Осколки памяти врезались в сознание острее, чем стекло, сыплющееся с витрин горящего города. Вера Сергеевна сжала пальцами край скамьи, пытаясь поймать ритм ухабистой дороги. Фургон, переоборудованный под эвакуацию, пах струпьями, страхом и карболкой. Сорок три человека в пространстве, рассчитанном на двадцать. Дышать приходилось ртом, маленькими глотками, будто пробуя на вкус общую беду.
Осколки памяти врезались в сознание острее, чем стекло, сыплющееся с витрин горящего города. Вера Сергеевна сжала пальцами край скамьи, пытаясь поймать ритм ухабистой дороги. Фургон, переоборудованный под эвакуацию, пах струпьями, страхом и карболкой. Сорок три человека в пространстве, рассчитанном на двадцать. Дышать приходилось ртом, маленькими глотками, будто пробуя на вкус общую беду.
Ее сын, капитан Орлов, отступая с частью, успел лишь крикнуть шоферу: «Маму в тыл!» И вот она, мама, ехала в неизвестность, прижимая к груди котомку с документами, парой фотографий и невыплаканными слезами.
Фургон резко качнуло, и тихий стон прорезал гул мотора. Вера Сергеевна опустила взгляд на девушку у своих ног. Та лежала на разостланной шинели, закутанная в выцветший платок, лишь прядь белокурых волос выбивалась наружу. Бескровные губы, сомкнутые ресницы. Живая, но будто отключившаяся от ужаса.
Их пути пересеклись три часа назад на разбитом вокзале. Город горел, «юнкерсы» ушли, но обещали вернуться. Вера, уже занявшая место в отъезжающем фургоне, увидела, как санитарка тщетно пыталась поднять обессиленную девушку.
— Сани уже переполнены! Раненых не берем! — рявкнул шофер, запуская мотор.
Девушка подняла голову, и Вера Сергеевна замерла. В огромных, серых, бездонных глазах она прочитала не страх, а полную, абсолютную капитуляцию. Ту пустоту, которая страшнее любой боли.
И тогда она крикнула, не думая, перекрывая гул:
— Стой! Это моя невестка! Мы вместе!
Слова родились сами, вырвались наружу с силой инстинкта. Ложь, которая стала спасательным кругом. Шофер, изможденный, бледный, брезгливо махнул рукой:
— Тащи скорее, бабка! Не задерживай!
Так чужая девушка стала Лидой Орловой, невесткой Веры Сергеевны. Ее впихнули в фургон, нашли место у ног.
Теперь они ехали. Вера смотрела на бледное лицо, на тонкие пальцы, судорожно сжавшие край телогрейки. «Кто ты?» — думала она. «И что я наделала?»
Фургон снова тряхнуло, и девушка открыла глаза. Испуганный, потерянный взгляд скользнул по замызганным сапогам, посуровым лицам, остановился на Вере Сергеевне.
— Где... — прошептала она, и голос сорвался в хрип.
— Тише, детка, — ладно же, — Вера наклонилась, прикрывая ее собой от любопытных взглядов. — Едем. Ты ранена?
Девушка медленно покачала головой. Слезы беззвучно потекли по вискам, растворяясь в грязи и пыли.
— Все позади, — соврала Вера Сергеевна, гладя ее по голове. — Теперь мы вместе, Лидочка.
Она произнесла это имя — выбранное наобум, единственное, что пришло в голову. Девушка вздрогнула, но не стала отрицать. Приняла, как принимают одеяло в стужу. Ложь во спасение начала обрастать плотью.
А фургон все ехал, увозя их от войны и навстречу новой, непредсказуемой судьбе.
***
Деревня Покровское встретила их тишиной, неестественной для летнего дня. Ни детского смеха, ни перекликания женщин у колодца, ни даже лая собак. Только ветер шелестел соломой на провалившихся крышах и качал ворота распахнутого сарая.
Их, пятнадцать человек из переполненного фургона, высадили у здания сельсовета, где уже толпились такие же потерянные, запыленные люди с узлами и чемоданами. Председатель, сухой мужчина с усталыми глазами, зачитал списки и распределил по уцелевшим домам.
Вере Сергеевне, как матери фронтовика, выделили комнату в избе Матрёны Федосеевны, вдовы, потерявшей на финской двоих сыновей. Изба стояла на отшибе, у самого леса, покривившись набок, но с целыми стеклами в окнах.
Лиду, всё ещё слабую и молчаливую, Вера почти на руках довела до нового пристанища. Матрёна Федосеевна, женщина с лицом, изрезанным морщинами, как старыми дорогами, молча указала на пристроенную к избе горницу.
— Топится по-чёрному, но не протекает. Дрова носить самим, вода в колодце в конце улицы. Паёк будете получать у меня, — отчеканила она и удалилась в сени, громко сморкаясь.
Комната была маленькой, с земляным полом и единственным маленьким окошком. Две узкие кровати, стол да пара табуреток. Но чисто. Пахло дымом, сушёной мятой и одиночеством.
Вера уложила Лиду на постель, накрыла своим пальто.
— Отдохни, дочка, — сказала она, и слово «дочка» сорвалось само собой, естественно, как дыхание.
Лида молча кивнула, её глаза уже смыкались от изнеможения. Она, казалось, всё ещё не понимала, где находится и что происходит. Шок войны медленно отпускал её, оставляя вместо себя глухую, отрешенную покорность.
Вера вышла на крыльцо, чтобы осмотреться и найти колодец. Воздух был густым и сладким от запаха хвои и цветущего иван-чая. Тишину нарушал лишь шелест листьев да отдаленный стук топора. Мирная, почти идиллическая картина, такая несовместимая с тем адом, который они оставили позади.
И вдруг из-за угла сарая донесся резкий звук — металлический скрежет, будто кто-то с силой стащил железную крышку с бака.
Вера насторожилась, прислушалась. Послышалась возня, сдавленное ругательство и тихий, испуганный всхлип.
— Кто здесь? — громко спросила Вера Сергеевна, делая шаг в сторону сарая.
Возня мгновенно прекратилась. Наступила мертвая тишина. Вера обошла сарай и замерла.
У старой, наполовину разобранной печки, сложенной из кирпича, ютилась девочка. Лет тринадцати, не больше. Худая, как щепка, в рваном платьице, заляпанном глиной и сажей. В одной руке она сжимала жестяную банку, в другой — грязный тряпичный узелок. Её огромные, испуганные глаза были устремлены на Веру. Они казались несоразмерно большими на исхудавшем, испачканном личике.
Девочка вся напряглась, готовая в следующую секунду сорваться с места и бежать.
— Не бойся, — мягко сказала Вера, медленно приседая на корточки, чтобы быть с ней одного роста. — Ты что здесь делаешь?
Девочка молчала, только сильнее сжала банку. Вера присмотрелась и увидела, что в банке — горстка полузеленых щавелевых листьев и несколько жухлых ягод.
— Ты голодная? — спросила Вера Сергеевна.
Похудевшие плечики девочки дёрнулись. Она молча кивнула, всё ещё не сводя с Веры испуганного взгляда.
— Подожди здесь, — приказала Вера тоном, который она использовала, когда её капитан-сын был ещё маленьким и не слушался.
Она быстрым шагом вернулась в избу, отломила от своего скудного пайка краюху хлеба, налила в кружку воды из принесённого с утра котелка. Когда она вернулась, девочка стояла на том же месте, словно приросла. Только её глаза следили за каждым движением Веры.
— На, поешь, — Вера протянула угощение.
Девочка молниеносно выхватила хлеб и принялась жадно есть, откусывая большими кусками и запивая водой. Она ела так, как едят только очень голодные дети — не чувствуя вкуса, лишь утоляя невыносимую боль в животе.
— Как тебя зовут? — спросила Вера, когда первая жадность утолилась.
Девочка опустила глаза, вытирая мокрый подбородок рукавом.
— Катя, — прошептала она так тихо, что Вера скорее угадала, чем расслышала.
— Ты здесь одна? Где твои родные?
Лицо Кати исказилось от непрошеных воспоминаний. Она снова стала похожа на загнанного зверька.
— Мама… в поезде… когда бомбили… — она замолчала, сглотнув комок в горле. — А я выпрыгнула… и бежала… Менцат не должны найти. Никто.
Она говорила обрывочно, путанно, но Вера поняла главное. Беженский эшелон, налёт, смерть матери и девочка, оставшаяся одна на всём белом свете, в страхе, что её найдут и куда-то отправят. Прячется по сараям и подвалам, питаясь тем, что найдёт.
Вера Сергеевна посмотрела на эту грязную, испуганную девочку, на свою избу, где спала сломленная горем чужая девушка, которую она назвала своей невесткой, и почувствовала, как в её груди что-то переворачивается. Одиночество, страх, потеря — всё сплелось в один тугой узел.
Она протянула руку и мягко коснулась спутанных волос Кати.
— Пойдём со мной, — сказала она твёрдо. — Ты больше не одна. И тебя никто не тронет. Я обещаю.
Катя посмотрела на неё с немым вопросом, с надеждой, которой она, казалось, уже давно не позволяла себе чувствовать.
— Но… — она колебалась.
— Я сказала, пойдём, — повторила Вера Сергеевна, и в её голосе зазвучали те самые нотки, которые не допускали возражений. Нотки командира, матери, женщины, которая приняла решение. — Теперь мы одна семья. Ты поняла? Одна семья.
И она взяла холодную, грязную руку Кати в свою. Ложь во спасение обрела нового члена семьи.
***
Дни в Покровском текли медленно, сливаясь в однообразную вереницу тревог и мелких забот. Лето перевалило за половину, воздух стал гуще и тяжелее, пахнущий спелой земляникой и грозовыми предчувствиями.
Ложь, как сорняк, пустила корни и обрастала повседневностью. Лида, которую все в деревне знали как невестку Веры Сергеевны, молча приняла правила этой вынужденной игры. Она постепенно приходила в себя, сила возвращалась к ней вместе с простой деревенской едой и относительным покоем. Но в её серых глазах так и осталась тень — глубокая, нерассказанная печаль, которую не могли развеять даже лучи солнца, пробивавшиеся в их каморку.
Она почти не говорила о прошлом. Отвечала односложно, кивала, отводила взгляд. Когда Вера осторожно спросила, откуда она и есть ли у нее родные, Лида лишь сжалась и прошептала: «Никого не осталось. Все там». И Вера больше не спрашивала. Некоторые раны лучше не тревожить.
Катя, напротив, привнесла в их жизнь шум и суету. Испуг и недоверие первых дней постепенно сменились детской жаждой жизни. Она прибиралась в горнице, носила воду из колодца, а по вечерам, забравшись на печь, могла часами рассказывать небылицы, которые сочиняла на ходу. Она стала их общим ребенком, дочерью, которую им обеим было суждено потерять и вновь обрести в этом странном треугольнике судеб.
Однажды вечером, когда за окном затягивало свинцовыми тучами, предвещая грозу, Вера застала Лиду за странным занятием. Та сидела на табуретке, положив на колотое крыльцо старого дома. На коленях у нее лежал лист бумаги, найденный Бог знает где, и обломок карандаша. Она что-то старательно выводила, а потом с силой зачеркивала, сминала листок и с отчаянием швыряла его в угол.
— Что ты делаешь, дочка? — спросила Вера, присаживаясь рядом на ступеньку.
Лида вздрогнула и прикрыла ладонью бумагу.
— Ничего… Так… Хотела написать… — голос её дрогнул. — Не получается. Не могу.
— Кому? — мягко спросила Вера.
Молчание затянулось. Первые тяжелые капли дождя забарабанили по жестяной крыше.
— Ему, — наконец выдохнула Лида, не глядя на Веру. — Вашему… Нашему… сыну. Я не могу. Это же неправда. Всё — неправда.
Она замолчала, сгорбившись, и Вера увидела, как по её сжатым пальцам скатывается слеза и падает на бумагу, размывая ненужные слова.
Вера положила руку на её ссутуленную спину, почувствовав, как та вздрагивает от беззвучных рыданий.
— Ты спасла ей жизнь, — тихо сказала Лида, не поднимая головы. — Но что я делаю? Я занимаю чужое место. У его настоящей жены, может, дети остались… а я…
— Его настоящая жена, Лидочка, погибла под бомбежкой, — голос Веры прозвучал твердо, хотя внутри всё сжалось. — Вместе с его маленькой дочкой. Он сам мне написал в последнем письме. За месяц до того, как я тебя встретила.
Лида медленно подняла на нее глаза, полные ужаса и понимания.
— Так почему же… зачем вам я?
Потом хлынул ливень, смывая пыль с крыш и заливая водой следы на дороге. Гром грохотал где-то совсем близко, и каждая молния на мгновение освещала их бледные лица.
— Потому что он должен верить, что они живы, — сказала Вера сквозь шум дождя. Её слова прозвучали как приговор, как единственно возможное объяснение. — Хотя бы одна из них. Хотя бы ты. Пока война не кончится. А там… там видно будет. Это мой долг — дать ему надежду. А твой долг — пока жить.
Дверь скрипнула, и на пороге возникла Катя с широко раскрытыми от грозы глазами.
— Я боюсь, — прошептала она.
Вера протянула к ней руки.
— Иди к нам. Не бойся.
Три женщины сидели на крыльце, прижавшись друг к другу, пока гроза бушевала над их головами, смывая старый мир и очищая место для нового. Они были связаны одной ложью, одним горем и одной надеждой.
На следующее утро, когда солнце высушило лужи, а воздух стал кристально чистым, Вера пошла в сельсовет за пайком. Председатель, перебирая бумаги, вдруг сказал, не глядя на неё:
— К вам, Вера Сергеевна, на днях человек спрашивал. Из райцентра.
У Веры похолодело внутри, но она лишь подняла бровь.
— Кто такой?
— Из особого отдела, — председатель брезгливо поморщился, как от неприятного запаха. — Спрашивал про вашу невестку. Где, мол, откуда, документы есть ли. Я сказал, что всё в порядке, муж на фронте, вы мать героя. Отстал.
Он посмотрел на Веру поверх очков, и в его усталых глазах мелькнуло что-то похожее на понимание.
— У вас всё в порядке-то с документами? Бумажки эти… всякие…
— Всё в порядке, — бодро ответила Вера, сжимая в кармане кошелки влажные от внезапно выступившего пота ладони. — Спасибо, Федор Кузьмич.
Она вышла из сельсовета, и июльское солнце показалось ей слепым и беспощадным. Ложь, такая удобная и спасительная в их маленьком мире, внезапно обрела вес и реальность. Она вышла за пределы их горницы и теперь существовала где-то там, в официальных бумагах, в головах посторонних людей.
Кто-то искал Лиду. Кто-то, у кого были вопросы.
Вера Сергеевна посмотрела на свою деревню, на избу у леса, где её ждали две девчонки — одна с прошлым, которое нельзя было называть, другая — без прошлого вообще. Она ощутила тяжесть ответственности, давящую на плечи, словно мешок с отсыревшей мукой.
Она должна была защитить их. Любой ценой. Даже если эта цена — продолжение лжи.
***
Слова председателя повисли в воздухе тяжелым, отравленным облаком. "Из особого отдела". Эти слова звенели в ушах Веры Сергеевны настойчивее комариного звона. Каждый скрип телеги на улице, каждый незнакомый голос заставлял её вздрагивать и подходить к окну.
Лида заметила её напряжение.
— Что-то случилось? — спросила она как-то утром, когда Вера в третий раз за полчаса выглянула во двор.
— Да нет, детка, — отмахнулась та, слишком быстро. — Просто слышала, будто волки из леса стали выходить, вот и смотрю, не рыщут ли вокруг.
Ложь наслаивалась на ложь, и Вера чувствовала, как эта ноша становится всё тяжелее.
Однажды, когда Лида и Катя ушли за ягодами на ближайшую поляну, Вера решилась на отчаянный шаг. Она достала из самого дна котомки потрёпанный конверт — последнее письмо от сына. Тот самый, где скупыми, выверенными строчками капитана Орлова сообщалось о гибели его жены и дочки во время эвакуации. Письмо было датировано маем 1942 года.
Она развернула пожелтевший листок и стала перечитывать его снова, хотя знала каждое слово наизусть. "Мама, прошу тебя быть сильной. Таня и маленькая Настенька не доехали до тебя. Их эшелон разбомбили под Воронежем. Похоронили в братской могиле. Теперь у меня только ты одна."
Вера провела пальцами по неровным строчкам, словно пытаясь через бумагу дотронуться до сына, передать ему свою боль и свою вину. Она солгала ему в ответном письме, написав, что его жена и дочь живы и находятся с ней. Что они чудом спаслись, отстали от поезда и пешком добрались до неё. Она придумала всё до мелочей — и про вывихнутую ногу Тани, и про то, как Настенька плакала всю дорогу.
И теперь эта ложь жила своей жизнью, обрастала плотью и кровью в лице молчаливой Лиды.
Вера взяла другой, чистый лист бумаги и начала писать. Письмо сыну. Осторожное, полное заботы и нежности, но с тщательно выверенными деталями их вымышленной жизни. Она описывала, как "Таня" помогает по хозяйству, как "Настенька" подросла и даже начала узнавать её на фотографиях. Каждое слово давалось с трудом, каждое предложение было предательством по отношению к сыну, к его горю, к памяти настоящих Тани и Настеньки.
Слёзы капали на бумагу, размывая чернила, и Вера сердито вытирала их рукавом. "Война всё спишет, — пыталась она убедить себя. — Главное — чтобы он выжил. Чтобы был стимул бороться и возвращаться."
Вдруг снаружи послышались торопливые шаги и взволнованные голоса. Вера быстро спрятала письмо в складках юбки и вышла на крыльцо.
По улице шла группа женщин во главе с Матрёной Федосеевной. Они несли на носилках кого-то. Сердце Веры упало — не Лиду ли? Не Катю?
— Что случилось? — крикнула она, сбегая с крыльца.
— Да беженка одна из нового эшелона, — отозвалась соседка. — Упала в голодный обморок прямо у колодца. Молодая совсем, а на сносях уже.
Они внесли женщину в избу Матрёны. Вера последовала за ними, помогая расстелить постель, принести воды. Беженка пришла в себя, её глаза метались по комнате, полные страха и боли.
— Документы... — прошептала она. — Не потерять бы...
Её руки дрожащими пальцами стали ощупывать складки одежды, и она извлекла спрятанный на груди потёртый бумажник.
В этот момент в избу вошёл незнакомый мужчина в форме. Не военной, но какой-то официальной. Его глаза сразу же нашли беженку.
— Анна Семёновна Кузнецова? — спросил он чётко, без предисловий.
Женщина на кровати побледнела ещё больше и кивнула.
— Ваши документы требуют проверки. Проследуйте со мной.
В комнате повисла тягостная тишина. Все понимали, что значит такая "проверка". Мужчина взял женщину под локоть, помогая ей подняться. Его движения были вежливыми, но не допускающими возражений.
Вера застыла на месте, чувствуя, как холодный пот стекает по её спине. Она смотрела на бледное, испуганное лицо женщины, на её дрожащие руки, прижимающие к животу ещё не родившегося ребёнка, и видела в ней Лиду. Видела себя. Видела хрупкость их общего вымысла.
Когда они вышли, Матрёна Федосеевна тяжело вздохнула и перекрестилась.
— Господи, помилуй... Беременную-то... Куда её?
Вера не слышала остального. Она вышла на улицу и медленно пошла к своей избе. Рука в кармане сжимала незаконченное письмо к сыну. Теперь слова казались ей не просто ложью, а опасным оружием, которое могло уничтожить их всех.
Она остановилась у калитки и закрыла глаза, пытаясь унять дрожь в коленях. Где-то там шёл человек из "особого отдела". Тот самый, что спрашивал про Лиду. И он мог вернуться в любой момент.
Вера открыла глаза и увидела, как из леса выходят Лида и Катя. Они несли маленький туесок с ягодами и смеялись о чём-то. Катя что-то оживлённо рассказывала, а Лида улыбалась своей редкой, печальной улыбкой.
Сердце Веры сжалось от боли и страха. Она должна была защитить их. Должна была сделать так, чтобы эта хрупкая, выстраданная идиллия не разбилась о жестокость войны и подозрительность властей.
Она распрямила плечи, стряхнула с себя оцепенение и пошла им навстречу с улыбкой, которую заставила себя изобразить на лице.
— Что-то вы долго, я уж забеспокоилась! — крикнула она так естественно, как будто минуту назад не видела, как уводят на проверку беременную женщину. — Ну-ка, покажите, сколько ягод собрали!
Но внутри у неё всё кричало. Кричало от ужаса перед тем, что их ждёт. И от понимания, что назад пути нет. Только вперёд, через тернии лжи и страх разоблачения, к надежде на то, что когда-нибудь эта война закончится и они смогут стать по-настоящему семьёй.
***
Жара стояла невыносимая, даже в тени леса воздух плавился, обволакивая тело влажным маревом. Вера Сергеевна, развешивая на плетне выстиранные бинты — их теперь давали всем женщинам для военного госпиталя в райцентре — услышала на дороге непривычный звук. Не скрип телеги, не мерный шаг колхозного коня, а нарастающий рокот мотора.
Из-за поворота, поднимая клубы рыжей пыли, выкатил грузовик. Не новый, видавший виды «полуторка», но от того, что он был здесь, в их забытой богом деревне, где даже редкие автомобили председателя вызывали ажиотаж, по телу Веры пробежали мурашки.
Машина резко затормозила прямо напротив их калитки. Из кабины вышел шофер в засаленной гимнастерке, а следом — женщина. Высокая, худая, в темном, несмотря на жару, платье и с медицинской сумкой через плечо. Её лицо, резкое, с тонкими губами и пронзительными глазами, окинуло двор оценивающим, привыкшим к чужому горю взглядом.
— Вера Сергеевна Орлова? — голос был негромким, но четким, без лишних любезностей.
Вера, вытирая мокрые руки о фартук, кивнула, чувствуя, как сердце замирает в груди.
— Я фельдшер Зоя Павловна. Из райздравотдела. С проверкой.
Она сделала паузу, дав этим словам повиснуть в воздухе.
— У вас на попечении, как мне доложили, двое эвакуированных. Молодая женщина и ребенок. Необходимо провести медосмотр, проверить условия проживания и отсутствие признаков инфекционных заболеваний.
Вера почувствовала, как земля уходит из-под ног. Проверка. Медосмотр. Это был конец. Любой врач, любой фельдшер сразу поймет, что Лида не рожала, что у нее нет ребенка. Их ложь раскроется в ту же секунду.
— Они... они в лесу, — выдавила она, пытаясь выиграть время. — Ягоды собирают. Сейчас позову...
— Я подожду, — фельдшер отрезала коротко и, не дожидаясь приглашения, прошла в открытую калитку во двор. Её взгляд скользнул по аккуратным грядкам, по выбеленному крыльцу, задержался на чисто вымытом окне их горницы. — Хорошо содержите хозяйство. Это похвально.
Вера метнулась к лесу, сердце колотилось, словно пыталось вырваться из груди. Что делать? Бежать? Предупредить Лиду? Но куда бежать? Немцы далеко, но свои, советские, вездесущие органы — вот они, во дворе.
Она почти бежала по знакомой тропинке, задыхаясь от жары и паники. В ушах звенело. «Господи, помоги, придумай что-нибудь...»
Лида и Катя как раз возвращались, неся туесок с земляникой. Увидев перекошенное страхом лицо Веры, они замерли.
— Лида, слушай внимательно, — начала Вера, хватая её за руку и понижая голос до сдавленного шепота. — К нам фельдшер. На проверку. Сейчас будет осмотр. Ты должна... Ты должна сделать вид, что у тебя... что были роды. Что Катя — твоя дочь. Ты понимаешь?
Лида побледнела, её глаза расширились от ужаса.
— Я не могу... Я не знаю как...
— Должна! — прошипела Вера с такой силой, что Лида вздрогнула. — Иначе нас всех ждет лагерь. Или того хуже. За сокрытие, за подделку документов... Вспомни ту женщину, которую увезли!
Катя, притихшая, с испугом смотрела то на одну, то на другую. Она не всё понимала, но чувствовала — происходит что-то страшное.
— А ты, — Вера повернулась к ней, приседая перед ней и беря за плечи. — Ты должна назвать Лиду мамой. Понимаешь? Сейчас, при тёте-враче. Она твоя мама.
Катя молча кивнула, её большие глаза стали ещё больше.
Они медленно пошли назад к дому. Каждый шаг давался с трудом. Воздух был густым, как кисель.
Фельдшер Зоя Павловна сидела на крыльце и что-то записывала в блокнот. Увидев их, она поднялась.
— Вот и наши беженки, — сказала Вера, и её голос прозвучал неестественно бодро. — Лидия, моя невестка, и её дочка, моя внучка Катенька.
Фельдшер внимательно, не мигая, посмотрела на Лиду, потом на Катю.
— Очень хорошо. Пройдемте в дом, проведем осмотр.
В горнице стало тихо и душно. Фельдшер выложила на стол стетоскоп, тонометр, положила руки на плечи Кати.
— Разденься до пояса, девочка.
Потом повернулась к Лиде.
— И вы тоже. Нужно осмотреть.
Вера застыла у порога, молясь всем богам, которых знала. Она видела, как дрожат руки Лиды, расстегивая пуговицы на блузке. Видела, как напряглась спина Кати.
Фельдшер молча прослушала сердца, измерила давление, заглянула в горло. Её движения были точными, профессиональными. Потом она остановилась и посмотрела на Лиду.
— Роды были тяжёлыми? — спросила она вдруг, её взгляд уткнулся в гладкую, без единой растяжки, кожу на животе Лиды.
Вера перестала дышать. Всё. Сейчас всё кончится.
Лида замолчала на секунду, и Вера увидела, как по её лицу пробежала судорога. Но потом она подняла голову и посмотрела фельдшеру прямо в глаза. И в её взгляде, обычно таком потерянном, вдруг вспыхнул странный, холодный огонь.
— Да, — тихо, но четко сказала Лида. — Очень тяжёлыми. Я почти умерла. Ребёнка еле выходили. Щипцами. Шрамы... — она чуть отвела глаза, — шрамы остались не те, что видны.
Наступила пауза. Зоя Павловна не сводила с неё пристального взгляда. Казалось, она изучает каждую пору на её лице, каждую дрожь ресницы.
— Я понимаю, — наконец произнесла фельдшер и отложила стетоскоп. — Война. У всех свои шрамы. Видимые и невидимые.
Она повернулась к Вере.
— У вас обеих — признаки истощения и авитаминоза. Но в целом... держитесь. Ребёнок относительно здоров. Продолжайте давать ей рыбий жир, если найдёте. И крапивный суп — в нём сила.
Она стала собирать вещи в сумку. Вера чувствовала, как ноги подкашиваются от облегчения.
Фельдшер направилась к выходу, но на пороге остановилась и обернулась. Её взгляд снова стал пронзительным.
— Будьте осторожны, — сказала она тихо, так, чтобы не слышно было на улице. — Слухи ходят быстрее, чем санитарные машины. Людям нечем заняться, вот и смотрят в чужие окна.
Она повернулась и вышла, хлопнув дверью.
Вера, Лида и Катя остались стоять посреди комнаты, не в силах пошевелиться. Снаружи заурчал мотор, и звук стал быстро удаляться.
Первой пошевелилась Лида. Она медленно, как автомат, стала застегивать пуговицы на блузке. Руки её всё ещё дрожали.
— Я... я сказала... — прошептала она, не глядя ни на кого.
Вера подошла к ней и молча обняла. Они стояли так, прижавшись друг к другу, а между ними, уткнувшись лицом в их платья, притихла Катя.
Они прошли проверку. Но предупреждение фельдшера висело в воздухе тяжелым колоколом. «Слухи ходят быстрее...»
Кто-то уже смотрел в их окно. Кто-то уже задавал вопросы. И эта проверка была лишь первой ласточкой.
Ложь спасла их сегодня. Но завтра она могла их убить.
Продолжение в Главе 2 (Будет опубликована сегодня в 17:00 по МСК)
