за спины, девушки направились в обратный путь, ориентируясь на силуэт церкви села Александровка, который отчётливо просматривался сквозь мартовскую ночь. В спину дул северный ветер. Перед колхозной ригой им вслед крикнул знакомый голос, который они сразу узнали. Это был Быкорюк.
– Стой! Стой! – подруги оглянулись, он был верхом на коне. – Стой!
– Не спит, сволочь, – сказала Устинья.
Грушу охватил страх:
– Ой, ой! Сосед!
– Стой! – окликнул он вновь. Они прибавили шаг, но верховой был рядом и заезжал уже наперёд им.
– Соседка! Воруешь? И Устинья…
– Мы не воруем, это из-под снега.
Он не слезал с коня.
– Поговорите у меня! Разворачивайтесь и несите вязанки к коровнику.
– Ты, Иван, что? Побойся Бога! – сказала Устинья.
– Комсомолка, м_а_ть твою, о Боге вспомнила! Вас чему в школе учили? Бога нет!
Груша молчала, а они разговаривали.
– Я кому сказал?! Вам что, неясно? – кричал он. – А ну скидывай вязанки. Бросай!
Устинья была смелей Груши, она остановилась:
– А вот видишь? – показала она фигу, – сейчас нет войны. И как в песне поётся «Всё вокруг колхозное, всё вокруг моё!»
Быкорюк не унимался и ехал рядом на коне.
– Это ты в милиции споёшь! – сказал он.
– Пошёл, дурак! – зло крикнула Устинья.
– Ишь осмелела!
– Да я тебя не боюсь!
Груша всё ещё молчала.
– А ты что, в рот воды набрала? – спросил он её. – Не валяйте дурака и не доводите до греха, а то я ведь…
– Что? Может, перед тобой и юбку задрать?
– Вертихвостка! – злобно буркнул Быкорюк. Он достал из кармана газету, приостановил коня, поджёг её, и, догнав подруг, бросил горящую газету на вязанки. Солома, хоть и была под снегом, но вспыхнула, как порох.
Отъехав, он засмеялся и крикнул:
– Бросайте вязанки, дурёхи, а то не ровен час сгорите!
…Всё это вспомнилось сейчас Устинье. В конторе всё ещё было шумно от баб и накурено от мужиков. Появился Быкорюк.

8

Поздняя осень… Как у поэта Некрасова «Лес обнажился, поля опустели».
Шумилов вёл наблюдение за сменой сезона из окна, выходя на свежий воздух только в ночное время, да и то нечасто. Стоял холодный октябрь, с крепкими ночными морозами, но без снега. Стадо коров ещё гоняли на луга, но выгоняли из дома довольно таки поздно, пока не ослабнет мороз.
Пастбище коров должно вот-вот закончиться, и до весны пастух не будет хлопать кнутом ранним утром у избы Кузнецовых. На целую зиму, до апреля, Зорька станет в тёплый плетёный из хвороста хлев. А тёплый потому, что обмазан глиной с измельчённой соломой с добавлением коровяка. А снаружи был утеплён кореньями подсолнечника с огорода.
Корова зимовала одна сначала, а после отёла, ровно через месяц, с телёнком. Кроме этого у Клавдии и дочери были овцы и куры. Вера очень любила кормить и поить корову Зорьку, выкладывая ей в ясли из корзинки пахучее сено. А ещё Вере очень нравилось доить её, а потом угощать Шумилина тёплым, парным молоком, процедив его через марлю в махотку. Она нежно протягивала ему молоко:
– Ы – Ы – Ы.
– Спасибо, – Шумилов брал махотку и прямо из неё пил. И в этот раз было точно так же. Клавдия как всегда задерживалась в колхозе. Немая, подавая молоко, как-то необычно, по-особому, любовно, что ли, улыбнулась. Он это чувствовал и ранее, видел и понимал, что дочь Клавдии к нему неравнодушна, а вернее, что влюблена. Да! Девушка влюбилась.
Шумилов был не против её любви, но боялся Клавдии, боялся соблазна. Ему тридцать пять, а ей – двадцать пять. Конечно, эта разница в возрасте для них не имеет никакого значения, да и немота её не помешает. Но у него жена и дочка в Смоленской области, как они там… не раз думал он об этом.
Первого ноября в кабинете Кустарёва раздался звонок из областного НКВД. Звонил не первый, но и не последний человек из органов. Он с тревогой взял трубку.
– Кустарёв слушает, – сказал он.
Услышал довольно-таки недобрый голос:
– Что же это вы, Николай Михайлович, совсем мышей не ловите! У вас скрывается беглый враг народа, а вы…
– Ищем, – со страхом в голосе сказал Кустарёв.
– Плохо ищете!
– А может быть его и нет в нашем районе?
– Нет, он где-то у вас, нутром чую. Займитесь поисками, хоть из-под земли достаньте, живого или мё_ртвого! Мне будет плохо, но вам ещё хуже! Вы меня поняли?
– Так.
– Что значит, так?
– Есть.
У Кустарёва затряслись руки, и он на надолго замолчал.
– Я жду, – раздалось в трубке.
– Думаю.
– М_а_ть твою! Не надо думать, надо искать! – звонивший бросил трубку. – Надо, надо, – повторял Кустарёв, не поняв, кто же с ним разговаривал. Он положил трубку и стал рассуждать:
– Залёг где-то... Уже осень глубокая, морозы сильные. Если он жив, то его кто-то прячет. На пороге зима. Откуда начать? – спросил он сам себя. – С Гомзяковского сельсовета – с Дубравы, а затем в Гомзяки. Чёрт угораздил бежать по пятьдесят восьмой. Как бы самому по ней не загреметь. Надо прошерстить все сараи, избы.
Он позвал секретаря:
– Позови ко мне начальника оперотдела, и побыстрее!
– Вызывали? – спросил вошедший.
– Да. Срочно едем в Дубраву и в Гомзяки на поиски Кочетовского беглеца. Звонили оттуда, – показал он на потолок, – уверяли меня, что беглец прячется где-то у нас. Иди, собирайся, через полчаса едем.
Оперативник козырнул и вышел.
Кустарёв остался один и вновь заговорил:
– Мать его в душу! Живого или мё_ртвого! Найду, целую обойму всажу в эту свол_очь!
Через полчаса они выехали из Глазка.
По предъявлению документа они имели право производить осмотр каждой избы, каждого подворья.
Весть о том, что едут оперативники, каким-то образом дошла до Гомзяков и, конечно же, до Клавдии. У неё всё затряслось, она, забыв обо всём, побежала домой. Веры там не оказалось. Клавдия открыла ключом избёнку и взволнованно забежала. Шумилов находился в чулане, а когда увидел её, вышел. Клавдия была встревожена, глубоко дышала. Шумилов понял, что что-то случилось.
– Вас ищут в Дубраве, в каждой избе. Скоро будут тут!
– Откуда такие вести?
– Неважно, нужно срочно уходить! Одевайтесь, я вас через огород выведу. Спустимся в лог к заброшенному колхозному картофелехранилищу. Там отсидитесь, когда всё успокоится, за вами приду я, или Вера.
Шумилов быстро собрался, сказал:
– Идёмте! Какое беспокойство я принёс в ваш дом! Если всё обойдётся, я уйду.
Клавдия встрепенулась, ей стало неловко:
– И не думайте, все мы люди. Бог даст, всё успокоится. А скоро зима, зимой вас искать никто не будет. А затем и весна…
Они вышли из дома, прошли огород и спустились в лог. Пригибаясь, шли быстро к картофелехранилищу. Клавдия взглянула на Шумилова:
– Идите туда и сидите там тихо. Ждите.
– Хорошо, – сказал он.
– Как обыск пройдёт, за вами и придём.
– Ясно, – отозвался он уже из хранилища.
Клавдия ушла.
День был холодный и уже катился к вечеру, дул северный ветер. Шумилов забрался в глубь. Шло время, он сильно промёрз, топал ногами, чтобы согреться. Приближалась полночь, но ни Клавдии, ни Веры не было. И вдруг сквозь шум ветра он услышал отчётливо мычание немой, её «Ы – Ы – Ы». Надо было выбираться, и Шумилов произнёс:
– Иду.
Вера стояла у выхода, и когда он выбрался наверх, показала рукой, что надо идти. Она шла впереди, он за ней. Ноябрьская ночь была тёмной, ветер затих, и было отчётливо слышно дыхание немой. Он спешил, чтобы не отстать, боясь заблудиться в темноте.
Через огород шли, осторожно крадясь к избе, но как ни старались, наткнулись на свадьбу деревенских дворняг. Собаки подняли звонкий лай. Перед дверью избы они окружили Веру и Шумилина со всех сторон. Пришлось отбиваться, Вера тяжело дышала, но им повезло, дверь в сени была открыта. Вера и Шумилов быстро влетели в тёмные сени, где Вера прижалась к нему.
– Испугалась? – спросил он, не видя её лица и зная, что ответа не последует. Девушка прижалась к нему ещё сильней.
– Слава Богу, что всё обошлось, – говорил он ей.
Клавдию встревожил этот лай. Она не успела даже выйти в сени, как собаки уже перестали лаять, а Шумилов с Верой вошли в избу, где было светло, горела лампа.
– Ну вот и хорошо, – сказала она, – вы пришли. Это на вас лаяли собаки?
– Да, – ответил Шумилов.
– Слава Богу, всё кончилось. Вы закрыли входную дверь?
– Да, – ответил он.
В душе её всё ещё теплился страх. Вера и Шумилов стали раздеваться.
– Я принёс только беспокойство, – сказал он, – и ещё много принесу, наверно. Зачем вам это?
– Живи, – сказала Клавдия и добавила, – до весны у нас, а потом видно будет.
Немая взглянула на мать с недовольством. Но этого не заметили ни Шумилов, ни Клавдия.
– Спасибо. Я вашей доброты век не забуду.
…Так подошло 7 ноября – тридцать пятая годовщина Великой Октябрьской революции. Этот день был морозным и бесснежным. Беликов за день до праздника распорядился выдать по 5 кг баранины, по 10 кг пшена, по 25 кг пшеничной муки первого сорта, по 3 литра подсолнечного масла.
В 10 часов утра в школе состоялось торжественное собрание, а после концерт самодеятельности с участием колхозных артистов и школьников. На улице Гомзяков играла гармошка. За полчаса до собрания из Глазка приехал первый секретарь райкома.
Клуба в Гомзяках, как и в окрестных деревнях, не было. Не было и электричества, хотя в райцентре оно уже было. Молодёжь зимой собиралась у кого-либо в избёнке попросторней и играли в лото или в карты, а летом собирались на пятачке, где лузгали семечки, пели, шутили и плясали.
Весной Лучёв обещал начать тянуть электролинию из Глазка и к зиме дать свет.
В школе собрались и стар и мал. После открытия собрания, слово предоставили председателю Гомзяковского сельсовета.
– Разрешите, колхозники и колхозницы, поздравить всех с тридцать пятой годовщиной Октябрьской революции. С этого дня под руководством В. И. Ленина народ взял власть в свои руки, но враг поднял голову. Белые генералы и адмиралы начали наступление на власть Советов, но Красная Армия разгромила врага. Также мы разгромили более опасного врага – фашистскую Германию, пережив голод и холод. И теперь твёрдо встали на мирные рельсы, со всей страной мы с вами, дорогие мои, будем с каждым годом жить всё лучше и лучше.

9

Вечером Клавдия увидела в окно Устинью.
– Устинья идёт, – сказала она и обратилась к Шумилину, – вам придётся спуститься в подвал. Вера, открой ей дверь!
За несколько минут немая набросила на себя телогрейку и выбежала в сени, оттуда на улицу:
– Привет, – сказала Устинья, протягивая руку. Немая тоже протянула руку.
– А мать дома? – спросила Устинья.
Вера кивнула.
– Я к ней, – и вошла в сени, закрыв дверь. Вера осталась одна.
Устинья вошла в избу и стала у порога.
– Раздевайся, садись, – предложила ей Клавдия.
– Спасибо. Я ненадолго. А пришла по поводу лото, ведь у вас каждую зиму собирались. По сколько будем скидываться на керосин?
– Керосин? – переспросила Клавдия и тут же взглянула на вошедшую Веру.
– Ну да, с игрока, как прошлый год.
Клавдия сказала осторожно:
– Не знаю. Изба-то у нас самая крайняя. Да и надоело мне что-то, если честно, старая я уже.
– А Вера? Она же молодая. Последний год, тётя Клава, а на следующий клуб будет.
– Ладно, насчёт керосина позже решим, – и Клавдия перевела разговор на другую тему, интересуясь, спросила, – а лётчик-то что твой?
– Пишет. К новому году обещает приехать, – похвалилась Устинья, – замуж зовёт.
– И из Гомзяков уедешь?
– Нет, он приедет навсегда. У нас в колхозе останется.
– Хорошо.
Немая не издала ни звука, молчала. Шумилов слышал их разговор.
– Ты у нас бедовая, ловко у тебя получилось.
– Я шустрая, – заливисто расхохоталась Устинья, – а получилось прямо как в кино.
– У нас играть будем в субботу, а в воскресенье, Устинья, может ещё где?
– Хорошо. В воскресенье – у меня. Ну я тогда пойду?
– А чай?
– Нет. Я пойду, не хочется что-то.
– Ну иди.
Она ушла. Этот приход стал ещё одним беспокойством для Клавдии и Веры, а больше для Шумилова. Ему теперь каждую субботу придётся сидеть в холодном подвале.