На масленицу ездили в Петровск на ярмарку. Сосед позвал отца:
- Собирайся, Василий. Расторгуемся, девок хоть в Мiр вывезем. В санях места хватит…
Отец не противился. С деньгами при новой власти непонятно было. А на ярмарке можно было не только продать, а и выгодно обменять корзины, лапти, да Нюркино вязание на нужные в хозяйстве вещи.
Поехали впятером. Мужики торговать. Торговля дело нешутошное, баб к нему не допускали. А ещё Ваську взяли, девок на площади выгуливать.
Там-то в Петровском, на масленичном гулянии и заметил краснощёкую хохотушку Анну Егор.
Был он уж не парнем даже, а мужиком. Лет двадцати пяти, наверное. Гармошка в его руках, не успокаивалась ни на минуту. Плясовые сменялись частушками и опять плясовыми. Народ толпился вокруг гармониста не жиже чем у блинов или на карусели. Кто посмелей, отплясывали в образовавшемся круге. То и дело, как менялся наигрыш, в круг выступала какая-нибудь девица и заводила очередную частушку. Нюрка Гусева каждый раз пихала Анну в бок.
В деревне у себя Анна слыла певуньей. Зимними вечерами, когда собиралась молодёжь у Гусевых на супрядки, она, хоть и была, наверное, всех моложе, всегда заводила. Песен грустных, да протяжных знала Анна от матери множество, та ей сызмальства напевала. И когда домамничали вместе, и когда присаживалась мама у больной в жару Нюрки. Голос у Анны к тринадцати годам стал мягким, глубоким, настолько душевным, будто пела она каждый раз о своём, лично пережитом. И не смотря на возраст, все девки, да и парни иной раз, с удовольствием подстраивались под великую грусть в извечной бабьей исповеди.
А пуще посиделок любила Анна гуляния с плясками да частушками. Частушек знала не считано. Это уже от бабушки. Такие порой заворачивала, что у взрослых мужиков уши краснели. Отец, конечно, потом ставил к иконам за шиворот, но с Богом у неё были свои разговоры. А уж «Отче наш» прочитать хоть дюжину раз, только за удовольствие. Иные могла только на ушко соседке напеть. Отчего обе прыскали и заливались густым румянцем.
Вот и сейчас подначивала подругу Нюрка, пихая рукой в бок. Анна глянула на брата:
-Не против?
-Да, поди… - улыбнулся Василий – чего уж…
Нюрка сняла с головы богатую Китайскую, гладью вышитую шаль, подарок отца, накинула на плечи подруге:
- Давай, покажи им!
И Анна, дождавшись в игре гармониста маленькой паузы, что б он подбирал под её мотив, растянула за плечами роскошную шаль и, притопнув валеночком, белой лебедью выплыла в круг
Карман воды, воды, воды,
Карман воды, воды, воды,
Пошла бы я плясать,
Да что-то боюся,
Подумаю, погадаю,
Может, разойдуся.
- Ну ка!- Гармонист пробежался пальцами по тальянке, - а ещё?
- Карман воды, воды, воды, - Не смутилась Анна, лишь чуть замедлила, чётче выводя мелодию, -
Карман воды, воды, воды,
Раздайся народ,
Меня пляска берёт!
Пойду попляшу,
На милого погляжу.
Гармонист уловил ритм, и теперь сам стал подгонять сноровистую плясунью. Только Анна не унималась:
- Карман воды, воды, воды,
Карман воды, воды, воды,
Рассыпься, горох,
По дороженьке,
Пошли плясать
Мои ноженьки
- Э-эх, румяная! – гармонист привстал с лавочки. Заход уж подхватывал весь круг:
- Карман воды, воды, воды,
Карман воды, воды, воды, - а Анна звонким голосом выводила, -
Посылала меня мать
В огород за редькою,
А я вышла за плетень,
Простояла с Федькою – взрыв хохота, добавлял огня в зажигательную пляску, и по жесту гармониста опять подхватывали хором:
- Карман воды, воды, воды,
Карман воды, воды, воды, - а Анна, раззадоривала ещё пуще:
- Мил на ветке рос,
Его ветер снёс,
Он упал на пенёк
Вот и вышел паренёк, у-у-у-ух! – в пляс пустились все. Только Анна, прогнувшись в спине, павой кружила вокруг гармониста, без страха заглядывая через голову в его глаза.
- Карман воды, воды, воды,
Карман воды, воды, воды, - требовал народ продолжения
- Ахи, ахи, ахоньки,
Наши парни махоньки, - провоцировала Анна, и, развернувшись, стала перед гармонистом, на голову её выше. Глядя снизу вверх дерзко притопнула валенком:
-Из-за кочек, из-за пней
Не видать наших парней!
Частушку подхватила, похоже, вся площадь:
- Карманы воды, воды, воды,
Карман воды, воды, воды, - гудела толпа, не отпуская плясунью. Но чуть замешкалась Анна, и гармонист сам вступил в диалог:
- Девки стоют три копейки,
А ребята стоют рупь
А задумал рупь жениться— замолчала вдруг тальянка… и выдержав паузу, грянул новым аккордом:
- Три копейки не найдут.
Взрыв хохота всколыхнул гуляющую толпу народа. А гармонист, не уступая раскрасневшейся Анне, выдал на гармошке несколько витиеватых проигрышей и, повернувшись к народу, кивком предложил продолжить:
- Карман воды, воды, воды,
Карман воды, воды, воды, - из толпы на помощь подружке, приплясывая, вышла Нюрка:
- Про меня подружка судит,
А сама-то, какова:
К одной кофте пришивала
Три недели рукава, - Анна с радостью перевела дух, но на следующий куплет запев начала сама:
- Карман воды, воды, воды,
Карман воды, воды, воды, - и чуть замедлив, сделала гармонисту знак глазами к завершению:
- Ой, и в лодке вода,
И под лодкой вода,
Девки ноги промочили—
Перевозчику беда, и-и-и-ух! – поклонилась в ноги гармонисту земным поклоном, очертя рукой дугу в благодарности. Тот в порыве отбросил тальянку на ремне за спину и, схватив за плечи выпрямляющуюся девушку, жарко, троекратно расцеловал в обе щёки.
Из толпы выскочил Васька, рванул за плечо гармониста. Тот, поняв, что в порыве перегнул палку, выставил перед грудью руки как бы защищаясь
- Что ты?! Да, что, ты, мил человек? Я ж ничего! В порыве, от радости, - без агрессии оправдывался гармонист. Народ сплочался к схватившимся. За своего гармониста в селе могли и холку намылить, не гляди, что не прав…
- А ты посватайся, потом лапать будешь… на радостях… - прошипел Василий. Отпустил плечо, и, схватив девок за руки, рывком повёл за собой
После секундного затишья гармонист, поправив рывком за плечами гармонь, крикнул вслед
- А я и посватаюсь! Эй! Как тебя?! Вы где стоите-то?
***
При мыслях о замужестве, Анне не было страшно. Девчонки много шушукались. Хотя, толком никто ничего не знал, да и откуда. Замужние бабы о таком не трепались. А девки, хоть и любили, закатив глаза, сбрехнуть, что ни будь, но ведь никто не пробовал.
Анне было интересно. Как интересно всё, до чего касался, её живой пытливый ум. Мама не была особо разговорчива на эту тему
-Смирись, Нюр, такова наша доля бабья…
-Главное дело бабье, Богу и мужу угодить, тогда и лад будет…
- Про энто раньше времени и говорить нечего. Иш, зыркат бельмам-то! Поди, вон помолись лучше…
- Гляди не обгуляйся до мужа-то! Интересно ей! Я вот скажу отцу-то! Он мигом, вожжам-то прояснит…
Нюрка Гусева вела себя так, будто всё уже знала. Сама будто всё уже пробовала и говорила с подругой как с отсталой и тёмной. Закатывала глаза. Каждый раз обрывалась на полуслове, говоря: «Ну, ты понимаешь…»
Анна рассуждала с собой.
Почему, например, у ней груди как два крупных яблока, вверх соками торчат, а у, других девок, её ровесниц, чуть видать?
Почему, когда она грудь свою в бане моет, мнет и намыливат её как любое другое место, а когда приходят красные дни – не дотронись? А когда рубаха в эти дни по соскам елозит и больно и сладко так, аж горло перхватыват…
А, один раз, потекла она за вязанием, а бросать уж сильно не хотелось, хотелось носок довязать. Так она подол в горсть собрала да между ног сунула и зажала ляжками-то, отстирается потом. И пока довязывала, так ляжками-то этот подол и сжимала и сжимала, и так ей вдруг стало… что спицы из рук выпали, сама на стену откинулась и незнамо сколько сидела, пока сердце в груди успокоилось.
Что это было? Хотела у матери спросить, забоялась. Даже в молитве своей, днём, она молилась теперь чаще днём, когда в избе никого не было, не смогла в этом покаяться. В смысле рассказать, как всё рассказывала Господу. Только прошептала: «Прости меня, Господи…» и прикусила губу. Потому как от одного воспоминания, пробежали по спине мурашки. И стыдно было и сладко до приторности…
А потому замуж Анне хотелось. Нет, не детей рожать, это само собой. Не хозяйство вести, хотя и приучена. А вот хотелось за этим самым, о чём молчат все и от чего, даже в мыслях, так маетно, что хочется плат снять, распустить косы, да взмахнуть волосами… чтоб свет застило…
