Бабушка жила на кухне. Но какая это была кухня! Тетка, перевернув вверх дном все хозяйственные магазины, раздобыла клеенку нежного лимонного цвета в мелкий ультрамариновый цветок. Ловко оклеила стены – вот тебе и моющиеся обои (а тогда их и в помине не было) Вместо табуреток – дефицитная кушетка, и тоже –трансформер. Да и стол мало походил на стандартный кухонный. Овальный, гладкий, он располагал к чайной церемонии и неторопливой беседе. Все остальные предметы немудреного советского обихода, столь необходимые для приготовления пищи, были так хитро расположены, что не бросались в глаза. И получилась у тетки не кухня, а комната-столовая. Здесь пахло апельсинами, молотым кофе и дорогими сигаретами. На балконе живут теткины пышные цветы: они буйно разрослись за лето, и так здорово посидеть на скамеечке среди них.
Ванную комнату Нина посещала как музей. Бог мой, чего там только не было! Десятки тюбиков и флакончиков, коробочек и колбочек. Яркие, с иностранными этикетками, непонятного содержания и назначения. Открывая какой-нибудь из них, Нина долго вдыхала неведомые, удивительные ароматы... И, подражая своей матери, прыскала на себя все подряд. А потом по три недели благоухала чем-то изысканным, далеким, невероятно дорогим.
Дома такого не было. Хотя семья у Нины не бедствовала. На столе всегда были пироги, мясо, масло, сыр. Мать слыла замечательной кулинаркой. Все одеты со вкусом и с выдумкой. Мать отлично вязала и шила. Абажуры, занавески, покрывала, коврики, салфетки – все было красиво, с любовью к дому сотворено материнскими руками. Но это было ОДНО. А у тетки – ДРУГОЕ. И это ДРУГОЕ влекло и восхищало Нину.
Происхождение вещей Марины известно. Муж ее жил отдельно, спекулировал в Ленинграде, приезжал в городок раз в неделю на выходные и опять отчаливал в северную столицу - фарцевать. Поэтому и водились у Марины духи «Диор», Ланкомовская» косметика, дети щеголяли в заграничных шмотках, а Нине на дни рождения дарились джинсы «Левайс» и кроссовки «Адидас», и (о чудо) прекрасные, в ярких обложках, с роскошными иллюстрациями, книги.
Устраиваясь поудобнее на втором этаже «многодетной» кровати, Нина проглатывала новые книги моментально. Еще бы! «Волшебник изумрудного города Урфин и его деревянные солдаты», «Том Сойер», «Принц и Нищий», «Мэри Поппинс» и многие другие запоем читались вприкуску с гоголем-моголем, который специально для Нины делала тетка. В эти часы Нине было хорошо. Уютно. Тетка мимоходом гладила племянницу по голове, ерошила волосы, восхищаясь их необычным мышиным оттенком...
С Мариной она делилась всеми своими детскими тайнами и открытиями. Как с дневником, вечно спрятанным за шкафом. И Марина выслушивала Нину, поддерживала ее советами, сочувствовала и сопереживала. Забравшись с ногами на кушетку, Нина грызла шоколадки и рассказывала тетке свои немудреные истории, а та, не отвлекаясь на посторонние дела, не отводя взгляда, ловила каждое слово, каждый прерывистый вздох маленькой рассказчицы.
Могла ли Нина так запросто откровенничать с матерью? Неужели матери это было неинтересно слушать?
Интересно. Еще как!
Мама купила большой, яркий альбом.
-Вот, смотри, записывай сюда события каждого прожитого дня, свои мысли, наблюдения, переживания. Во-первых, это поможет тебе духовно развиваться, а во-вторых, это будет здорово почитать своим детям лет через двадцать.
Нина аккуратно и скурпулезно записывала. Про птичку, поющую за окном. Про «декабриста», ярко цветущего зимой. Про прекрасную страну, в которой так счастливы все советские дети...
Мать каждый день открывала записи дочери, поджимала губы... Молчала.
А в самом дальнем углу за шкафом жила скромная серенькая тетрадочка. Вот где кипели настоящие страсти. Нина тщательно прятала ее.
Но... Никакие ухищрения и маскировки не помогли. Тетрадь была найдена матерью и внимательно прочитана.
Тот октябрьский зябкий день стал тяжелой зарубкой в памяти Нины.
Когда она вернулась из школы домой, мать встретила ее звонкой пощечиной.
-Я ведьма значит, да? Чудовище я, да? Это ты про меня так выписываешь, неблагодарная?
И действительно ведьма: всклокоченные волосы, а в глазах не было видно зрачков. И правда, чудовище: бесноватая, брызгающая слюной, крик переходит на визг. Вот-вот вырастут страшные клыки…
Нина стала задыхаться от страха, от ненависти, от гадкого ощущения... Взгляд ее побелел, изподлобился. Свистяще процедила:
- Ты... Ты... ты взяла чужое. Ты любишь рыться в чужих вещах? Ты правды хотела? Вот эту правду наверное будет интересно лет через двадцать детям почитать!
Дальше началось что-то невообразимое. Мать дико вращала черными, безумными глазами. Какие-то несуразные прыжки по комнате. Что-то искала. И вот, в ее руке блеснул тяжелый утюг. Схватила дочь за волосы, накрутила на кулак. Замахнулась утюгом:
- Проси прощения, убью, убью, проси прощения!
Нина не кричала, она просто сжалась в комок от боли. Выдавила, как выплюнула мольбу о пощаде. И вырвалась, толкнув мать в живот. Выскочила на улицу. Побежала, не разбирая пути.
Не поняла, как оказалась за поселком на семейном огороде. Забралась в опустевшую теплицу.
Свернулась калачиком. Тряслось тело, голова, руки… Никак не согреться. Подумала:
«Вот тебе и теплица, еще холоднее стало»
Пошла к собачьей будке. Буян смотрел на нее ласково, понимающе, поскуливая.
Нина обняла собаку и зарыдала. Буян слизывал слезы со щек и тоже плакал.
- Что мне делать, что мне делать, Буянушка, миленький, я же ни в чем не виновата, зачем она так, за что она, как мне быть, как, — скороговоркой лились слова.
А потом у Нины заболела голова. И мерзкий октябрьский дождь нагло лил за шиворот.
Она поцеловала собачью морду. Надо было где-то согреться.
Нина знала, где. Всего пять километров идти. Ничего, что уже темно. Только бы дойти, не забояться. Она уже не плакала.
Много лет спустя, вспоминая эту страшную, мозглявую ночь, Нина содрогалась от ужаса за маленькую девочку, одиноко шагающую по шоссе. Господь уберег ведь. На дворе стоял девяносто первый год. Начиналось ужасное время. Как же ей повезло не нарваться ни на кого...
Продрогшая, усталая, испуганная Нина постучалась в дверь теткиной квартиры...
А потом был горячий чай, трехэтажные бутерброды и теплое пуховое одеяло.
Нина спала, и ей снилось, что мать ее догнала.
Под утро в дверь позвонили. Марина открыла. Вошел отец. Буркнул:
- У тебя? Слава Богу. Жена с ума сходит. Собирай Нинку.
- Ты, Олежа, с ума сбрендил? Я девку никуда не пущу. Ты у своей Верочки не спросил, почему Нинка ко мне прибежала? Ночью! Так спроси, поинтересуйся! Я в милицию заявление напишу, я Верку по судам затаскаю. Ей-Богу, я клянусь.! Нинка вся в синяках! Вы что, твари, делаете! А ты, отец... Эх, ты-ы-ы...
Марина говорила тихо, но голос ее звенел.
Отец бубнил что-то, слов Нина так и не разобрала. Ушел.
Нина плакала. Не хотела домой. Тетка уговаривала ее. И тоже плакала. Дала деньги на автобус. Поцеловала. Легонько подтолкнула к выходу. Закрыла дверь. Нина тупо смотрела на гвоздики, украшавшие дерматиновую обшивку.
На автобусной остановке малолюдно. Противная погода загнала народ в здание, где располагались кассы. Нина сидела на улице. На скамье у кого-то было нацарапано «АлисА»
Нина достала из кармана украденную у тетки сигарету. Щелкнула красивой теткиной зажигалкой. Вдохнула ядовитый дым. Закружилась голова, на лбу выступил пот. Не поняла, как упала.
***
Нина Олеговна сидела на деревянной скамеечке под кленом. Яркая, праздничная листва укрыла пестрым одеялом скромные могилы... Все тут: и бабушка, и мать, и тетка.
Нина закурила. Задумалась, всматриваясь в портрет полной, яркой женщины. Густые брови разлетались над темными тревожными глазами. Фото совсем не походило на ту женщину, которую положили в гроб. В гробу тогда лежала маленькая, хрупкая и прозрачная Вера. Ее сожрало горе. Нина много горя принесла матери. Побеги из дома, дурные компании, изломанная жизнь... Отец подлил масла в огонь. Накопил долгов и повесился. И долги мужа, и гулянки Нины – все досталось Вере.
Мать старалась ее вытащить, молилась, бегала в поисках дочери по притонам, лечила от наркомании и алкоголизма. А ведь еще и младшенькая на руках. Ничего, справилась. У нее получилось. Она умела побеждать. Она спасла Нину. Но сама не выдержала и сгорела за один год пятнадцать лет назад.
Тетка Марина тогда, на похоронах, крестила крышку гроба. Руки у нее дрожали. И губы тряслись. А у Нины перед глазами прыгали яркие солнечные зайчики, хотя солнца совсем не было. Тогда ей показалось, что мама прощается с ней вот таким образом. Нина надеялась, что мама уже не мучается, что ей стало легко и не больно.
Они сблизились в последние пять лет маминой жизни. И оказалось, что, оказывается, у них так много общего. Мать старалась погладить Нину по голове, приласкать. Что бы Нина не делала, разговор у Веры один:
- Все у тебя будет хорошо. Все у тебя получится!
Наверстывала то, что не успела сделать, пока дочка была маленькой. А дочка верила ей. И у нее все стало хорошо: муж, семья, дети... Даже с Мариной отношения наладились. Десять лет не общались из-за той самой захлопнутой двери перед носом.
А потом ушла тетка. Она тоже сгорела за один год. И тоже покоится рядом с сестрой и матерью. Мужчин здесь нет. Олега похоронили на другом кладбище, и дядя-фарцовщик лежит на погосте под Псковом. И дедушка Ваня похоронен на кладбище в родном городе его второй жены.
Не пускают женщины к себе мужиков...
-Ну ладно, мамочка, побегу я. Отдыхайте, бабоньки. Тут вот как хорошо, тихо. Как барыни. Господи, прости и помилуй Рабу Божью Веру, Рабу Божью Анну и Маринку мою...
Нина Олеговна прикрыла дверку оградки. Поторопилась к выходу. Ей надо было спешить. На новом кладбище, у отца, все заросло бурьяном. И фото к памятнику надо бы прикрутить. А то лежит как бомж. Умер не по-людски, и сейчас – без роду и племени, бедолага...
Автор: Анна Лебедева
