Для верующего человека, христианина роман Михаила Булгакова "Мастер и Маргарита", безусловно, должен представлять проблему. Во-первых, в его центре – фигура дьявола-Воланда, во-вторых, в нём предлагается "неканоническая" версия евангельских событий, в-третьих, эта версия как раз дьяволом свидетельствуется, подтверждается как истинная, в противоположность записанной евангелистами ("Решительно ничего из того, что там записано, я не говорил", – уверяет Иешуа Пилата).
Парадокс "МиМ" в том, что ещё более далёк он от атеистического сознания. Он создавался в стране воинствующего атеизма, и именно по причине наличия религиозной темы не мог быть издан при жизни автора. Этот мотив явным образом присутствует в самом романе: как мы помним, критики травили мастера за то, что тот "сделал попытку протащить в печать апологию Иисуса Христа". Даже более четверти века спустя после смерти Булгакова, когда роман впервые был опубликован (в конце 1966 – начале 1967 года), вопросы веры всё ещё оставались закрыты для советских читателей, Библии не было в продаже, и "МиМ" шокировал прежде всего этой своей явной "религиозностью".
Может быть (это только интуитивное предположение), "МиМ" потому и стал культовым и всенародно читаемым, что хорошо лёг на такое сознание, которое в массе своей уже не было воинствующе-атеистическим и ещё не превратилось в воинствующе-религиозное, а было открыто как раз для такой, литературной, романтической, иронической и где-то хулиганской, провокативной религиозно-философской картины мира. Что же это за картина? Так ли она самоочевидна?
Взгляд богослова на "дьявольский" роман
Случай Андрея Кураева, точнее, его книги "Мастер и Маргарита: за Христа или против" (2004), интересен по многим причинам. Какова связь булгаковского романа с христианской традицией, как соотносятся фигуры Воланда и Иешуа с образами дьявола и Христа, в каком взаимоотношении между собой добро и зло, свет и тьма в романе, что из себя представляют "ершалаимские главы", почему роман мастера о Пилате так важен для высших сил, почему мастер "не заслужил света" и что такое в этой системе координат "покой", который он заслужил, – это всё, конечно, принципиальные вопросы для понимания романа.
Применение к "МиМ" религиозной, христианской оптики кажется, таким образом, вполне естественным и полезным. Тем более если это взгляд человека церкви, искренне любящего роман, несмотря на всю его "дьявольщину". Пример такой оптики и даёт книга Кураева, признанного богослова, публициста и эрудита. И этот же пример показывает, насколько осторожно надо с религиозных позиций подходить к литературному произведению, учитывая, что религия и литература представляют из себя принципиально разные способы видения и познания мира.
Спойлер: подход Кураева к булгаковскому роману мне кажется совершенно неверным, а его трактовка романа – в корне ошибочной. Тем не менее, эта трактовка получила распространение, книга его регулярно переиздаётся, лекции Кураева, основанные на этой книге, показывал в своё время канал "Культура". И даже до тех, кто не читал книгу и не слушал лекций, какие-то отзвуки наверняка доходили. Правда, часто они доходят по принципу "испорченного телефона": помнится, ведущие передачи "Школа злословия" Татьяна Толстая и Авдотья Смирнова в выпуске с Кураевым мимоходом попеняли ему, что он считает "МиМ" "дьявольской книжкой". И именно так многие и воспринимают отношение Кураева (а заодно и всей церкви) к роману.
Поэтому не лишним будет напомнить основную мысль его книги: не сам роман дьявольский и кощунственный, а только "ершалаимские главы" (которые Кураев называет "пилатовыми"), только они исходят от Воланда, и, следовательно, роман мастера о Пилате вдохновлён Воландом, дьявол водит рукой мастера, и его роман – это и есть "евангелие Воланда", "евангелие сатаны". Но сам "МиМ", по мысли Кураева, вовсе не кощунственный, а, наоборот, апологетический и христианский, это роман-предупреждение о том, как беспросветно и страшно отпадение от Бога.
Что же не так с этой трактовкой?
Подгонка под ответ
Подход Кураева содержит изначальный изъян, который, как ни странно, коренится в самой его любви к роману:
"В общем, мне хотелось бы оправдать консерватизм своей любви. Имею ли я право продолжать с любовью относиться к булгаковской книге, несмотря на то, что за эти годы я стал ортодоксальным христианином? Может ли христианин не возмущаться этой книгой? Возможно ли такое прочтение булгаковского романа, при котором читатель не обязан восхищаться Воландом и Иешуа, при этом восхищаясь романом в целом?"
Предзаданность ответа на поставленные вопросы он и сам не скрывает: "В конце концов, разум всегда приводит лишь в ту точку, в которой ты назначаешь ему свидание". И раз пункт назначения известен, остаётся лишь проложить к нему маршрут, подыскать необходимые аргументы, фактически подогнать решение задачи под ответ, подсмотренный в конце учебника подсказанный разумом, сердцем, интуицией.
Тут плохо ведь не то, что этот ответ существует и что есть любовь к роману и желание её оправдать. В конце концов, когда мы имеем дело с произведением искусства, всегда сначала есть общее впечатление, чувство, нравится – не нравится, твоё – не твоё. А уже потом приходит (если приходит, конечно) погружение, анализ, попытка понять, что именно здесь хорошо. И сложнее всего, может быть, отречься от первого впечатления, признать ошибку своего вкуса, своего внутреннего компаса.
Так вот, плохо, когда в поиске и анализе "подыгрываешь" своей изначальной установке, подбирая только те аргументы, которые подтверждают её и не замечая те, что идут с ней вразрез. Именно это и происходит, к сожалению, в книге Кураева.
Рукописи не горят, но рассыпаются
"Подгонка под ответ" у Кураева начинается с того, что свою трактовку он основывает почти исключительно на черновиках и ранних редакциях романа. Оправдание этому он находит в том, что Булгаков якобы многое переделывал в романе в порядке самоцензуры, желая увидеть свой труд опубликованным, и потому в окончательной редакции многое спрятано и непонятно читателю.
Получается, по мысли Кураева, то, что мы знаем как окончательный текст "МиМ", – это некая шифровка, ключ к которой находится в ранних вариантах. Мысль эта крайне спорная, если не выразиться сильнее, и абсолютно непроверяемая. Мы не знаем в точности, каким бы хотел видеть свой роман сам Булгаков, он продолжал правки почти до самой смерти. Мы видим, что замысел романа на пути от ранних черновиков к последней редакции очень сильно менялся, и мы не знаем, какие из изменений были "творческими", а какие "самоцензурными".
Единственный честный способ анализировать произведение литературы – это определить конкретный текст (конкретную редакцию текста) и рассматривать её как целостное произведение. Можно рассматривать другие редакции текста, сопоставлять, делать предположения, но нельзя говорить о каком-то абстрактном романе "МиМ" вообще, потому что такого романа никто не читал. Следуя своей идее о ключевом значении черновиков и их приоритете перед окончательной редакцией, Кураев должен был бы тогда восстановить, реконструировать тот текст романа, который мог быть, по его мнению, написан автором в отсутствие цензуры и самоцензуры, и исследовать этот "идеальный" текст. Разумеется, это абсурдно и невозможно.
Кстати, подход Кураева противоречит и его изначально поставленной перед самим собой задаче – "оправдать консерватизм своей любви" к роману. Ведь полюбил он его не по черновикам, полюбил он конкретный текст по публикации в журнале "Москва" (в № 11 за 1966-й и № 1 за 1967 год) или в собрании сочинений 1973 года, или в другом издании, но в любом случае это была так называемая "окончательная редакция" романа (вариантов этой редакции, кстати, тоже как минимум три).
Жалким мы нашли бы того, кто, полюбив зрелую даму, доказывает другим и себе её красоту размытыми фотографиями с утренника в детском саду. Но ведь примерно этим и занимается отец Андрей в своей книге.
"Кощунственные главы"
Ещё один дефект подхода Кураева прорастает из самой его религиозной оптики. Его книга начинается с такого утверждения:
"Сразу скажу: так называемые «пилатовы главы» «Мастера и Маргариты» кощунственны. Это неинтересно даже обсуждать. Достаточно сказать, что Иешуа булгаковского романа умирает с именем Понтия Пилата на устах, в то время как Иисус Евангелия – с именем Отца".
То, что достаточно для церковного человека и то, что ему "неинтересно даже обсуждать", может быть недостаточно и неочевидно для человека светского. То, что недопустимо в воскресной проповеди, может быть вполне уместно в художественном романе. Кураев оперирует понятием "кощунство" применительно к литературному произведению, даже не ставя вопрос о корректности такого применения. Между тем, такие определения, как "кощунство", "богохульство", "оскорбление чувств верующих", когда они относятся к произведениям литературы и искусства, имеют исключительно идеологический характер, ничего не говоря о сущности этих произведений, их красоте, доброте и истинности.
Да, во все времена церковь заявляла и заявляет сейчас свои права на художественное изображение святых образов, но эту практику надо отделять от эстетического, литературоведческого и т. п. анализа. Кураев эти вещи совершенно не разделяет, и поэтому для него роман Булгакова может существовать только в религиозных координатах: либо это роман "дьявольский", либо "апологетический".
"Боги, боги мои!"
Но Булгаков не был ортодоксальным христианином. Вопрос о его религиозных взглядах, о их изменениях в течение жизни крайне сложен и вряд ли имеет определённый ответ. Автор "Булгаковской энциклопедии" Борис Соколов пишет:
"Во что и как верил Булгаков - не до конца понятно и сегодня, когда обнародованы, наверное, уже все свидетельства на сей счет. В 1967 г. третья жена писателя Е. С. Булгакова вспоминала: «Верил ли он? Верил, но, конечно, не по-церковному, а по-своему. Во всяком случае, в последнее время, когда болел, верил - за это я могу поручиться». Нельзя исключить, что Булгаков верил в Судьбу или Рок, склонялся к деизму, считая Бога лишь первотолчком бытия, или растворял Его в природе, как пантеисты. Однако последователем христианства автор «Мастера и Маргариты» явно не был, что и отразилось в романе".
А вот мнение биографа Булгакова Алексея Варламова:
"Из дневников его сестры мы знаем, что Булгаков отошёл от церкви довольно рано, ещё до революции 1917 года. Да, он отошёл, но место, которое осталось, болело, и он возвращался к нему, как Раскольников на место преступления. Поэтому ключевая тема в разговоре о "Мастере и Маргарите" – это тема веры и безверия. С церковной точки зрения или точек зрения можно предъявлять к нему претензии, но главное, что это очень честная и выстраданная книга, написанная человеком, который потерял Бога и пытается его вернуть, и понимает, что это трудно сделать, и тем не менее художественная попытка возвращения здесь есть".
Ещё один исследователь булгаковского романа Александр Зеркалов считает, что "по-видимому, Булгаков не был ортодоксальным верующим и относился к канонической христианской этике чрезвычайно скептически".
Как мы видим, мнения очень разные, но, в конечном счёте, если говорить о религиозных идеях романа, то из его текста их и надо выводить, а не из предзаданных (и недоказуемых) взглядов писателя. Но именно последнее и делает Кураев. Сначала находит религиозность Булгакова в фактах его биографии и других его произведениях ("Белой гвардии"), показывает его неприязнь к советскому атеизму, и из того, что журнал "Безбожник" был Булгакову глубоко противен, делает вывод фактически чуть ли не о его ортодоксальности. Прямо это не звучит, мысль Кураева скачет, но он определённо считает образ Иешуа "довольно заниженным и при этой не вызывающим симпатий у самого Булгакова", "карикатурой на атеистический (толстовский) образ Христа".
"Булгаков построил книгу так, что советский читатель в «пилатовых главах» узнавал азы атеистической пропаганды. Но автором этой узнаваемой картины оказывался… сатана. Это и есть «доведение до абсурда», reductio ad absurdum. Булгаков со всей возможной художественной очевидностью показал реальность сатаны. И оказалось, что взгляд сатаны на Христа вполне совпадает со взглядом на него атеистической государственной пропаганды".
(Андрей Кураев)
То есть Кураев фактически наделяет Булгакова своими собственными ортодоксальными взглядами. Если для Кураева карикатурность Иешуа очевидна, то и Булгаков, разумеется, не мог думать по-другому. Отталкиваясь от этой исходной точки, он и выводит замысел романа.
Голый свет и земля без тени
Мы тут имеем дело всё с той же подгонкой под ответ. Кураев даже не рассматривает возможности иной, неканонической религиозной картины мира Булгакова, например, дуалистической, близкой к манихейству, хотя, казалось бы, именно её в первую очередь и надо было бы изучить, поскольку в романе очевидно действуют силы тьмы и света, и они ведут диалог (Иешуа через Левия Матвея просит за мастера у Воланда), у них как будто разграничены "сферы влияния" (почему-то Иешуа не может сам отправить мастера в покой), да и сами силы зла, представленные Воландом и его свитой занимаются в Москве "чертовщиной", но не тем, что можно было бы назвать откровенным злом: они наказывают за мелкие и не очень мелкие человеческие пороки и вызволяют мастера с Маргаритой из этого мира, где им нет места.
Но такой картины Кураев допустить, понятное дело, не может, и поэтому ему приходится выстраивать какую-то хитрую схему, в которой Воланд-дьявол создаёт своё "евангелие" рукой мастера, "использует мастера в качестве медиума", в итоге "выжигает талант мастера, который по завершении своей миссии становится творчески бессилен".
Но для чего всё это? Если принять точку зрения Кураева, то окажется, что весь роман состоит только из искажений, вранья, кощунства, "кривых зеркал". Всё не то, чем кажется. И выходит, что сам Булгаков выступает этаким Коровьевым, который, фиглярствуя, представляет нам карикатуру (которую, замечу, мы ещё должны узнать в качестве карикатуры, ведь любовь мастера и Маргариты и казнь Иешуа не очень-то похожи на карикатуру). А увидев эту карикатуру, мы должны понять, что это карикатура на нечто хорошее, отсутствующее в романе. Например, на Евангелие, на истинную веру в Бога, на настоящую христианскую любовь (которых, повторюсь, нет в романе, по трактовке Кураева). И как мы должны понять, что это отсутствующее хорошее действительно хорошо? Ведь не потому, что роман нас в этом убедил, в романе-то хорошего нет. Мы должны, видимо, просто заранее знать, что хорошее хорошо, что Евангелие верно, Дьявол не может быть справедлив, а мечтать о домике с венецианскими окнами просто пошло. А роман должен нагнать на нас такого страху, от которого мы побежим прямиком к Богу. Как-то так.
"О, как я угадал!"
Рассказ о Пилате и Иешуа присутствует внутри большого романа "МиМ" в виде четырёх глав, которые принято называть "ершалаимскими". В каждом случае этот рассказ вводится особым способом. Первый раз это как бы рассказ Воланда на Патриарших, второй раз – сон Ивана Бездомного, третий раз (он занимает две главы) – Маргарита читает рукопись романа мастера. Стилистически все четыре главы однородны, что говорит об их едином источнике.
Кураев, настаивая на том, что все эти главы и есть "евангелие от сатаны", видит источник в Воланде. Мол, первый раз Воланд рассказывал от себя, второй раз навеял сон Бездомному, а в третьем случае водил рукой мастера, когда тот писал свой роман. Это всё та же подгонка под ответ. Совершенно непонятно, зачем Воланду нужно навевать сон Бездомному, ещё и после того, как он тому же Бездомному уже рассказывал первую часть на Патриарших. Что за чрезмерное внимание к скромной персоне поэта-богоборца? Не очень ясно и с первым, прямым рассказом Воланда от своего лица. Если Воланд сам может так литературно излагать своё "евангелие", то зачем ему вообще был нужен мастер? Зачем вообще нужно тремя разными способами вводить один рассказ?
Самое прямое объяснение, которое напрашивается, в поле зрения Кураева не попадает. То, что источники "ершалаимских глав" разные, а сам рассказ один, наводит на мысль, что за этими главами стоит единая реальность, что так оно и было на самом деле, и Воланд рассказывает как очевидец, мастер увидел всё как художник, в творческом акте ("О, как я угадал! О, как я всё угадал!"), а сон – это ещё одно пространство, через которое к нам приходит реальность. И первичен здесь оказывается именно текст, ведь все четыре главы написаны в виде определённого литературного текста, стилистически единого. На этот язык переведён и сон Бездомного, который он должен был видеть, как видят сны, а не читать, как роман. На этом языке звучит и рассказ Воланда, который он как бы читает ("причём его акцент почему-то пропал").
Для Кураева эта первичность литературного текста непонятна. Он говорит: "мастер творчески активен и самостоятелен лишь в литературном оформлении, а не в сути". То есть "суть" предоставляет Воланд, а мастер лишь "оформляет". Но для Булгакова как писателя такое "оформление" и есть сам текст, и есть сама суть, нет никакой сути, отдельной от текста (известны слова Льва Толстого о том, что для полного объяснения романа "Анна Каренина" ему надо было бы его снова написать слово в слово).
Вот этот возможный ответ – что так всё и было на самом деле – Кураев не рассматривает исключительно потому, что в его религиозном понимании так не было. При этом он совершенно не берёт во внимание, что Булгаков не теолог и не священник, а писатель, и что для него отношение к Евангелию как к литературному тексту и к роману как к Евангелию гораздо более естественно, чем восприятие любого отклонения от канонического текста и образа как карикатуры.
"Пора! Пора!"
Интерпретируя "ершалаимские главы" как ложь Воланда, "оформленную" мастером в виде романа, Кураев в какой-то момент вынужден признать, что уже за пределами этих глав мы встречаемся с Левием Матвеем, затем с Пилатом, затем, уже в эпилоге, Бездомный видит Пилата, спорящего с Иешуа.
"Самый большой и смущающий (для христианина) сюрприз «Мастера и Маргариты» в том, что в его конце оживают персонажи малого романа, придуманные персонажами романа большого".
Вот именно! И как же с этим справляется Кураев? Да просто объявляет их всех призраками – и Левия, и Иешуа с Пилатом. Зачем нужно было создавать эти призраки, в чём смысл диалога Воланда с Левием, если это лишь созданный самим Воландом призрак, зачем являть эти призраки мастеру и особенно Бездомному, зачем вообще Воланду возиться с мастером после того, как его роман, это "анти-евангелие" было написано, зачем, в конце концов, опять сжигать этот роман, уже восстановленный, когда он должен был, по мнению Кураева, "заменить собою церковные Евангелия", – все эти вопросы остаются без внятного ответа.
На самом деле, какой-то целостной истории из всех выкладок Кураева, которые часто противоречат друг другу, не складывается. При этом почти каждое его утверждение можно поставить под вопрос и найти к нему напрашивающиеся контраргументы. Это не преувеличение, буквально почти каждое. Такая работа, кстати, была проделана булгаковедом-любителем Сергеем Цыбульником, и эта работа превышает по объёму саму книгу Кураева.
Для меня же было важно охватить трактовку Кураева в целом и отметить те точки, которые на самом деле важны для понимания романа Булгакова. И мне показалось, это может быть удобным началом для разговора о главном труде всей жизни Мастера.
Все посты о литературе собраны здесь.
Если вам понравился текст, вы можете помочь в развитии канала, поставив лайк и подписавшись. Это, правда, ценно и мотивирует автора. Особая благодарность тем, кто найдёт возможность поддержать канал донатом, это поможет вести его регулярнее.
Можно подписаться также на телеграм-канал автора.
Комментарии приветствуются, как и доброжелательный тон общения.
Что ещё интересного в этом блоге: