Принято считать, что с "Попытки к бегству" (ПкБ) начинаются новые, "настоящие" Стругацкие, что здесь произошёл некий перелом в их мировоззрении и творчестве. У этого взгляда есть свои основания, но можно его дополнить противоположным, стараясь рассматривать не только отличия и перемены, но также связь и преемственность с предыдущими книгами братьев. Для рубежных произведений, каким является ПкБ, это особенно важно.
Летом 1962-го у Стругацких выходят отдельными книгами "Возвращение" ("Полдень, XXII век") и "Стажёры", а в конце того же года в составе альманаха "Фантастика, 1962 год" – ПкБ. Последняя из этих повестей, на первый взгляд, кажется по своему настроению и идеям далеко отстоящей от первых двух, "оптимистических", "романтических" и "коммунистических". Но так ли в действительности она от них далека?
В этом посте объединены для удобства чтения ранее выложенные по отдельности заметки о повести братьев Стругацких "Попытка к бегству".
Все посты о книгах Стругацких собраны здесь.
Мир Полудня и Мир Сумрака
Из трёх главных героев двое – Антон и Вадим – пришли в ПкБ как будто прямиком из "Полдня", да и сам "полуденный" мир не претерпел существенных изменений. Да, появились какие-то технические новшества, например, квазиживые летательные аппараты, но это как раз в русле "Полдня", где каждый новый рассказ знакомил нас с очередной научно-фантастической идеей, нашедшей место в этом мире.
Ключевое же отличие ПкБ в том, что появляется ещё один мир, и происходит встреча, столкновение этих очень разных миров. Утопический, совершенный Мир Полудня встречается с миром... Можно по аналогии назвать его Миром Сумрака, миром неблагополучной, проблематичной, уродливой реальности, требующей исправления.
Это расщепление миров – решительный шаг в творчестве АБС. Фантастический жанр даёт все возможности для такого расщепления, позволяя размещать "сумрачные" миры на других планетах, изолировать их и остранять, смотреть на них со стороны и узнавать знакомое. Но это читатель видит знакомое, а внутри самой повести один мир для другого неузнаваем и абсолютно непонятен.
Вот как описывается первое впечатление "полуденного" мальчика, хоть и опытного уже звездолётчика, от увиденного на Сауле:
"Антону было двадцать шесть лет, он давно уже работал звездолетчиком и повидал многое. Ему приходилось видеть, как становятся калеками, как теряют друзей, как теряют веру в себя, как умирают, он сам терял друзей и сам умирал один на один с равнодушной тишиной, но здесь было что-то совсем другое. Здесь было тёмное горе, тоска и совершенная безысходность, здесь ощущалось равнодушное отчаяние, когда никто ни на что не надеется, когда падающий знает, что его не поднимут, когда впереди нет абсолютно ничего кроме смерти один на один с безучастной толпой. Не может быть, подумал он. Просто очень большая беда. Просто я никогда еще не видел такого."
Вот это "теряют друзей", "умирают один на один с равнодушной тишиной" – фактически описание того, что мы видели "в предыдущих сериях", в "Стране багровых туч", "Пути на Амальтею", "Стажёрах". Но теперь "совсем другое". Это другое пока ещё очень далеко. Для ещё более молодого, чем Антон, 22-летнего Вадима рейс на Саулу даже по возвращении воспринимается всего лишь как увлекательное приключение. Здесь Стругацкие продолжают ту тональность, которая была задана в первых повестях, то сочетание романтической и иронической атмосферы с драматизмом и серьёзными идеологическими темами. Поэтому не могу сказать, что ПкБ воспринимается однозначно как более мрачная и беспросветная, чем те же "Стажёры".
О пессимизме и фатализме (которые часто приписывают Стругацким) пока говорить тоже не приходится. Мир Полудня всё ещё незыблем. Проблема Саулы пусть и новая, и серьёзная, но ещё не выглядит нерешаемой и никак не угрожает самой "полуденной" утопии. В этом отличие от антиутопических произведений, где в принципе нет другого, "светлого" мира или он далёк и недостижим, а фокус смещён в центр мира "сумрачного". В ПкБ всё-таки наоборот.
Хорошо, теперь посмотрим, что это за "сумрачный" мир. В ПкБ он сочетает черты условного "тёмного" времени истории человечества – рабовладельческого древнего мира и средневековья – с чертами тоталитарных обществ XX века. Не случайно Саул, сбежавший в будущее из концлагеря (в первоначальной редакции это был советский лагерь, но по настоянию издательства авторы переделали его в немецкий), сразу понимает, в отличие от своих "полуденных" спутников, что происходит на планете, названной (тоже неслучайно) его именем. Пленного местного стражника он называет "языком" и "эсесовцем", а само использование властями на Сауле узников для изучения таинственных машин напоминает и "шарашки", и известную по современной истории практику бесчеловечных научных экспериментов над заключёнными.
В этом смысле мир XX века, которому принадлежит Саул и авторы, и мир планеты Саула (и будущий Арканар в "Трудно быть богом", ставший нарицательным именем) суть один и тот же Мир Сумрака. Именно поэтому Саулу и не удаётся его "попытка к бегству". Но можно сказать также, что и сами АБС, провозгласившие уже в "Стажёрах" формулу "главное всегда остаётся на Земле", отказываются от своей "попытки к бегству" в утопию.
В "Стажёрах" роль суррогата "сумрачного" мира играл мир капитализма, показавший своё "уродливое лицо" на Бамберге. В предполуденном же коммунизме (действие "Стажёров" происходит примерно за 130 лет до ПкБ) оставались лишь досадные незначительные помехи в виде мещанства. Но литературная честность и "коммунистическая" реальность за окном не позволяли авторам остановиться на этой комфортной позиции и требовали от них "вернуться на Землю". Ответив на вопрос, в каком мире им хотелось бы жить и работать, АБС переходят к вопросу о том, как этот мир должен появиться, как к нему прийти.
"Желающие странного"
В ПкБ Стругацкими впервые заявляются, ещё очень робко и обобщённо, новые для них темы социальных конфликтов, неравенства и угнетения, столкновения человека с государственной машиной, репрессий и вообще социального насилия.
В Мире Полудня по основополагающим вопросам царит единомыслие, здесь все, в общем, разделяют одни и те же ценности и желают одного и того же – работать на благо общества и мира. Здесь отсутствуют властные отношения, принуждение, суды, полиция, тюрьмы, не используются деньги. Естественно поэтому, что не может быть политических споров и противостояний, а если разногласия и дискуссии случаются, они носят "производственный" характер, наподобие вопроса о том, нужно ли продолжать колонизировать Венеру в тяжёлых условиях или уйти оттуда, оставив только роботов (рассказ "Самодвижущиеся дороги" в "Полдне").
В ПкБ мир, как было ранее отмечено, раздваивается, и появляется пространство для изображения неоднородного, напряжённого и проблематичного социума. Для описания одной из категорий людей в этом социуме, на планете Саула, авторами найдена очень удачная и ёмкая перифраза, иносказание – "желающие странного". Это, в общем, местные диссиденты, инакомыслящие.
— Ну ладно, — сказал Саул. — Продолжим. В чем вина преступников?
Пленник оживился и снова принялся говорить долго и много, и снова Антон понял далеко не все.
— Есть преступники, желавшие сменить утёс… Есть преступники, бравшие чужие вещи… Есть преступники, убивавшие людей… Есть преступники, желавшие странного…
Для советского читателя аналогия с исправительно-трудовыми лагерями, в которых заключённые делились на "уголовных" и "политических", довольно прозрачна. Эти средневеково-инопланетные диссиденты пока ещё без своего лица, в ПкБ они рассматриваются издалека, нет конкретных действующих и говорящих персонажей, какие будут позднее, в "Трудно быть богом" или "Обитаемом острове".
Впрочем, будучи образным и небуквальным, понятие "желать странного" оказывается шире, выходит за рамки простой политической оппозиции. Например, "желающими странного" в своём донесении стражник называет прибывших землян, предлагавших помощь, лечение и еду. Их поведение и мотивы для него непонятны и странны.
Затем, когда Саул в отчаянной и бессильной попытке хоть что-то сделать расстреливает машины, идущие бесконечной вереницей по шоссе и символизирующие неуклонный ход истории, Антон успокаивает его: "Вы не сделали ничего плохого. Вы сделали только странное". "Желать странного" становится сквозным для повести, очень важным и намеренно не раскрытым понятием.
Кстати, это показывает, почему пусты все разговоры о "фиге в кармане" применительно к художественной литературе в целом и конкретно к Стругацким. Потому что им фантастика нужна была не для того, чтобы под её прикрытием "протащить" какую-то политическую крамолу. Художественная литература так не работает. Даже если представить, что им дали свободу писать что угодно без цензуры, они бы не стали писать манифест с критикой ГУЛАГа вместо повести о столкновении будущего с прошлым на отдалённой планете. Искусство как раз и позволяет выйти за рамки конкретных исторических реалий и буквального изложения идей.
В ПкБ "странное" – это то, что не укладывается в обычную, привычную логику, то, что пугает и отталкивает или кажется глупым и бессмысленным, но при этом содержит в себе неизвестный потенциал.
– ...В этом мире царит средневековье, это совершенно очевидно. Все это титулование, пышные разглагольствования, золоченые ногти, невежество… Но уже теперь здесь есть люди, которые желают странного. Как это прекрасно — человек, который желает странного! И этого человека, конечно, боятся. Этому человеку тоже предстоит долгий путь. Его будут жечь на кострах, распинать, сажать за решетку, потом за колючую проволоку…
Попутно заметим, как Стругацкие тщательно выстраивают даже ранние свои произведения на всех уровнях – сюжета, образов, мотивов и идей. Ранее говорилось о сложной структуре "Полдня". А в ПкБ такой скрупулёзный подход мы видим на примере темы "странного". Первый раз она озвучивается во внутреннем монологе Антона в начале второй главы, ещё до прилёта на Саулу. Познакомившись со "странным" человеком Саулом, он вспоминает других странных людей, с которыми встречался: один не мог терпеть лысых, другой занимался левитацией, третий никогда не ел горячего и т. д.
"Странности… Нет никаких странностей. Есть просто неровности. Внешние проявления непостижимой тектонической деятельности в глубинах человеческой натуры, где разум насмерть бьется с предрассудками, где будущее насмерть бьется с прошлым. А нам обязательно хочется, чтобы все вокруг были гладкие, такие, какими мы их выдумываем в меру нашей жиденькой фантазии… Чтобы можно было описать их в элементарных функциях детских представлений: добрый дядя, жадный дядя, скучный дядя. Страшный дядя. Дурак."
Вот так, начинаясь почти в комической тональности, эта тема набирает серьёзность и протягивается через всю повесть, драматически разрешаясь в самом финале. Заодно мы видим, что и само "странное" в ПкБ существует в большом диапазоне – от мелких чудачеств до двигателя прогресса. Тема "странности" задаёт рельеф ровному, плоскому Миру Полудня, где все хорошие, и ни один хороший не отличим от другого. Это ещё и продолжение темы сложности у АБС, начатой размышлениями Горбовского в "Полдне" и Жилина в "Стажёрах", и там же был вставной рассказ "Гигантская флюктуация", это всё одна линия. В конце концов, возвращение Саула в своё время на верную гибель – это тоже проявление "желания странного", родственное безрассудному, героически-бессмысленному полёту Юрковского и Крутикова в кольцо Сатурна.
Кстати, в 2023 году была снята первая экранизация "Попытки к бегству" – короткометражный (28 минут) одноимённый фильм "Escape Attempt" режиссёров Дэна Шапиро и Алекса Топаллера, с польскими и американскими актёрами. На роль Саула планировался Алексей Серебряков, но в итоге его сыграл Анджей Хыра. У фильма хорошие отзывы, он получил несколько наград на фестивалях жанрового кино. К сожалению, полного фильма в сети не нашлось (вероятно, он пока и не вышел в прокат), есть только трейлер, по которому можно составить некоторое представление о картине:
"Пока не исчезнут машины"
Центральный образ ПкБ – шоссе с бесконечно движущейся колонной машин. Они выходят из одной воронки, наполненной дымом, и уходят в другую, такую же, и этот поток машин необъяснимым образом никак не прекращается. Борис Стругацкий, отвечая на вопросы читателей, растолковывал этот образ так: "«Дорога машин» – символ неуклонности хода Истории, который (ход) задан не нами и не нам его изменить". Собственно, в повести эта тема хода истории и невозможности его изменить, она лежит на поверхности и в первую очередь обращает на себя внимание. Посыл авторов кажется очевидным, но посмотрим, что тут можно ещё обнаружить интересного.
"Дорога машин" – это, предположительно, следы деятельности Странников, загадочной внеземной цивилизации, опережающей технологически даже сверхразвитую цивилизацию землян Мира Полудня. В последующих книгах "полуденного" цикла они будут играть всё большую роль, но пока эта роль ограничена тем, что они выступают источником необъяснимого и необъясняемого, синонимом тайны.
Устройство бесконечной дороги и самих машин необычно даже для "продвинутых" землян, а для местного народа планеты Саула, находящегося по земным меркам на уровне то ли древней рабовладельческой, то ли раннесредневековой культуры, это и вовсе чудо и священный символ вечности. Наподобие известных нам космогонических мифов на Сауле существует легенда о том, как давным-давно с красной луны упали ящики с красной водой, которая проделала в земле две дыры и наполнила их дымом. "С тех пор один дым рождает машины, а другой дым глотает машины, и так всегда будет". Машины включены даже в титул правителя этой земли: "Великий и могучий утёс, сверкающий бой, с ногой на небе, живущий, пока не исчезнут машины".
Фирменный приём Стругацких: ирония у них почти постмодернистски дополняет и оттеняет любую эпичность и драматизм происходящего. "Машины" в таком контексте звучат, конечно, комично, но при этом они символизируют незыблемость того ужасного порядка, который царит на планете, и именно машины Саул расстреливает в отчаянной попытке сломить такой порядок.
— Чепуху я сделал, — горестно сказал Саул. — Ругайте меня. Но все равно начинать здесь нужно с чего-нибудь подобного. Вы сюда вернетесь, я знаю. Так помните, что начинать нужно всегда с того, что сеет сомнение…
Для всех деспотических систем крайне важна вера в их вечность и неизменность, а подкрепляют её наглядные, вещественные символы. Поэтому и "Великий утёс" провозглашается "живущим, пока не исчезнут машины". Но в вещественности символов заключена и их слабость. Даже если ты не можешь изменить то, что происходит сейчас, можно попытаться хотя бы посеять сомнение в том, что так будет происходить всегда, – эта мысль выражается поступком Саула, и эта мысль пока далека от "фатализма", который часто усматривают у Стругацких уже в ПкБ.
Обычно в качестве ключевой мысли всей повести приводят спор Саула с оптимистичными "полуденными мальчиками" Антоном и Вадимом, который начинается такими словами:
— Вы понимаете, что вы хотите сделать? Вы хотите нарушить законы общественного развития! Вы хотите изменить естественный ход истории! А знаете вы, что такое история? Это само человечество! И нельзя переломить хребет истории и не переломить хребет человечеству…
И далее ещё более пламенное:
— Нет, голубчики, коммунизм надо выстрадать. За коммунизм надо драться вот с ним, — он ткнул трубкой в сторону Хайры, — с обыкновенным простаком-парнем. Драться, когда он с копьем, драться, когда он с мушкетом, драться, когда он со «шмайссером» и в каске с рожками. И это еще не всё. Вот когда он бросит «шмайссер», упадёт брюхом в грязь и будет ползать перед вами — вот тогда начнётся настоящая борьба! Не за кусок хлеба, а за коммунизм! Вы его из этой грязи подымете, отмоете его…
Но, во-первых, если бы всё ограничивалось только этими заявлениями, то мы бы и имели не художественное произведение, а меморандум в развитие программы XXII съезда КПСС.
Во-вторых, даже из этих двух фрагментов речи Саула видно, что вопрос не идёт о бездействии, о "фаталистическом" принятии существующего порядка вещей, мол, если "нельзя переломить хребет истории", то и делать тут нечего, пусть история сама и разбирается. Не так, конечно.
Кстати, Саул говорит ещё и такое, например:
— Да перестаньте вы стесняться. Раз вы хотите делать добро, пусть оно будет активно. Добро должно быть активнее, чем зло, иначе все остановится.
А главное, что вся его сюжетная линия представляет из себя борьбу двух мотивов, двух невозможностей – невозможности изменить ход истории и самих людей и невозможности, видя всю несправедливость и страдания, бездействовать, отвернуться, убежать.
Дмитрий Быков так трактует основную тему ПкБ:
"Дело же не в том, как думали сами авторы, что нельзя сбежать из своей эпохи, нельзя её предать, надо её прожить — это узкий, частный смысл. Ужас в том, что вообще нельзя сбежать из мира, как мы его знаем. Всякая попытка к бегству приведет нас на другую планету, где всё то же самое, где люди с позолоченными ногтями — это представители бывшей аристократии — в дерюге лежат на снегу. Куда бы ты ни сбежал, за тобой сбежит твое отчаяние, за тобой сбежит твоя судьба."
Правда, в такой трактовке теряется элемент активного участия человека в своей судьбе, пусть и неизбежной, элемент выбора, этического выбора. Такого, который делает Саул.
"Возлюби дальнего"
Отношение Стругацких к религии не такое простое, как может показаться. Легко их объявить атеистами или агностиками, как это часто делают, или даже обвинить в богохульстве за поздний роман "Отягощённые злом", который, подобно "Мастеру и Маргарите" Булгакова, крайне вольно обращается с христианской мифологией. Кстати, это сравнение неслучайно, и Булгаков вообще значимый автор для братьев, к нему есть отсылки и в "Хромой судьбе". И в обоих случаях (и с Булгаковым, и со Стругацкими) мы имеем дело со сложными (и разными, конечно) мировоззрениями, которые к тому же претерпевали изменение в течение жизни и, может быть, именно в творчестве находили наиболее точное и полное своё выражение.
Религиозные (в том числе конкретно христианские) мотивы у Стругацких рассеяны по разным произведениям, но впервые явным образом они появляются именно в ПкБ.
Возникают эти мотивы, начиная уже с названия. Первое название повести – "Возлюби ближнего", прямая цитата евангельской заповеди. Между прочим, так же назвал один из своих романов Ремарк, и тот роман был впрямую о нацизме, а у Стругацких – опосредованно, но важно, что и у них вопрос о любви к ближнему, о человечности ставится на фоне бесчеловечного, жестокого общественного уклада.
В дальнейшем АБС изменили название на "Возлюби дальнего", но и оно не прошло цензуру (оказалось, это цитата из Ницше). Изменение это тоже понятно, ведь в ПкБ жители благополучного и совершенного Мира Полудня сталкиваются с тем, чего ещё никогда не видели, что уже и из исторической их памяти изгладилось, – с миром, напоминающим их отдалённое и забытое прошлое. И обитатели этого чужого мира так же далеки от землян в социальном и психологическом плане, как и их планета – в пространственном. В этом смысле они, конечно, "дальние" ("Это же не человек, подумал Антон, это же только похоже на человека…")
И то, что земляне видят на планете Саула, они воспринимают прежде всего как беду и страдание, а не просто как непонятное, неправильное, примитивное общественное устройство. Проблема любви к ближнему/дальнему рассматривается здесь как проблема деятельного соучастия в ситуации, когда невозможно ни изменить что-то, ни пройти мимо и вернуться к своей прежней безоблачной, "полуденной" жизни, забыв о том, что увидел. Потому что "изгнание из рая" уже произошло, нельзя теперь просто взять и забыть, что рядом есть миры, в которых люди бедствуют, в которых творится чудовищное насилие и несправедливость.
"Вы хотите помочь страждущим. Это великолепно. Возлюби, так сказать, дальнего. Но не кажется ли вам, что этим самым вы вступите в конфликт с некоторым установленным порядком?"
Вот эта проблема, внешне вроде бы вполне социальная и рациональная (и актуальная для современного мира), подаётся Стругацкими почему-то через религиозные формулы и образы, что для интеллигентов-шестидесятников не выглядит обычным.
— Мы! — Саул усмехнулся. — Что мы можем сделать? <...> Можно напялить белые хламиды — и прямо в народ. Вы, Антон, будете Христос, вы, Вадим, апостолом Павлом, а я, конечно, Фомой. И мы станем проповедовать социализм и даже, может быть, сотворим несколько чудес. Что-нибудь вроде нуль-транспортировки. Местные фарисеи посадят нас на кол, а люди, которых мы хотели спасти, будут с гиком кидать в нас калом…
Да, конечно, это сравнение даётся не без иронии, но таковы уж Стругацкие, у них всё пропускается через иронию, это не какая-то особая "честь" для христианства. Вообще примечательно, что проповедь Христа ставится в один ряд с учением социализма. Как любая религия, так и любая идеология (а уж коммунистическая особенно) требует веры, культа и ритуалов. В социализме Царство Небесное заменяется земным коммунистическим будущим, но перспективы его столь же отдалённы. Сравнение библейских заповедей и "Морального кодекса строителя коммунизма", принятого как раз в 1961 году, за год до издания ПкБ, стало впоследствии общим местом. Но дело здесь, мне кажется, не в прямом соответствии, а в самой необходимости строгой внешней регламентации правил жизни, чётко по пунктам (в "Скотном дворе" Оруэлла животные начали строительство своего нового "коммунистического" мира именно с записи заповедей на стене сарая).
Важно, что вот эта чёткая регламентация по пунктам характерна для Ветхого Завета (можно вспомнить, что именно на Ветхий Завет преимущественно опираются законы тоталитарно-религиозного государства в "Рассказе служанки"), а новозаветное, христианское учение апеллирует больше к духу, чем к букве.
У Стругацких Мир Полудня (а что он такое, как не коммунистический рай земной?) тоже, кажется, тяготеет к духу. Писаных, чеканно сформулированных законов-заповедей мы там пока не встречали. Есть инструкции, разработанные для конкретных ситуаций (в "Стажёрах" вопросу о пользе инструкций посвящена целая глава, впрочем, проходная), но они носят технический характер, касаются нештатных ситуаций в космосе, например.
Но в ПкБ об инструкции заходит речь уже применительно к центральным вопросам повести: что делать, как помочь целой цивилизации в беде? вмешиваться, не вмешиваться? если вмешиваться, то каким образом?
"Шанс столкнуться с неизвестной цивилизацией был чрезвычайно мал, но реален, и каждый звездолетчик знал инструкцию Комиссии по контактам, запрещавшую самостоятельные контакты с неизвестными цивилизациями. Теперь глупо отступать, думал он. Надо было покинуть Саулу сразу же, едва мы увидели трупы. Надо было… Только никто бы этого не сделал. И всё же существует инструкция. И составлена она как раз на такой вот случай — когда у тебя в экипаже один так и горит от жажды деятельности, а другой вообще непонятно чего хочет. А самого тебя раздирают противоречия. <...>
И инструкция, очень толковая и простая инструкция: «…никаких самодеятельных контактов с аборигенами…» Очень просто: вышел, осмотрелся, заметил признаки живой цивилизации и… «необходимо немедленно покинуть планету, тщательно уничтожив все следы своего пребывания»".
Мы видим, что ответа как такового инструкция не даёт. Она, конечно, "толковая и простая", но суть её не в том, что вмешиваться не надо вообще, а только в том, что это нужно решать взвешенно, не сиюминутно, и делать это должны не случайные охотники за приключениями, а специально обученные профессионалы (как дальше будет сказано, в Комиссии по контактам "нет ни одного рубаки, а люди все, как на подбор, серьёзные, умные и видящие последствия"). Но в том и дело, что это не ответ, и хорошая литература тем и хороша, что не даёт ответов в виде инструкций. И у Стругацких "случайные" люди нередко будут оказываться в центре событий и активно принимать в них участие (этой теме посвящён "Обитаемый остров"), да и "профессионалам" всё равно приходится принимать этические решения самостоятельно ("Трудно быть богом").
И уже в ПкБ, в приведённом фрагменте, мы видим конфликт между инструкцией и совестью (буквой и духом): "Надо было… Только никто бы этого не сделал". Характерно следующее замечание:
"Разумеется, структуральные лингвисты и историки понятия не имеют об инструкции. Объяснить им — наверняка воспримут как личное оскорбление: «Мы не дети! Сами знаем, что хорошо, а что плохо!»"
В том и дело, что "полуденная" мораль не нуждается во внешней регламентации. При этом она очень близка христианскому человеколюбию. Только на Сауле, столкнувшись с ужасами "средневекового фашизма", земляне впервые открывают для себя чувство ненависти ("Я бы им устроил праздничек, подумал он с ненавистью. Это было странное чувство – ненависть. Он никогда раньше не испытывал ненависти к людям"). Но заповедь "не убий" для них ненарушима, даже не будучи нигде записанной, кроме как в сердце. Угнетатели и убийцы для них всего лишь "тупые, невежественные люди. Разве на них можно сердиться по-серьёзному?"
Только Саул, человек XX века, знакомый не понаслышке с его ужасами, предупреждает своих "полуденных" друзей:
"А что вы будете делать, когда придётся стрелять? А вам придётся стрелять, Вадим, когда вашу подругу-учительницу распнут грязные монахи… И вам придется стрелять, Антон, когда вашего друга-врача забьют насмерть палками молодчики в ржавых касках! И тогда вы озвереете и из колонистов превратитесь в колонизаторов…"
Здесь уже прямо предвещается та ситуация, в которой совсем скоро (через одну книгу) окажется Антон-Румата в "Трудно быть богом". (Кстати, не вполне ясно, Антон из ПкБ и Антон из ТББ – один и тот же человек или нет, но по меньшей мере литературная преемственность между ними есть.)
Раз речь коснулась имён, можно отметить, что одного из главных героев ПкБ авторы называют ветхозаветным именем Саул, а саму открытую планету со "средневековым фашизмом" герои, шутя, тоже нарекают его именем – Саула. Возможно, это неслучайно, если действительно здесь есть параллели между ветхозаветным миром, средневековьем и XX веком, в том числе и социализмом времён самих АБС. Кроме того, библейский Саул – образ беспокойный, мятущийся и гневный, обременённый виной, такими же чертами обладает и Саул в повести. И если первый еврейский царь покончил жизнь самоубийством, то и у АБС "попытка к бегству" Саула заканчивается самоубийственным возвращением на верную гибель.
Мир Полудня же оказывается ближе к христианству, причём не к позднему, обременённому разветвлённой и иерархической церковной структурой, властью и культом, а к раннему, более близкому изначальному духу христианского учения. Ведь в Мире Полудня нет, скажем, ни официальных праздников, ни демонстраций, ни посвящений в пионеры, ни других примет коммунистического "культа", а авторитет отдельных лиц вроде Горбовского или Мбоги не проистекает из их должностей и званий и сравним с авторитетом святых или учителей в среде тех же ранних христиан (фигура учителя вообще очень важна в Мире Полудня, а в са́мом "религиозном" произведении АБС, "Отягощённые злом", одним из главных персонажей тоже будет учитель).
На ранних христиан, которые зачастую происходили из благородных римских семей, похожи и "желающие странного" узники с золотыми ногтями:
— Почему у некоторых золотые ногти?
Пленник сказал шёпотом:
— Это были люди большого богатства. Но они хотели странного, а некоторые даже пытались сменить Утёс. Они отвратительны, как падаль, — сказал он громко.
И именно к этих людям земляне наиболее расположены, чувствуя в них "своих" по духу.
Колонизаторы, просветители, прогрессоры
ПкБ – ещё полностью "коммунистическая", казалось бы, вещь. Слово "коммунизм" здесь употребляется чаще, чем в "Стране багровых туч" и "Полдне, XXII век". Ещё не возникает сомнений ни в самом концепте исторического прогресса, ни в том, что высшей его ступенью является коммунистическое общество, желанный, мечтаемый вариант которого являет собой Мир Полудня. И вопросы, которые возникают в ПкБ, касаются лишь методов и средств, того, как с низшей ступени перебраться на верхнюю (патетический ответ Саула: "коммунизм надо выстрадать", "за коммунизм надо драться"). А то, что к этому восхождению нужно стремиться самим и нужно помогать "отстающим" (даже вопреки их воле, потому что они в силу самого своего "отставания" не могут понять, что они на более низкой ступени), – под вопрос, в общем-то, не ставится.
С одной стороны, это всё та же колонизаторская, колониальная тема, начатая ещё в СБТ, которая теперь закономерно распространяется не только на природу, но и на других людей. В этом смысле ПкБ не порывает со всей предыдущей линией АБС, а продолжает её. Причём эта линия, надо заметить, непрямая.
Например, в "Полдне", в рассказе "Благоустроенная планета" мы впервые у АБС встречались с инопланетной цивилизацией, биологической цивилизацией леонидян, принципиально иной, чем наша. С Леониды экспедиция поспешно улетает, "потому что никто из нас не имеет права взять на себя ответственность первого контакта". Уже здесь нет того пафоса покорения, которым наполнена СБТ. Зато есть понимание о невмешательстве, о предельно осторожном контакте, об ином, но равном разуме. А в другом рассказе в составе "Полдня", "О странствующих и путешествующих", Горбовский высказывает даже опасение, что человек может встретить и разум, который "неизмеримо выше".
Обычно считают, что между временем действия "Благоустроенной планеты" и ПкБ прошло менее десяти лет. В ПкБ из внутреннего монолога Антона мы узнаём о том, что инопланетный разум открыт уже как минимум на двух планетах. Кроме Леониды это теперь ещё и Тагора, где "все инженеры". Но, по-видимому, ни у леонидян, ни у тагорян нет в общественном устройстве ничего такого (неблагополучия, неравноправия, конфликтов, насилия и т. п.), что могло бы встревожить землян, преисполнившихся благодати в Мире Полудня, и побудить их к "причинению добра".
"Он вдруг ощутил всю громадность проблемы. Никогда еще не было такой альтернативы: вмешиваться или не вмешиваться в судьбу чужой планеты? Жители Леониды и Тагоры слишком далеки от людей. Психология леонидян до сих пор загадка и никто не скажет, какой там общественный строй… А гуманоиды Тагоры хотят от природы так мало, что вообще непонятно, как они доросли до создания своей техники… Но здесь, на Сауле, совсем другое дело. Нигде больше общественные отношения не принимают такой уродливой и в то же время, по-видимому, такой необходимой формы… Родной брат человечества — очень юный, очень незрелый и очень жестокий…"
("Попытка к бегству")
Вот он, изгиб линии. Сначала от залихватского конкистадорского напора – к осторожному и уважительному контакту на равных, затем – снова поворот к позиции "старшего брата", от которой совсем уже рукой подать до позиции "бога", которым "быть трудно".
Судя по тому, как и в каких терминах герои ПкБ обсуждают проблему Саулы, они и в своём полуденном XXII веке исходят из традиционного для советской исторической науки и массового сознания формационного подхода, когда путь цивилизации рассматривается как историческое развитие, поступательное движение через одни и те же, строго определённые и обязательные для любого общества стадии.
Отличие Саулы от Леониды и Тагоры в том, что она похожа на нас, на наше историческое прошлое, "рабовладельческое" или "средневековое", которое мыслится как уродливое и отсталое. И это даёт право на вмешательство и исправление "уродливой формы". Общественное устройство леонидян и тагорян мы не можем понять, не можем втиснуть в свою формационную систему координат, поэтому (пока) и не вмешиваемся.
Вместе с тем, у Стругацких на каждый мотив находится контрмотив, всегда мы имеем дело не с единой прямой линией, а с контрапунктом. С самых первых книг их герои постоянно спорят и в словах, и в поступках, и друг с другом, и сами с собой. Вот и в ПкБ "оптимистически-просветительскому" взгляду противопоставлен "естественно-исторический":
— Это не шутки. Коммунизм — это прежде всего идея! И идея не простая. Её выстрадали кровью! Ее не преподашь за пять лет на наглядных примерах. Вы обрушите изобилие на потомственного раба, на природного эгоиста. И знаете, что у вас получится? Либо ваша колония превратится в няньку при разжиревших бездельниках, у которых не будет ни малейшего стимула к деятельности, либо здесь найдётся энергичный мерзавец, который с помощью ваших же глайдеров, скорчеров и других средств вышибет вас вон с этой планеты, а всё изобилие подгребёт себе под седалище, и вся история опять-таки двинется естественным путем.
В ПкБ ещё термин "прогрессор" не звучит, но проблема прогрессорства уже поставлена. Эта тема, с одной стороны, просветительская, с другой – колонизаторская, у АБС станет одной из центральных, и в движении "прогрессорской" темы сквозь их книги отражаются и мировоззренческие поиски самих авторов.
Причём речь идёт не только о буквальном колонизаторстве. Ведь как было замечено ранее, планета Саула во многом несёт черты тоталитарных обществ XX века, и при такой оптике "прогрессорская" проблема оказывается проблемой не внешнего просветителя-колонизатора, несущего "бремя белого человека" с позиции силы, а внутреннего просветителя, находящегося как раз в слабой позиции по отношению к правительству и к обществу своей Саулы или своего Арканара.
Вот как эта мысль звучит у литературоведа Марка Липовецкого:
"Вот сама эта фигура прогрессора, человека из будущего, окружённого миром, который он квалифицирует как мир прошлого, сама эта ситуация была отражением нового представления об обществе, которое складывается у Стругацких во второй половине 60-х годов. Они приходят к пониманию о том, что те самые творцы, которых они отождествляют с коммунистическим будущим, представляют собой маленький островок в океане мещан, потребителей, членов КПСС, в океане людей, чьи цели, способы существования для главных героев неприемлемы, но они должны с ними как-то жить. Стругацкие видят Советский Союз второй половины 60-х годов как, можно сказать, гетерохронию, то есть как мир, в котором сталкиваются разные эпохи. Разные эпохи существуют бок о бок, и они не могут не задуматься над вопросом о том, как же взаимодействие между эпохами должно происходить, а вернее, что же делать прогрессорам, что делать человеку из будущего, оказавшемуся в мире, который он считает глубоким прошлым."
То есть проблема прогрессорства – это не проблема далёкого фантастического будущего, это проблема настоящего. И ГУЛАГ, и нацистские концлагеря – это такое современное "средневековье", это то, что присутствует в любой современности – дикость, варварство, насилие, жестокость, бесчеловечность, обскурантизм, ненависть ко всему инородному, ко всему "странному". И в этом смысле убежать от него нельзя. Поэтому "Попытка к бегству" мне кажется ёмким и точным названием.
С другой стороны, первоначальные варианты названия повести – "Возлюби ближнего" и "Возлюби дальнего" – задают не столько общественно-политическое, сколько этическое измерение той же "прогрессорской" проблемы. Вот как с этого ракурса ещё один исследователь творчества Стругацких, Войцех Кайтох трактует ПкБ:
"Таким образом, "Попытка..." оказывается кошмарной притчей о могуществе самодовольной глупости и беззащитности мудрости и добра. Ведь в ситуации, когда тупой и уверенный в себе противник не может оценить положение даже настолько, чтобы испугаться, а вторая сторона скована моральными принципами, без нарушения которых (убийства) невозможно продемонстрировать глупцу своё преимущество, – благороднейшему не остаётся ничего другого, как уйти. Вот только... останется ли он благородным, если уйдёт?"
Переключая снова оптику на "общественный" уровень, можно сказать, что ведь в реальности нет такого места, такого топоса (поэтому – у-топия), где бы добрые и мудрые были в сильной позиции по отношению к "варварам" и скованы только своими моральными принципами. И в то же время у более сильных всегда есть соблазн считать себя более "цивилизованными", а у более слабых – соблазн считать себя "угнетаемыми", и, следовательно, и те, и другие могут найти основания для своей правоты.
Так "прогрессорская" тема Стругацких в свете конфликтов реального XXI века (далеко не "полуденного", к сожалению) оказывается вдруг весьма актуальной, а вопросы, которые ставятся уже в ПкБ, ровно те же самые, что сейчас стоят перед миром, считающим себя цивилизованным, благополучным и прогрессивным.
"Сладость отказа от объяснений"
«Что означает концовка повести "Попытка к бегству"?» – такой заезженный заголовок в случае ПкБ мог бы быть вполне уместен. Потому что именно в её финале Стругацкие использовали литературный приём, который даже по нынешним временам озадачивает читателя и вводит в некий ступор.
Речь идёт об эпилоге повести, из которого мы узнаём, кто такой Саул и почему его поведение с самого начала выглядело таким странным, то есть раскрывается та первая и основная тайна, создавшая интригу в сюжете. Также мы узнаём, куда он исчез потом и чем закончилась его история. "Попаданец" Саул из Мира Полудня, из XXII века, возвращается обратно в свой 1943 год, на территорию возле нацистского концлагеря, откуда он ранее сбежал. Он подстерегает на шоссе машину с немецкими солдатами, вступает в перестрелку и погибает.
Весь эпилог занимает буквально две странички. При этом читатель просто оказывается перед фактом такой "переброски" во времени, никаких объяснений тому, как он попал в будущее изначально и как вернулся обратно, не предлагается.
В одном интервью (в журнале "Литературное обозрение", 1988 год, № 9) Борис Стругацкий так рассказывает об этом:
«В "Попытке к бегству" мы применили приём, который до тех пор, по крайней мере, в советской фантастике, не применялся. Мы безо всяких объяснений взяли и перебросили человека из прошлого в будущее. Без всяких объяснений! Человек нового времени, наверное, не поймёт, какой это был революционный шаг. Сейчас кажется нормальным, дескать, понадобилось авторам, они и перебросили, а тогда такая постановка вопроса выглядела дикой – что значит понадобилось авторам?! А что всё-таки произошло?! Как оказался этот человек в будущем? Мы, конечно, понимаем, что это фантастика, но хоть какое-то объяснение должно же быть... Хоть какой-нибудь тоннельный переход или ещё что-нибудь. Ну, придумайте что-нибудь!..»
А позже, в "Комментариях к пройденному", БН добавит:
«...Это первое наше произведение, в котором мы ощутили всю сладость и волшебную силу ОТКАЗА ОТ ОБЪЯСНЕНИЙ. Любых объяснений – научно-фантастических, логических, чисто научных или даже псевдонаучных. Как сладостно, оказывается, сообщить читателю: произошло ТО-ТО и ТО-ТО, а вот ПОЧЕМУ это произошло, КАК произошло, откуда что взялось – НЕСУЩЕСТВЕННО! Ибо дело не в этом, а совсем в другом, в том самом, о чём повесть.»
В дальнейшем это станет частью фирменного почерка Стругацких – недоговорённость, неясность, неопределённость предлагаемых обстоятельств. Но именно в ПкБ это появляется впервые и сразу в такой радикальной и концентрированной форме. Объяснение не просто не даётся, не просто остаётся неизвестным читателю, оно в принципе отсутствует даже в самом мире произведения!
Этот приём с отказом от объяснений может показаться спорным. Польский исследователь творчества АБС Войцех Кайтох, например, считал его "очевидной художественной ошибкой", упрекая авторов в том, что они внесли в научно-фантастическое произведение "неожиданно чудесную, сказочную мотивацию", то есть разрушили жанровую целостность. То, что начиналось как научная фантастика, вдруг впустило в себя сказочный элемент.
С таким взглядом, впрочем, совершенно не обязательно соглашаться. Смешение жанров, непривычное, может быть, для читателя той поры, тем не менее уже успешно применялось в фантастике. "Планета обезьян" Пьера Буля, вышедшая годом позже ПкБ, объединяла в себе элементы фантастики и социальной сатиры, да и раньше наверняка можно найти подобные примеры ("Война с саламандрами" Карела Чапека, скажем). То есть не само по себе смешение жанров является "противозаконным", а смешение таких "ингредиентов" или в таких пропорциях, что винегрет оказывается несъедобным (да простит читатель кулинарную метафору). Например, неудачным образцом подобного "винегрета", на мой вкус, является популярный современный сериал "Разделение" (о нём был здесь большой пост).
Но в случае с ПкБ и "винегрета", собственно, никакого нет. Есть буквально один элемент, один приём, который не укладывается в традиционные правила литературной научно-фантастической игры, в том числе заданные самими АБС в своих предыдущих произведениях. Например, их ранние рассказы часто завершались именно научными (научно-фантастическими) объяснениями предъявленной ранее тайны.
Даже внутри самой ПкБ все прочие загадки и странности находят какое-то объяснение, пусть это объяснение не всегда подробное, полное и ясное, пусть это даже просто намёк, как с "Дорогой машин". И тут вдруг в финале повести такой разрыв шаблона, такое обескураживающее нарушение читательских ожиданий.
Кстати, можно вспомнить, что у Стругацких уже был ранее пример загадки без разгадки, этакого аналога пустого чёрного ящика из "Что? Где? Когда?", как в известном вопросе про серсо.
Это загадка Жилина об одноногом пришельце из "Стажёров". Там речь идёт о том, как в одной недавно открытой археологами пещере наряду со следами босых ног первобытных людей обнаружили след ботинка, один-единственный, в самом центре пещеры. Слушатели-космолётчики, развлекаясь, предлагают разные "логически непротиворечивые гипотезы", кто мог бы оставить этот след (версии: пришелец, европеец, неизвестное животное, – но все они признаются неудовлетворительными).
Уже после обсуждения Жилин добавляет, что "честно говоря, там было два следа. <...> Второй след был на потолке, в точности над первым". А заканчивается вся эта история чьим-то криком в коридоре:
— Иван! Есть еще одна гипотеза! Там, в пещере, не было никакого Пришельца. Был только его ботинок.
В общем, мало того, что загадка остаётся без разгадки, так ещё складывается полное впечатление того, что она и не имеет ответа, что "чёрный ящик" пуст.
В ПкБ такая "безответная пустота" вторгается уже в плоть самого сюжета. Мне не кажется это элементом сказочного и чудесного, как считает Кайтох. В сказке чудо – содержательный элемент, это не просто отсутствие объяснения. В сказочном мире чудо разлито повсюду, оно существует по законам этого мира и может являться достаточным объяснением происходящих необычных вещей, даже если нет других мотиваций и связей. В ПкБ нет ни одного намёка на чудесную, волшебную природу перемещения Саула из прошлого в будущее и обратно. Да, мы помним, что в формуле Стругацких "чудо – тайна – достоверность" чудо присутствует, но чудом у них называется фантастический элемент, и, более того, как уже было сказано, ни фантастического, ни какого-либо иного объяснения перехода во времени в повести просто не даётся. Подобным образом впоследствии в "Граде обреченном" будет отсутствовать объяснение механизма переброски героев в Город из разных временны́х моментов, что, тем не менее, не даёт оснований говорить о сказочном элементе. Так что, по сути, об упомянутом смешении жанров здесь речь даже не идёт, от силы можно говорить о нарушении жанровых конвенций.
Похожим образом, например, Агата Кристи в "Убийстве Роджера Экройда" нарушила законы детективного жанра, сделав убийцу рассказчиком. И, что любопытно, это был всего лишь её третий роман о Пуаро, то есть и Кристи, и Стругацкие, находясь ещё, по большому счёту, в начале творческого пути, только освоившись с законами жанра, тут же начинают экспериментировать с ними и испытывать их на прочность.
Разрушает ли это целостность восприятия повести? Делает ли "винегрет" несъедобным? Для меня скорее нет. Мир, созданный в ПкБ, пожалуй, содрогнулся, но удержался, не рассыпался и не превратился в пародию. Нарушение одного правила не перевернуло с ног на голову и даже не поставило под сомнение смыслы и чувства, возникающие при прочтении, о которых говорилось в этих заметках. А кроме того, нарушение этого правила оказалось проявлением другого, старшего правила и даже закона. Подобно тому, как в сказке всегда незримо присутствует чудо (волшебство) в качестве фундаментального закона, у Стругацких одним из таких законов выступает тайна, и, что важно, эта тайна в своём пределе не имеет объяснения в принципе. Объяснение не имеет значения и даже наоборот, значение имеет его отсутствие, поскольку любое объяснение, любая попытка объяснения только помешает и приведёт к искажению смысла. А заложен этот закон и этот предел был во многом именно в "Попытке к бегству".
Все посты о книгах Стругацких собраны здесь.
Если вам понравился текст, вы можете помочь в развитии канала, поставив лайк и подписавшись. Это, правда, ценно и мотивирует автора. Особая благодарность тем, кто найдёт возможность поддержать канал донатом, это поможет вести его регулярнее.
Можно подписаться также на телеграм-канал автора.
Комментарии приветствуются, как и доброжелательный тон общения.
Что ещё интересного в этом блоге: