Молоденький сержант, водитель генерала, выносил из лифта наши чемоданы. Хотя сам товарищ генерал был на службе, свою машину на вокзал он прислал. Я же нетерпеливо нажимала кнопку звонка, предвкушая радость встречи. Еще мгновение и дверь гостеприимно распахнулась.
Когда я увидела этих двоих, то почти потеряла дар речи. Мне казалось, что я каким-то непостижимым образом перенеслась в то далекое прошлое, когда мне легко дышалось, мечталось и любилось. Точно время совершило какой-то невероятный кульбит и неожиданно окунуло меня в мою далекую молодость.
Господи, да ведь это они, Анна и Владимир. Молодые, красивые, улыбающиеся. Я, окаменевшая, стояла у порога, чуть наклоняясь под тяжестью корзины, наполненной персиками и виноградом. Мария, руки которой оттягивали две авоськи с огромной дыней и арбузом, смотрела на меня в недоумении.
Спустя мгновение в коридор вышла женщина, снимавшая на ходу фартук. Как только она меня обняла, морок сразу рассеялся. Да, это была она, немного пополневшая, немного поседевшая, а что вы хотите, двадцать лет прошло с нашей последней встречи. Но все же это она, боевая подруга моей молодости, моя Анна.
Они приехали в наш гарнизон в апреле тридцать пятого, младший лейтенант Владимир и его жена Анна. Двое молодых людей, по сути, только входящих по-настоящему в эту жизнь, все богатство которых тряслось вместе с ними в кузове грузовика и состояло из узла, вещевого мешка, двух чемоданов и связки книг.
Весь этот нехитрый скарб младший лейтенант весело перекидывал моему мужу, тоже младшему лейтенанту. Я же бросила в таз выстиранное белье и, украшенная ожерельем из прищепок, поспешила на встречу приехавшим. Ловко выпрыгнувший из кузова грузовика Владимир легко подхватил на руки со смехом склонившуюся к нему жену и через мгновение поставил ее на землю. Вот так и состоялось наше знакомство.
Спустя три минуты мы все вчетвером тащили небогатые пожитки вновь прибывших в сторону офицерского общежития. Еще месяц назад я и мой муж, тоже прибывшие в гарнизон в кузове грузовика, точно также тащили наши чемоданы. На правах уже почти старожилки, я показывала новой соседке общежитие, баню, столовую, клуб, знакомила с нехитрой жизнью семей гарнизонных офицеров.
Так, в нашем небольшом мирке появилась новая «боевая подруга». Нас, офицерских жен, было немного, и каждая вновь прибывшая вызывала живой интерес. Анна рассказывала о себе сдержанно: жила с мамой и бабушкой в Ленинграде, отец погиб еще до ее рождения в пятнадцатом году у Перемышля, так что она его никогда не видела.
Тогда я не поняла, почему она так неохотно рассказывает о себе, думала, что смущается под нашими любопытными взглядами. Только спустя время я узнала, что Анна была из тех, из «бывших».
Впрочем, в ней было что-то, что выделяло ее среди нас. Какая-то почти неуловимая утонченность, хотя полы она мыла не хуже меня. К нашему всеобщему восторгу Анна бегло играла на рояле, хотя видавший виды инструмент был и очень расстроен, мы радовались возможности скрасить досуг. Так или иначе, несмотря на то, что отношения у нас среди девчонок были простыми, никто не называл ее Нюрой, хотя меня на второй день без лишних церемоний стали звать Тосей.
С Анной я общалась больше всех: мы были почти ровесницами, и я, так же как она, была в гарнизоне «новенькой». Да и детей мы родили в один год, я в марте Машеньку, а Анна в июне Сережу.
Жизнь наша была простой, непритязательной и счастливой. По субботам в клуб привозили киноленты, по воскресеньям устраивали танцы. Что бы разнообразить досуг, мы создали свой маленьких женский хор и по средам, гордо вздернув подбородки, мы звонко пели:
Мы рождены, чтоб сказку сделать былью,
Преодолеть пространство и простор,
Нам Сталин дал стальные руки-крылья,
А вместо сердца – пламенный мотор.
Всё выше, и выше, и выше
Стремим мы полёт наших птиц,
И в каждом пропеллере дышит
Спокойствие наших границ.
И тогда мы свято верили в то, что пели. Верили в сказку, в крепость брони и быстроту танков, незыблемость наших рубежей, в спокойствие нашей простой счастливой жизни. Уроки гражданской обороны, проводимые каждую неделю, не заставляли нас о чем-то задуматься. Даже ноябрь тридцать девятого и начало Финской войны не поколебали нашей уверенности в светлом будущем и безоблачном счастье.
А потом случилось страшное, все сметающее, рушащее дома, города, судьбы целых народов, и наши, маленькие, никому особо незаметные жизни. Мужья наши воевали, мы с Анной работали в госпитале и ждали солдатских треугольников.
А фронт приближался быстро, слишком быстро, и ночная бомбежка застала жителей нашего квартала врасплох. В ту ночь я дежурила в госпитале, а потом сломя голову неслась к дому, в котором мы были расквартированы.
Люди уже разбирали завалы. Обхватив голову руками, выла над покойником какая-то женщина. Капитанская жена держала на руках мою Машку. Я подскочила к ней как ненормальная и схватила напуганную и перепачканную дочь. Анна, где же Аня и Сереженька, они же были в одной комнате с Машей. Их извлекли из-под завалов примерно через полчаса.
А через неделю мы уезжали в эвакуацию в тыловой город. В дороге нас опят бомбили, и при крике «воздух» я схватила Машку в охапку и выскочила из вагона. Подобно многим другим я, закрывая собой ребенка, пряталась в густой траве. В отличие от нас Анна не побежала, даже не шелохнулась.
Я, да и не только я, но и многие женщины, укладывая детей или кормя их хлебом, размоченным в кипятке и сдобренным каплей постного масла, боялась поднять глаза на Анну. Моя подруга в эвакуацию ехала одна, без Сережи. Он остался в городе, и обнимая Машку, я с болью вспоминала маленький холмик земли на городском кладбище.
Полтора года мы жили в комнате, поделенной занавеской на две части. В одной наша хозяйка, женщина с сыном лет четырнадцати, а во второй мы: я с дочкой и Анна. Вечерами занавеску почти всегда отодвигали, что бы одна лампочка освещала жизнь двух «семей» и объединяла их в горе и заботах.
А горя хватало: хозяйка наша получила похоронку на мужа, муж Анны пропал без вести, вестей из Ленинграда, где остались ее мама и бабушка, не было. Хотя, может это и лучшему. Полковник, лечившийся в нашем госпитале, после прорыва наводил справки о своей семье, а потом плакал, закусив угол подушки - его жена и двое детей погибли.
Владимир приехал на побывку неожиданно, уже в сорок четвертом. Отрезанный от своих, почти год он партизанил. Увы, но радостной их встреча не была. И дело даже не в том, что не стало Сережи. Владимир приехал не один, с ним была ППЖ – походно-полевая жена.
В другой ситуации мне бы понравилась эта рыжеволосая курносая девчонка в выгоревшей пилотке. Сразу видно, что из тех, кто со школьной скамьи сразу шагнула в окопы. Простое круглое лицо, смешно торчащие из-под пилотки рыжеватые косички и торчащий живот, который она старательно прикрывала руками.
Я забрала ее и Машку и увела в комнату к соседке. Соседка наша, тетка язвительная, не удержалась от комментария:
- Это что еще за боевая подруга?
Рыжеватая девчонка сжалась под ее критическим взором, а я одарила «добрую» женщину холодным взглядом. Перегородки были тонкие, жиденькая фанера, и если прислушаться, разговор можно услышать в деталях. К огромному разочарованию соседки, прислушиваться мы не стали, и помешали ей приложиться любопытным ухом к стене. Пришлось ей протии воли участвовать в обсуждении сводок военных действий и продуктовых норм.
Но часть разговора мы все же слышали, в какой-то момент Владимир и всегда невозмутимая Анна перешли на повышенные тона:
- Я люблю тебя, но я не могу ее бросить! Ты понимаешь, она спасла мне жизнь, вытащила с поля боя. Меня же тогда почти убило!
- А меня убило, понимаешь, меня убило! Той ночью, когда на меня и Сережу рухнула стена! Убило камнем, который ударил в нежный висок нашего мальчика. Тот камень, убившей его, убил и меня…
Курносая девчонка, с торчащими рыжеватыми косичками и торчащим же животом тихонько плакала, почти детскими ладошками обнимая гнездо, где зрела и росла новая жизнь, точно защищая от всех бед этого мира. Владимир уехал в этот же день, повез округлившуюся пигалицу к деревню к своей матери.
Через две недели пришло письмо от полковника, по просьбе Анны он наводил справки об ее семье. В тот вечер Анна узнала, что она осталась одна на всем белом свете. Ее родные не пережили блокаду, что, впрочем, было ожидаемо.
Мы простились с Анной в сорок пятом, мой муж получил назначение на Дальний Восток. Какое-то время мы еще переписывались, я узнала, что Аня вышла замуж за того полковника, родила дочь. Кочевая жизнь военных не очень способствует укреплению дружеских связей, и переписка наша оборвалась. От случайный знакомых я узнала, что Анна еще воспитывает и сына.
И вот теперь мы, почти разменявшие шестой десяток, встретились вновь. Молодежь не стала особо обременять нас своим присутствием. Первым, на ходу поцеловав Анну, убежал высокий юноша, до боли напоминавшей мне молодого Владимира.
Между делом Анна шепнула, что у него увольнительная до двадцати ноль ноль, а ему еще к девушке надо успеть. Кажется, у них дело идет к свадьбе. Второй сорвалась Аннина дочь Лида, помчалась на какую-то выставку, прихватив заодно и мою Марию.
В то время, пока Анна подливала мне чай, я занялась устным счетом. Если Лида родилась в сорок восьмом и ей восемнадцать, то брат должен быть ее младше, и ему максимум семнадцать, как-то для свадьбы рановато. Да и выглядел он, мягко говоря, не на семнадцать.
Пока я раздумывала, как бы потактичнее спросить, что да как, Анна, улыбнувшись, сказала:
- Ванечка приемный ребенок. Помнишь, ту курносую девчонку, с торчащими в стороны косичками, которая спасла Владимира?
Я кивнула, еще бы я ее не помнила. Не каждый день муж подруги приезжает с фронта и привозит с собой беременную женщину. Анна медленно размешала ложечкой сахар и продолжила:
- Так вот, в сорок четвертом она родила Ванечку. Только роды были тяжелыми, а в деревне в то время, сама понимаешь, никакой помощи. В общем, Валечка умерла через два дня после рождения Вани.
Я слушала, затаив дыхание. Боже, сколько теплоты было в голосе Анны, почти с нежностью она произнесла имя женщины, лишившей ее мужа, фактически доломавшей в жизни Ани то, что не сумела сломать война.
- А Володя? – спросила я.
- Володи не стало в сорок седьмом. Постарались «лесные братья». Мне тогда написала его мама. Написала на довоенный адрес, письмо соседи по коммуналке догадались передать в военкомат. В общем, я его получила только через полтора года. Вот тогда мы с мужем и поехали за Ванечкой.
Анна плакала, я тоже. Я не спросила, что двигало тогда Анной. Любовь к бывшему мужу, предавшему ее, или желание хоть каким-то образом возместить ту потерю, что когда-то нанесла ей война. Как она жила все это время, видя ежечасно ребенка соперницы? Простила ли предательство Владимира? Счастлива ли она со вторым мужем?
Точно услышав мой вопрос, Анна сказала:
- Я счастлива. Не так, как могла бы быть счастлива, но все равно счастлива. И Валечке я благодарна за Ванюшу, да и за Володю тоже.
Через полторы недели мы с Марией возвращались в Ташкент. Я стояла в коридоре купейного вагона и смотрела на мелькавшие мимо меня поля, фермы, дома. Счастливы ли люди, живущие в этих домах? Счастлива ли моя боевая подруга в действительности? Счастлива ли была Валечка, знавшая, что Володя любит другую женщину, а с ней только потому, что она беременна и спасла ему жизнь?
Я размышляла, каким было бы счастье Володи и Анны, не случись той проклятой войны. А еще я думала, всегда ли я сама была счастлива, будут ли счастливы мои дети, да и вообще, какое оно, это счастье?
