Проснулась Алевтина Макаровна, как всегда, ни свет ни заря — когда даже птицы ещё дремлют в своих гнёздах, а город только-только нащупывает себя во тьме. Сначала — тишина. Та самая, глухая, предрассветная, когда слышно, как лампадка потрескивает да капает где-то в ванной кран, старенький, изношенный, как и она сама.
Алевтина Макаровна, маленькая, как высохшее яблоко, полежала немного на спине, глядя в потолок. Доски там кое-где потемнели от времени, а в левом углу — паутина, которую она давно не трогала: паук, видно, тоже жилец, да и жалко, — не мешает.
Под одеялом — тепло, но ноги затекли. Встать — целое событие. Медленно, будто пробуждая каждую косточку по отдельности, она села. Рядом, на тумбочке, аккуратно сложенный платочек, очки, пузырёк с валидолом. Над головой — лампадка, горящая круглосуточно. Её домашний неугасимый огонёк. Под ним — икона Николая Чудотворца, с потёртым окладом, вся в лучиках света. Он — как родной, как защитник, как близкий.
— Батюшка Николай, утро тебе доброе… — прошептала она, улыбаясь и крестясь. - Благослови меня грешную, Господи. А у нас вот — опять дожди обещают. Ну да ничего, погреемся чаем.
Нащупала тапочки. На одной пятка уже давно отвалилась, но она пришила пуговку — держится, послужит ещё.
На кухне — прохладно. За окном — ещё полумрак, но если приглядеться, видно: небо светлеет. Где-то вдали — как- будто колокольный звон. Едва уловимый, как эхо из другого мира. Скорее всего послышалось... Пасха ещё не наступила. Пост. Она прислушалась ещё раз, закрыла глаза. В груди защемило.
— Христос-то совсем близко, может скоро встреча… — прошептала. — А я всё тут, на кухне своей топчусь.
Поставила чайник — старый, эмалированный, с цветочками. Пока вода закипала, открыла ящичек в комоде и достала свой молитвослов. Пожелтевшие странички, в переплёте — засушенный василёк.
Села. Запах чая наполнил комнату. Молиться начала по привычке, нараспев, чуть покачиваясь:
— Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешную…
И потом — особая часть. Свой список. Сердечный. Вслух, как будто перекличку:
— Павел, Виктор, Леночка… Мишутка… Степан… Господи, вразуми, укрепи, спаси…
Перечисляла имена: «Федюша, Лидочка, Витенька…» Сорок три имени. Сорок три судьбы, сплетенные в её памяти в единый венок.
«Живы ли?» — мысль эта щемила ежедневно, но Алевтина запрещала себе сомневаться. Молилась за них, как за живых — на Пасху ведь и мертвые воскресают в сердце.
При каждом имени — образ. Лица. Шестилетние, семилетние. Босые ноги. Взгляд — то испуганный, то смеющийся. Как они тогда, в пятьдесят первом, яйца в платке прятали. А как на Пасху она варила на всех картошку в мундире, и одну свечу ставила в середину стола. И шептала: «Это — Свет Христов. Помните?»
Помнят ли?
Она, конечно, не знала, где они. Кто-то, может, в Сибири. Кто-то — уже с Богом. Но молилась, как за живых.
— А ты, Леночка, музычку сочиняла, помнишь? Как на крышке от кастрюли стучала, а я всё просила тише… — сказала вдруг вслух, и голос дрогнул. — Где ты теперь, душа моя…
Закипел чайник. Она выключила, налила в свою любимую кружку — с трещинкой по боку. Поставила рядом кусочек сахара, поломанный на две части — ей хватит. Отрезала ломтик чёрного хлеба, и, не торопясь, села обратно за стол.
Так начиналось каждое её утро — тихое, молитвенное, с запахом чая и воспоминаний. Она не ждала никого. Только Иннушка должна была заглянуть ближе к обеду. Но в глубине сердца — как искра — жила надежда: может, кто-то позвонит. Или напишет. Или вдруг… постучит в дверь. И всё изменится.
Инна.
Инна стояла у окна, зажав в ладони чашку с кофе. На стекле — мелкие капли дождя, будто кто-то щедро окропил их сверху, как на Крещение. За окном — серый двор, детская площадка, скамейка с облезшей краской. Всё казалось до боли знакомым, как и в детстве. Только тогда за этими окнами было мамино плечо, папина газета, запах оладий. А теперь — одиночество, которое научилось маскироваться под свободу.
Она оделась быстро — тёплая кофта, джинсы, волосы — в небрежный пучок. Улыбнулась себе в зеркало: ну, сойдёт. В сумку — контейнер с пшённой кашей, книжку, немного творога для бабушки Алевтины и, конечно, свою тетрадку — куда записывала бабушки Алевтины рассказы. Не просто слова, а целый пласт времени, запахов, звуков, чувств — настоящая жизнь, ускользающая, как дым от свечи.
Инна не должна была здесь работать. Её путь, как думали родители, был расписан по линейке: физфак, школа, старшие классы, олимпиадники, директор — и пенсия. Всё честно, всё стабильно. Но школа встретила её холодом. Нет, не дети — те, наоборот, цеплялись за неё глазами, тянулись. А вот коллеги — как стена. Замкнутость, формализм, усталость. И эта фраза от завуча в первый же месяц: «Ты или жёстче стань, или уходи».
Она ушла. В никуда. Была депрессия, бессонные ночи, поиск себя — и случайное объявление: требуется соцработник, неполная занятость, желательно педагогическое образование.
Первый её подопечный умер через месяц. Второй — почти сразу попал в больницу. Третий… Третий был особенный. Это и была Алевтина Макаровна.
Инна впервые вошла к ней в середине осени. Пахло ладаном и яблоками. Всё чисто, светло. На стенах — иконы, в углу — акварельные портреты детей. А на подоконнике — герань. И голос: дрожащий, добрый.
— Здравствуй, доченька. Ты ко мне?
С того дня Инна ходила к ней не как к клиенту — как к родной. Вначале — два раза в неделю. Потом — почти каждый день. Помогала по дому, мыла полы, приносила еду. Но главное — сидела рядом и слушала.
А бабушка рассказывала: про войну, про сельский детдом, про то, как в мороз они топили печку сучьями, а дети сидели вокруг и пели "В лесу родилась ёлочка", потому что больше песен пока не знали. Один раз в ночь на Рождество к ним приходил батюшка в длинной военной шинели и со слезами причащал сорок три босоногих малыша, собранных в послевоенный детдом. Алевтине Макаровне тогда было чуть больше тридцати. Но она всегда ощущала себя старше.
Инна записывала. А потом, дома, плакала. От нежности, от боли, от благодарности.
— Знаешь, — сказала как-то Алевтина, подавая ей чёрно-белую фотографию. — Это все мои. Я им всем вместо мамы была. Здесь Павлуша, вот тут — Мишенька, а эта — Леночка. Она пела. Ангелочек.
— А где они сейчас?
— Не знаю, милая. Как отпустила их в другую жизнь — так и затерялись. Я молюсь, конечно. За всех — как за живых. Может, и правда живы…
Тогда у Инны впервые и промелькнула мысль: а если попробовать найти их?
Пока — дикая идея. Но она прижилась где-то в уголке души. Сначала — как семечко. Потом — как росток. И вот теперь, надев пальто, она шептала:
— Господи, благослови. Может, это и есть моё настоящее дело…
Михаил.
Михаил шёл по коридору гаражного кооператива, опоздав на полчаса, как обычно. Шёл тяжело, будто нёс на себе что-то большое — не инструмент, не ответственность, а целую жизнь. На входе его окликнул Витька — сосед по боксу:
— Миш, ты с ночи опять?
— Ага, — коротко бросил он и отпер дверь.
Запах масла, железа, старого бетона — привычная смесь. Здесь было как-то легче. Здесь не задавали вопросов. Не вспоминали, что было. И не интересовались, что болит.
Он включил свет. Над верстаком, где валялись гаечные ключи, на гвозде висела иконка — старая, в поцарапанном пластике. Кто-то когда-то положил её ему в карман на вокзале. Тогда он только вышел из колонии и не знал, куда идти. На обороте было выведено женской рукой: "Спаси и сохрани, Мишенька".
Он не знал, кто это был. Но и выбросить не смог.
Михаил не был ни особенно религиозным, ни особенно добрым. Он был выжившим. Детдом, стройка, армия, драки, побеги, милиция, потом тюрьма. Но что-то внутри не дало ему превратиться в зверя. Он мог ударить, мог напиться в хлам, мог быть жестким. Но если увидит старушку с тяжёлой сумкой — подойдёт, подхватит. Без слов. Просто — потому что когда-то, в раннем детстве, одна женщина его тоже заботливо поднимала. Снимала с печки, мыла, пела что-то под нос.
Он почти забыл её лицо. Но руки помнил. Тёплые, пахнущие хлебом.
Михаил опустился на табурет. Потянулся за сигаретой — но не закурил. Посмотрел на иконку. И вдруг, будто из ниоткуда, всплыло:
— Мишенька, а Христос — Он ведь всех видит. Даже тех, кто прячется. Он не просто видит — Он ждёт.
Это она сказала. Та самая, с теплыми руками. Он тогда разбил окно, хотел сбежать. Она не ругала, не кричала. Просто подошла, обняла, и — сказала.
Он тряхнул головой. Достал телефон. Хотел проверить заказы, но в уведомлениях — новое письмо. Непонятный адрес. Тема: "Ищем вас. Алевтина Макаровна вспоминает."
Он долго смотрел. Потом открыл. Внутри — несколько строк:
Здравствуйте. Простите за вторжение. Меня зовут Инна. Я ухаживаю за одной бабушкой — Алевтиной Макаровной. Она рассказывала о вас, своих детях из детдома. Молится за вас каждый день. Может быть, вы — тот самый Миша?
У Михаила вдруг сжалось в груди. Он встал, подошёл к окну. Занавесок не было. Была только ночь, в которой горели редкие окна соседних гаражей.
— Жива… — прошептал он. — Она жива…
Он сел обратно. Взял телефон. Пальцы дрожали, как никогда. Он не знал, что писать. Но знал: промолчать — нельзя.
Павел.
В зале было тихо. Только шелест страниц и редкий, вежливый шёпот, будто в храме. Павел провёл пальцами по корешку книги — ещё одна редкость из фонда старых изданий, на французском. Он был здесь почти каждый вечер. Старый университетский читальный зал стал для него не местом знаний, а прибежищем — здесь не спрашивали, почему он один, не звонили, не требовали объяснений.
Он снял очки, устало потерев переносицу. Зазвонил телефон. Звук был тонкий, почти неслышимый, но даже он раздражал. Павел не любил звонков — слишком много в них беспокойства.
На экране — номер без имени. Он хотел было отбросить, но что-то кольнуло — и он ответил:
— Да?
— Здравствуйте. Простите, что так. Это, наверное, неожиданно… Вас зовут Павел?
Он молчал.
— Меня зовут Инна. Я ухаживаю за Алевтиной Макаровной… Она вспоминает о вас. Молится. Вы были у неё в детдоме. Может быть, вы… тот самый?
Павел медленно сел.
Алевтина Макаровна. Это имя — как запах свежевыпеченного хлеба.. Как тёплая ладонь, приложенная ко лбу, когда он, шестилетний, с температурой, лежал, дрожа и бредя.
— Она… жива? — выдохнул он.
— Да. Девяносто один. И она всё помнит. Даже ваши глаза, Павел.
Он закрыл лицо руками. Перед внутренним взором — маленькая комната, дети на койках, скрип дощатого пола, и она… сидит, штопает носок, а сама напевает негромко: «Со святыми упокой…»
Он помнил, как в девять лет написал ей записку: «Я не знаю, есть ли Бог, но если есть — я хочу, чтобы вы жили вечно».
— А вы откуда её нашли? — спросил он уже севшим голосом.
— Она показывает мне старые фотографии. Рассказывает. Говорит: «Вот Пашенька. Он книжки любил. Глазки умные». И молится. Каждый день. Поимённо. За вас.
Павел прижал телефон к груди, будто это было письмо с фронта, которое нельзя сразу читать. Он сидел молча, а за окнами вечерний ветер трепал голые ветки деревьев. Весна была где-то рядом — но как будто ещё боялась войти.
Он открыл глаза. Перед ним — раскрытая книга о французских философах. Он закрыл её медленно, бережно. Потом достал ручку, на полях блокнота написал:
"Я найду тебя, мама."
Елена.
На остановке пахло пылью, бензином и весной. Елена стояла, прижимая к себе сшитый вручную рюкзачок. Он уже давно вытерся, потерял цвет, но был дорог ей. Его ей когда-то подарила воспитательница — не в детдоме, позже — в интернате. Но всё равно это был один из немногих тёплых жестов, которые она запомнила.
Она работала уборщицей в парикмахерской — утро, день, вечер. А ещё она вязала на заказ — тёплые кофты, шапки, шарфы — пальцы сами знали дорогу по петлям. Это успокаивало.
Елена была из тех женщин, чья доброта — не сахарная. Не показная. А настоящая, пахнущая картошкой, пирогами и стиркой. И даже те, кто её не знал раньше, как-то начинали себя вести мягче, становясь рядом с ней другими.
Жила она одна, без мужа, без детей. Был в её жизни один мужчина давно, но он ушёл, когда понял, что Лена не станет ему "удобной". А она и не хотела быть "удобной" — она хотела быть настоящей. А это редко кому нужно.
В тот день она как раз пришла с работы, сняла куртку, поставила чайник и хотела взяться за вязание, как в дверь позвонили.
— Кто там?
— Почта. Заказное письмо.
Она расписалась, забрала серый конверт. На нём аккуратный почерк:
«Елена С. — лично в руки»
Внутри — письмо. Напечатанное на принтере, но с вложенной рукой. Подпись: Инна. Социальный работник.
«Здравствуйте, Елена. Простите, что так внезапно. Меня зовут Инна, я ухаживаю за Алевтиной Макаровной. Она часто говорит о своих детях из детдома. Помнит вас, Леночка. Говорит, что вы были тихая, добрая, и очень любили помогать другим. Она молится за вас. Очень хочет увидеть. Я нашла ваш адрес. Простите, если нарушила ваш покой, но вдруг вы захотите... приехать? Пасха скоро. Она ждёт всех вас».
Елена смотрела в письмо и не могла дышать.
Она жива…
Алевтина Макаровна. Мама. Единственная, кто обнял её тогда, когда Леночка плакала из-за сломанной куклы. Кто дал ей первый в жизни цветок. Кто учил: «Всегда прощай. Как бы больно ни было. Господь рядом».
Слёзы капали на письмо. Она не вытирала.
— А может, я ей и не нужна… — шепнула сама себе.
Но где-то глубоко в сердце, как маленькая свечка в тёмной церкви, горело: "Она ждёт. Значит — нужна."
Елена встала, достала свою самую лучшую юбку и старую, но чистую блузку.
— На Пасху поеду, — твёрдо сказала она сама себе. — Как когда-то. К маме.
Встреча.
Алевтина Макаровна не поняла, почему Инна попросила надеть голубой платок — тот самый, из детдома. На столе кулич, крашенные луковой шелухой яйца — как тогда, в голодные пятидесятые.
Первым вошёл Павел. Упал на колени, уткнувшись лбом в половик:
— Простите… Я правда искал…
Елена вошла молча, молча приложила к её ладони икону — худенькую женщину с крестом и пальмовой ветвью в руках- «Святая мученица Алевтина», — прочитала старушка дрожащими губами.
Михаил опоздал. Ворвался с улицы, пахнущей дождём и сиренью, с яркой коробкой шоколадных конфет:
— Это вам… вместо манной каши…
Колокола возвестили Праздник ровно в десять. Инна, смеясь сквозь слёзы, разливала по чашкам чай:
— Алевтина Макаровна, и как вы всех запомнили?
— Любила, — перебила её старушка. — Грех не любить.
Они ели кулич, крошили его на сорок три части по числу детей. Радости не было границ. "Христос Воскресе! -звучало в сердцах. За окном, в луже, отражалось солнце — круглое, как пасхальное яйцо, и небо отвечало:
— Воистину Воскресе!
— Я вот всё думаю, — продолжила свой рассказ Инна, после того как я попросил её разрешения записать удивительную историю для читателей — Как так может быть? Один человек — как солнце, всех греет, любит, прощает, молится за каждого, даже если уже не помнит лиц… А другой — себе на уме. Ни тепла, ни памяти, ни желания кого-то спасти... Почему так? Откуда берётся эта сила — любить?
Я помолчал. Говорить много не хотелось, хотя ответ на этот вопрос уже давно живёт в моём сердце.
— Видишь ли, — сказал я наконец, — любовь человеческая без Бога быстро иссякает. Она у нас как вода в ладонях — утекает сквозь пальцы. Поначалу вроде и много, а чуть зажмёшь — уже ни капли. А когда человек с Богом живёт… Тогда любовь — как источник. Не из себя берёт, а из Него. Алевтина Макаровна ведь не просто хорошая женщина была. Она жила молитвой. Жила Христом. Потому и смогла так любить — не от себя, а от Бога.
Инна кивнула. Глаза её блестели, но были спокойны.
— Значит, можно этому научиться?
— Конечно, только учёба эта — на всю жизнь.
Слава Богу за всё!
священник Игорь Сильченков.
ПОДАТЬ ЗАПИСКИ на молитву в храме Покрова Пресвятой Богородицы Крым, с. Рыбачье на ежедневные молебны с акафистами и Божественную Литургию ПОДРОБНЕЕ ЗДЕСЬ
