Лене уже порядком надоели эти странности. Иногда ей казалось, что мать делает всё это специально — мелко, исподтишка, так, чтобы невозможно было ни доказать, ни наказать. Будто изощрённо издевалась, проверяя, как далеко можно зайти. Света ловила себя на мысли, что каждый вечер возвращается домой с напряжением в груди, заранее готовясь к очередному сюрпризу.
Из-за матери она стала часто ссориться с мужем. Андрей сначала держался, старался не вмешиваться, но со временем и его терпение начало давать трещины. Мелкие пакости Клавдии Петровны касались и его. Женщина могла выбросить в мусор его бритву, объясняя потом, что «она была старая и грязная», или выдавить в раковину зубную пасту — «чтобы не пропала, всё равно засохнет». Один раз Андрей полчаса искал ключи от машины, а потом нашёл их… в морозильнике.
— Это уже ненормально, — сказал он тогда, стараясь говорить спокойно. — Лена, ты же понимаешь, что это закономерно?
— Понимаю, — резко ответила Света. — Понимаю, что она мне мстит.
— За что?
— За дом. За деревню. За то, что я всё решила за неё.
Андрей вздохнул и больше не стал спорить. Но напряжение в доме ощущалось даже физически — будто воздух стал густым, липким.
Мать никогда не сознавалась в содеянном. А если её ловили на месте «преступления», она отнекивалась, тут же начинала обижаться и плакать. Слёзы были быстрыми, словно по команде, а голос — дрожащим и тонким, как у обиженного ребёнка. Свету это бесило сильнее всего.
ещё, Клавдия Петровна совсем перестала делать что-то по дому и готовить. Вернее, она готовила — но есть её еду было невозможно. Блюда оказывались пересоленными так, что сводило челюсти, недоваренными или пережаренными до состояния углей. При этом сама женщина от еды отказывалась.
— Света, ты с ума сошла! — возмущалась она, энергично жестикулируя перед лицом взрослой дочери. — Это нельзя есть! Когда ты научишься готовить?
—Мам,, Света с трудом сдерживалась,, это ты приготовила. Ты что, издеваешься?
— Я не могла такое приготовить, — искренне удивлялась мать. — Я спала весь день, давление упало, сил не было даже с кровати встать. Может, это Валюша?
— Валюша у подруги ночевала! — взрывалась Света. — Из-за твоего поведения девчонка друзей домой позвать не может! Боится, что ты что-нибудь ляпнешь или вычудишь очередную пакость!
Мать тут же обижалась. Поджимала губы, отворачивалась, могла целый вечер просидеть молча, демонстративно глядя в окно. А потом ночью Света слышала, как она шепчется сама с собой на кухне или перекладывает вещи в шкафах.
Вскоре и Андрей стал высказываться всё жёстче. Он уже не подбирал слов, осторожно намекая, что у тёщи «едет крыша».
— Лена, это не характер. Это не вредность. Ты сама не видишь?
— Вижу, — упрямо отвечала Света. — Но не верю.
Она не могла поверить, что у ещё рядом с молодой, крепкой женщины могут быть такие проблемы. Клавдии Петровне было всего шестьдесят четыре. Она всегда была активной, властной, даже резкой. И вот так — вдруг?
А вот в то, что мать просто изводит их и мстит за проданный дом в деревне, Света верила охотно. Дом продали быстро, почти за бесценок. Мать плакала, кричала, говорила, что её лишили последнего. Света тогда была уверена, что поступает правильно: одной ей там нельзя, а деньги нужны.
«Вот и мстит», — думала она.
Однажды Света вернулась домой позже обычного. День выдался тяжёлым, начальник устроил разнос, маршрутка сломалась, пакеты с продуктами тянули руки вниз. Она мечтала только об одном — снять обувь и лечь.
Открыв дверь, Света сразу почувствовала странный запах. Соль. Её было слишком много. Она хрустела под ногами.
Половина продуктов снова была разложена под батареей. По полу рассыпана соль, аккуратной дорожкой ведущая к входной двери.
— Мама! — голос Светы сорвался. — Иди сюда немедленно!
— Да, доченька? — Клавдия Петровна вышла из комнаты, шаркая по полу затёртыми до дыр домашними тапками. Света уже несколько раз выбрасывала их, но мать каким-то образом всё равно приносила их обратно.
— Что это? — Света указала на пол. — Ты снова решила меня довести?
— Я ничего не делала, — улыбнулась мать, разводя руками.
— Ты ничего не делала? — Света почти задыхалась. — Что за свинарник ты устроила на кухне? Снова ничего не приготовлено! Я с работы еле ноги приволокла, продукты на горбу притащила, а тут… Ты опять всё попрятала! Половина уже протухла!
— Но это не я, — жалобно пролепетала Клавдия Петровна, голос задрожал. — Я же к вашему холодильнику и близко не подхожу.
— Да лучше бы ты вообще ни к чему не подходила! — Света сорвалась на крик. — Что за ведьмин обряд ты с солью проводила?
— Я погулять пошла, — тихо ответила мать. — Там скользко было. Я посыпала, чтоб не упасть.
— Погулять?! — Света побледнела. — Ты снова выходила? Я же предупредила: на улицу — ни ногой! Иначе пеняй на себя!
— Но мне… мне захотелось, — растерянно сказала мать. — И покушать. Вы же мне запретили продукты трогать. Вот я и пошла в магазин. Думала, Валюшу дождусь и её отправлю… а её всё нет и нет.
— Я запретила тебе продукты прятать! — Света уже не контролировала себя. — Хватит под дурочку косить!
Она понимала, что её крик слышит весь подъезд, но остановиться не могла. Внутри всё кипело. Год. Целый год этого ада.
—Доченька,, Клавдия Петровна всхлипнула,, я не специально…
И вдруг села прямо на пол, прижимая руки к груди. Света замерла. На мгновение ей стало страшно.
— Мам?
Мать смотрела на неё мутным, потерянным взглядом.
— Я… я не понимаю, — выдохнула тихо. — Почему ты на меня кричишь?
В тот вечер Света впервые не смогла заснуть. Она лежала и вспоминала. Как мать в детстве забывала забрать её из школы. Как путала даты. Как могла резко меняться — от ласки к холодности.
Утром она позвонила врачу.
Диагноз прозвучал тихо, почти буднично. Словно речь шла о насморке.
— Начальная деменция. Пока ещё можно замедлить. Но вам нужно знать, что: она не издевается. Она действительно не осознаёт, что делает.
Света вышла из кабинета, села на скамейку и долго смотрела в одну точку. Перед глазами стояла соль на полу, тапки, сухари под батареей.
«Я кричала на больного человека», — вдруг ясно поняла она.
Вечером Света вошла в комнату матери. Та сидела на кровати и перебирала старые фотографии.
— Мам… — тихо сказала Света.
Клавдия Петровна подняла голову и улыбнулась.
— Ты кто?
Света опустилась на колени и впервые за долгое время заплакала не от злости — от боли и стыда.
Она поняла, что это только начало. И что прежней жизни больше не будет.
Света долго сидела на полу, не поднимаясь. Слёзы текли сами собой — тихо, без всхлипов, будто внутри что-то окончательно надломилось. Мать смотрела на неё с настороженным любопытством, как на незнакомого человека, случайно оказавшегося в комнате.
— Вам плохо? — осторожно спросила Клавдия Петровна. — Может, воды?
Эти слова добили окончательно. Света закрыла лицо ладонями и впервые позволила себе не быть сильной, не быть правой, не быть хозяйкой положения. Просто дочерью, которая опоздала с пониманием.
С того дня всё изменилось — и в тот же момент стало ещё тяжелее.
Света пыталась исправиться. Сдерживалась, говорила мягко, по десять раз повторяла одно и то же. Ставила напоминания, подписывала шкафы, убирала опасные предметы под замок. Но болезнь не отступала. Она будто насмехалась над всеми усилиями, каждый день забирая по маленькому кусочку прежней Клавдии Петровны.
Мать могла проснуться среди ночи и начать собираться «на работу». Могла обвинить Свету в том, что та украла у неё кошелёк, который сама же спрятала в духовке. Могла внезапно стать агрессивной — толкнуть, замахнуться, прошипеть что-то злое чужим голосом.
Валя чаще оставалась у подруг или у тёти. Андрей задерживался на работе. Дом перестал быть домом — он превратился в пост постоянного напряжения.
—Лена,, однажды сказал Андрей устало,, так больше нельзя. Ты же видишь, что мы не справляемся.
— Я справлюсь, — упрямо ответила Света. — Это моя мама.
— А Валя? А я? — тихо спросил он. — Мы тоже твоя семья.
Этот разговор повис между ними тяжёлым грузом. Света понимала: он прав. Но мысль о том, чтобы «отдать» мать куда-то, резала по живому. После всего, что она уже натворила. После всех криков.
Однажды Клавдия Петровна ушла снова. Просто вышла, пока Света была в душе. Нашли её быстро — сидела на остановке, растерянная, с пустыми руками.
— Я потерялась, — сказала она полицейскому. — Мне домой надо. К маме.
Той ночью Света не спала вовсе. Она сидела на кухне, глядя в темноту за окном, и вдруг ясно осознала: любовь — не тольно терпеть. Иногда любовь — это признать, что ты не всесильна.
Решение далось мучительно. Документы, врачи, разговоры. Клавдия Петровна то соглашалась, то плакала, то через пять минут забывала, о чём речь.
В день, когда Света повезла мать в пансионат, та была удивительно спокойна. Держала дочь за руку, рассматривала деревья за окном.
— Ты меня не бросишь? — вдруг спросила она.
— Нет, мам, — ответила Света, сжимая пальцы. — Я буду приезжать. Часто.
— Хорошо, — улыбнулась мать. — Ты хорошая девочка. Только не кричи.
Когда дверь за Клавдией Петровной закрылась, Света вышла на улицу и вдохнула полной грудью. Мир был прежним — шумным, равнодушным, живым. Но внутри неё что-то изменилось навсегда.
Она знала: чувство вины не уйдёт. Как и боль. Но теперь рядом с ними будет ещё и понимание.
Иногда по вечерам, когда в квартире становилось тихо, Света ловила себя на том, что прислушивается — не шаркают ли по полу старые тапки, не шуршат ли пакеты под батареей.
И всегда она шептала в пустоту:
— Прости меня, мама.
Прошло несколько недель.
Первые дни после пансионата Света жила как на автопилоте. Она вставала, шла на работу, возвращалась домой, готовила ужин, отвечала на Валин вопрос «как бабушка?» односложно — «нормально». Квартира стала тише, чище, свободнее. И от этого тишина иногда оглушала.
Она поймала себя на странной привычке: перед сном проверять, закрыта ли входная дверь на все замки. Потом вспоминала — теперь уходить некому. И от этого накатывало чувство, похожее на предательство.
В пансионат Света поехала только через десять дней. Всё это время она находила оправдания: много работы, Валя заболела, сломалась машина. На самом деле она боялась. Боялась увидеть мать другой.Или, ещё хуже, совсем не увидеть той разницы, которая оправдала бы её решение.
Клавдия Петровна сидела в общем зале у окна. В аккуратной кофте, с причёсанными волосами. Увидев Свету, она сначала напряглась, потом улыбнулась.
— Вы ко мне? — спросила она вежливо.
Света почувствовала, как внутри что-то оборвалось.
— Да, мам. Это я.
— Мама… — женщина задумалась. — А… может быть. Проходите.
Они пили чай. Говорили о погоде. О том, что в пансионате хорошо кормят, но «супы всё равно не такие». Клавдия Петровна вдруг засмеялась и сказала:
— У меня тут тапки всё время пропадают. Представляете?
Света тоже улыбнулась. И впервые за долгое время — искренне.
Потом визиты стали регулярными. Иногда мать узнавала её, иногда — нет. Иногда жаловалась, что «дочка редко приходит», и Света молчала, не объясняя, что была вчера. Болезнь стирала обиды так же легко, как воспоминания.
Дома жизнь тоже постепенно выравнивалась. Валя снова начала приводить подруг. Андрей стал чаще бывать рядом, перестал смотреть на Свету с тревогой.
— Ты изменилась, — сказал он как-то вечером. — Стала тише.
— Я стала внимательнее, — ответила она после паузы.
Иногда Света ловила себя на мысли, что теперь понимает мать больше, чем когда-либо. Её страхи, её попытки всё контролировать, её привычку «на чёрный день» прятать еду. Всё это вдруг сложилось в единую картину.
Однажды, перед уходом из пансионата, Клавдия Петровна вдруг крепко взяла Свету за руку.
— Ты моя, — сказала она дерзай. — Я знаю. Ты меня не обманешь.
Света вышла на улицу и заплакала — не от боли, а от странного, тихого примирения.
Она больше не пыталась быть идеальной дочерью. Она просто была рядом — столько, сколько могла. И этого, как оказалось, было хватает.
А по ночам, когда квартира засыпала, Света всё так же иногда шептала в темноту:
— Я здесь, мам.
И впервые чувствовала, что эти слова доходят до адресата — пусть и не так, как раньше.
Шло время. Болезнь не стояла на месте, и Света больше не обманывала себя надеждами. Она видела, как каждый визит в пансионат немного отличается от предыдущего: мать всё реже задавала вопросы, всё дольше подбирала слова, иногда вдруг замолкала посреди фразы, будто мысль ушла и не вернулась.
Но появилось и то, чего раньше не было — спокойствие. Клавдия Петровна больше не металась, не искала выход, не прятала еду. Она жила в каком-то своём ровном, приглушённом мире, где дни были похожи друг на друга и потому не пугали.
Света научилась принимать мать такой, какая она есть теперь. Не пыталась исправить, не спорила, не объясняла очевидного. Если мать называла её «соседкой» — соглашалась. Если вдруг принимала за сестру — улыбалась. Если жаловалась на «дочку, которая редко приходит», Света просто кивала и наливала чай.
Однажды Клавдия Петровна вдруг сказала:
— Ты знаешь, я ведь была строгой матерью.
Света насторожилась. Такие проблески случались всё реже.
— Да, — тихо ответила она. — Очень.
— Зря, — вздохнула мать. — Надо было чаще обнимать.
Света не выдержала. Она наклонилась и обняла её сама — осторожно, будто боялась спугнуть этот момент. Клавдия Петровна сначала напряглась, потом расслабилась и даже неловко похлопала Свету по спине.
— Тепло, — сказала она удивлённо. — возможно, зима скоро.
Эта фраза ещё долго жила в голове.
Зимой стало тяжелее. Мать начала путаться в пространстве, иногда не понимала, где находится. Однажды Свете позвонили из пансионата — Клавдия Петровна плакала и не успокаивалась, требовала «пустить её домой». Света приехала ночью. Села рядом, держала за руку, пока та не уснула, как ребёнок, с приоткрытым ртом и тихим дыханием.
Возвращаясь домой под утро, Света вдруг подумала, что больше не чувствует злости. Совсем. Ни на мать, ни на себя, ни на прошлое. Осталась только усталость и странная благодарность — за то, что ещё есть вариант быть рядом.
Весной Клавдия Петровна перестала узнавать Свету совсем. Но всегда, когда та приходила, мать смотрела на неё долго и внимательно, а потом говорила:
— Ты добрая. Я это чувствую.
И этого было вполне .
В один из дней Света привезла старые фотографии. Мать смотрела на них молча, почти не реагируя. И вдруг задержала взгляд на одном снимке — молодая женщина с косой, строгим взглядом и маленькой девочкой на руках.
— Это я, — сказала Клавдия Петровна неожиданно чётко. — А это… моя Светочка.
Света затаила дыхание.
— Она плакала всё время, — продолжила мать. — А я всё говорила: не реви. Глупая была.
Она посмотрела на Свету и вдруг добавила:
— Прости.
Это было последнее осмысленное слово, которое Света услышала от неё.
Через несколько месяцев Клавдия Петровна ушла тихо, во сне. Без боли, сказали врачи. Света сидела у её кровати и держала руку — уже холодную, но всё ещё родную.
На похоронах она почти не плакала. Слёзы пришли позже — дома, ночью, в тишине. Но в этих слезах не было отчаяния. Было завершение.
Иногда, проходя по кухне, Света всё ещё ловила себя на желании заглянуть под батарею. Иногда покупала слишком много соли и только потом смеялась над собой.
Жизнь шла дальше. Валя выросла, Андрей стал мягче, сам дом снова наполнился голосами.
А Света навсегда унесла с собой главное, чему научила её эта история:
любовь — это не когда правильно, а когда по-настоящему. Даже если поздно.
Лене уже порядком надоели эти странности. Иногда ей казалось, что мать делает всё это специально — мелко, исподтишка, так, чтобы невозможно было ни доказать, ни наказать. Будто изощрённо издевалась, проверяя, как далеко можно зайти. Света ловила себя на мысли, что каждый вечер возвращается домой с напряжением в груди, заранее готовясь к очередному сюрпризу.
Из-за матери она стала часто ссориться с мужем. Андрей сначала держался, старался не вмешиваться, но со временем и его терпение начало давать трещины. Мелкие пакости Клавдии Петровны касались и его. Женщина могла выбросить в мусор его бритву, объясняя потом, что «она была старая и грязная», или выдавить в раковину зубную пасту — «чтобы не пропала, всё равно засохнет». Один раз Андрей полчаса искал ключи от машины, а потом нашёл их… в морозильнике.
— Это уже ненормально, — сказал он тогда, стараясь говорить спокойно. — Лена, ты же понимаешь, что это плохо?
— Понимаю, — резко ответила Света. — Понимаю, что она мне мстит.
— За что?
— За дом. За деревню. За то, что я всё решила за неё.
Андрей вздохнул и больше не стал спорить. Но напряжение в доме ощущалось даже физически — будто воздух стал густым, липким.
Мать никогда не сознавалась в содеянном. А если её ловили на месте «преступления», она отнекивалась, тут же начинала обижаться и плакать. Слёзы были быстрыми, словно по команде, а голос — дрожащим и тонким, как у обиженного ребёнка. Свету это бесило сильнее всего.
Да, Клавдия Петровна совсем перестала делать что-то по дому и готовить. Вернее, она готовила — но есть её еду было невозможно. Блюда оказывались пересоленными так, что сводило челюсти, недоваренными или пережаренными до состояния углей. При этом сама женщина от еды отказывалась.
— Света, ты с ума сошла! — возмущалась она, энергично жестикулируя перед лицом взрослой дочери. — Это нельзя есть! Когда ты научишься готовить?
—Мам,, Света с трудом сдерживалась,, это ты приготовила. Ты что, издеваешься?
— Я не могла такое приготовить, — искренне удивлялась мать. — Я спала весь день, давление упало, сил не было даже с кровати встать. Может, это Валюша?
— Валюша у подруги ночевала! — взрывалась Света. — Из-за твоего поведения девчонка друзей домой позвать не может! Боится, что ты что-нибудь ляпнешь или вычудишь очередную пакость!
Мать тут же обижалась. Поджимала губы, отворачивалась, могла целый вечер просидеть молча, демонстративно глядя в окно. А потом ночью Света слышала, как она шепчется сама с собой на кухне или перекладывает вещи в шкафах.
Вскоре и Андрей стал высказываться всё жёстче. Он уже не подбирал слов, осторожно намекая, что у тёщи «едет крыша».
— Лена, это не характер. Это не вредность. Ты сама не видишь?
— Вижу, — упрямо отвечала Света. — Но не верю.
Она не могла поверить, что у ещё рядом с молодой, крепкой женщины могут быть такие проблемы. Клавдии Петровне было всего шестьдесят четыре. Она всегда была активной, властной, даже резкой. И вот так — вдруг?
А вот в то, что мать просто изводит их и мстит за проданный дом в деревне, Света верила охотно. Дом продали быстро, почти за бесценок. Мать плакала, кричала, говорила, что её лишили последнего. Света тогда была уверена, что поступает правильно: одной ей там нельзя, а деньги нужны.
«Вот и мстит», — думала она.
Однажды Света вернулась домой позже обычного. День выдался тяжёлым, начальник устроил разнос, маршрутка сломалась, пакеты с продуктами тянули руки вниз. Она мечтала только об одном — снять обувь и лечь.
Открыв дверь, Света сразу почувствовала странный запах. Соль. Её было слишком много. Она хрустела под ногами.
Половина продуктов снова была разложена под батареей. По полу рассыпана соль, аккуратной дорожкой ведущая к входной двери.
— Мама! — голос Светы сорвался. — Иди сюда немедленно!
— Что, доченька? — Клавдия Петровна вышла из комнаты, шаркая по полу затёртыми до дыр домашними тапками. Света уже несколько раз выбрасывала их, но мать каким-то образом всё равно приносила их обратно.
— Что это? — Света указала на пол. — Ты снова решила меня довести?
— Я ничего не делала, — улыбнулась мать, разводя руками.
— Ты ничего не делала? — Света почти задыхалась. — Что за свинарник ты устроила на кухне? Снова ничего не приготовлено! Я с работы еле ноги приволокла, продукты на горбу притащила, а тут… Ты опять всё попрятала! Половина уже протухла!
— Но это не я, — жалобно пролепетала Клавдия Петровна, голос задрожал. — Я же к вашему холодильнику и близко не подхожу.
— Да лучше бы ты вообще ни к чему не подходила! — Света сорвалась на крик. — Что за ведьмин обряд ты с солью проводила?
— Я погулять пошла, — тихо ответила мать. — Там скользко было. Я посыпала, чтоб не упасть.
— Погулять?! — Света побледнела. — Ты снова выходила? Я же предупредила: на улицу — ни ногой! Иначе пеняй на себя!
— Но мне… мне захотелось, — растерянно сказала мать. — И покушать. Вы же мне запретили продукты трогать. Вот я и пошла в магазин. Думала, Валюшу дождусь и её отправлю… а её всё нет и нет.
— Я запретила тебе продукты прятать! — Света уже не контролировала себя. — Хватит под дурочку косить!
Она понимала, что её крик слышит весь подъезд, но остановиться не могла. Внутри всё кипело. Год. Целый год этого ада.
—Доченька,, Клавдия Петровна всхлипнула,, я не специально…
И вдруг села прямо на пол, прижимая руки к груди. Света замерла. На мгновение ей стало страшно.
— Мам?
Мать смотрела на неё мутным, потерянным взглядом.
— Я… я не понимаю, — тихо сказала. — Почему ты на меня кричишь?
В тот вечер Света впервые не смогла заснуть. Она лежала и вспоминала. Как мать в детстве забывала забрать её из школы. Как путала даты. Как могла резко меняться — от ласки к холодности.
Утром она позвонила врачу.
Диагноз прозвучал тихо, почти буднично. Словно речь шла о насморке.
— Начальная деменция. Пока ещё можно замедлить. Но вам надо знать: она не издевается. Она действительно не осознаёт, что делает.
Света вышла из кабинета, села на скамейку и долго смотрела в одну точку. Перед глазами стояла соль на полу, тапки, сухари под батареей.
«Я кричала на больного человека», — вдруг ясно поняла она.
Вечером Света вошла в комнату матери. Та сидела на кровати и перебирала старые фотографии.
— Мам… — тихо сказала Света.
Клавдия Петровна подняла голову и улыбнулась.
— Ты кто?
Света опустилась на колени и впервые за долгое время заплакала не от злости — от боли и стыда.
Она поняла, что это только начало. И что прежней жизни больше не будет.
Света долго сидела на полу, не поднимаясь. Слёзы текли сами собой — тихо, без всхлипов, будто внутри что-то окончательно надломилось. Мать смотрела на неё с настороженным любопытством, как на незнакомого человека, случайно оказавшегося в комнате.
— Вам плохо? — осторожно спросила Клавдия Петровна. — Может, воды?
Эти слова добили окончательно. Света закрыла лицо ладонями и впервые позволила себе не быть сильной, не быть правой, не быть хозяйкой положения. Просто дочерью, которая опоздала с пониманием.
С того дня всё изменилось — и стало ещё тяжелее.
Света пыталась исправиться. Сдерживалась, говорила мягко, по десять раз повторяла одно и то же. Ставила напоминания, подписывала шкафы, убирала опасные предметы под замок. Но болезнь не отступала. Она будто насмехалась над всеми усилиями, каждый день забирая по маленькому кусочку прежней Клавдии Петровны.
Мать могла проснуться среди ночи и начать собираться «на работу». Могла обвинить Свету в том, что та украла у неё кошелёк, который сама же спрятала в духовке. Могла внезапно стать агрессивной — толкнуть, замахнуться, прошипеть что-то злое чужим голосом.
—Лена,, однажды сказал Андрей устало,, так больше нельзя. Ты же видишь, что мы не справляемся.
— Я справлюсь, — упрямо ответила Света. — Это моя мама.
— А Валя? А я? — тихо спросил он. — Мы тоже твоя семья.
Этот разговор повис между ними тяжёлым грузом. Света понимала: он прав. Но мысль о том, чтобы «отдать» мать куда-то, резала по живому. После всего, что она уже натворила. После всех криков.
Однажды Клавдия Петровна ушла снова. Просто вышла, пока Света была в душе. Нашли её быстро — сидела на остановке, растерянная, с пустыми руками.
— Я потерялась, — сказала она полицейскому. — Мне домой надо. К маме.
Той ночью Света не спала вовсе. Она сидела на кухне, глядя в темноту за окном, и вдруг ясно осознала: любовь — не только терпеть. Иногда любовь — это признать, что ты не всесильна.
Решение далось мучительно. Документы, врачи, разговоры. Клавдия Петровна то соглашалась, то плакала, то через пять минут забывала, о чём речь.
В день, когда Света повезла мать в пансионат, та была удивительно спокойна. Держала дочь за руку, рассматривала деревья за окном.
— Ты меня не бросишь? — вдруг спросила она.
— Нет, мам, — ответила Света, сжимая пальцы. — Я буду приезжать. Часто.
— Хорошо, — улыбнулась мать. — Ты хорошая девочка. Только не кричи.
Когда дверь за Клавдией Петровной закрылась, Света вышла на улицу и вдохнула полной грудью. Мир был прежним — шумным, равнодушным, живым. Но внутри неё что-то изменилось навсегда.
Она знала: чувство вины не уйдёт. Как и боль. Но теперь рядом с ними будет ещё и понимание.
Иногда по вечерам, когда в квартире становилось тихо, Света ловила себя на том, что прислушивается — не шаркают ли по полу старые тапки, не шуршат ли пакеты под батареей.
И всегда она шептала в пустоту:
— Прости меня, мама.
Прошло несколько недель.
Первые дни после пансионата Света жила как на автопилоте. Она вставала, шла на работу, возвращалась домой, готовила ужин, отвечала на Валин вопрос «как бабушка?» односложно — «нормально». Квартира стала тише, чище, свободнее. И от этого тишина иногда оглушала.
Она поймала себя на странной привычке: перед сном проверять, закрыта ли входная дверь на все замки. Потом вспоминала — теперь уходить некому. И от этого накатывало чувство, похожее на предательство.
В пансионат Света поехала только через десять дней. Всё это время она находила оправдания: много работы, Валя заболела, сломалась машина. На самом деле она боялась. Боялась увидеть мать другой.Или, ещё хуже, совсем не увидеть той разницы, которая оправдала бы её решение.
Клавдия Петровна сидела в общем зале у окна. В аккуратной кофте, с причёсанными волосами. Увидев Свету, она сначала напряглась, потом улыбнулась.
— Вы ко мне? — спросила она вежливо.
Света почувствовала, как внутри что-то оборвалось.
— Да, мам. Это я.
— Мама… — женщина задумалась. — А… может быть. Проходите.
Они пили чай. Говорили о погоде. О том, что в пансионате хорошо кормят, но «супы всё равно не такие». Клавдия Петровна вдруг засмеялась и сказала:
— У меня тут тапки всё время пропадают. Представляете?
Света тоже улыбнулась. И впервые за долгое время — искренне.
затем визиты стали регулярными. Иногда мать узнавала её, иногда — нет. Иногда жаловалась, что «дочка редко приходит», и Света молчала, не объясняя, что была вчера. Болезнь стирала обиды так же легко, как воспоминания.
Дома жизнь тоже постепенно выравнивалась. Валя снова начала приводить подруг. Андрей стал чаще бывать рядом, перестал смотреть на Свету с тревогой.
— Ты изменилась, — сказал он как-то вечером. — Стала тише.
— Я стала внимательнее, — ответила она после паузы.
Иногда Света ловила себя на мысли, что теперь понимает мать больше, чем когда-либо. Её страхи, её попытки всё контролировать, её привычку «на чёрный день» прятать еду. Всё это вдруг сложилось в единую картину.
Однажды, перед уходом из пансионата, Клавдия Петровна вдруг крепко взяла Свету за руку.
— Ты моя, — сказала она . — Я знаю. Ты меня не обманешь.
Света вышла на улицу и заплакала — не от боли, а от странного, тихого примирения.
Она больше не пыталась быть идеальной дочерью. Она просто была рядом — столько, сколько могла. И этого, как оказалось, было вполне.
А по ночам, когда квартира засыпала, Света всё так же иногда шептала в темноту:
— Я здесь, мам.
И впервые чувствовала, что эти слова доходят до адресата — пусть и не так, как раньше.
Шло время. Болезнь не стояла на месте, и Света больше не обманывала себя надеждами. Она видела, как каждый визит в пансионат немного отличается от предыдущего: мать всё реже задавала вопросы, всё дольше подбирала слова, иногда вдруг замолкала посреди фразы, будто мысль ушла и не вернулась.
Но появилось и то, чего раньше не было — спокойствие. Клавдия Петровна больше не металась, не искала выход, не прятала еду. Она жила в каком-то своём ровном, приглушённом мире, где дни были похожи друг на друга и потому не пугали.
Света научилась принимать мать такой, какая она есть теперь. Не пыталась исправить, не спорила, не объясняла очевидного. Если мать называла её «соседкой» — соглашалась. Если вдруг принимала за сестру — улыбалась. Если жаловалась на «дочку, которая редко приходит», Света просто кивала и наливала чай.
Однажды Клавдия Петровна вдруг сказала:
— Ты знаешь, я ведь была строгой матерью.
Света насторожилась. Такие проблески случались всё реже.
— Да, — тихо ответила она. — Очень.
— Зря, — вздохнула мать. — Надо было чаще обнимать.
Света не выдержала. Она наклонилась и обняла её сама — осторожно, будто боялась спугнуть этот момент. Клавдия Петровна сначала напряглась, потом расслабилась и даже неловко похлопала Свету по спине.
— Тепло, — сказала она удивлённо. — внушительный, зима скоро.
Возвращаясь домой под утро, Света вдруг подумала, что больше не чувствует злости. Совсем. Ни на мать, ни на себя, ни на прошлое. Осталась только усталость и странная благодарность — за то, что ещё есть шанс быть рядом.
Весной Клавдия Петровна перестала узнавать Свету совсем. Но далее, когда та приходила, мать смотрела на неё долго и внимательно, а потом говорила:
— Ты добрая. Я это чувствую.
И этого было вполне.
В один из дней Света привезла старые фотографии. Мать смотрела на них молча, почти не реагируя. И вдруг задержала взгляд на одном снимке — молодая женщина с косой, строгим взглядом и маленькой девочкой на руках.
— Это я, — сказала Клавдия Петровна неожиданно чётко. — А это… моя Светочка.
Света затаила дыхание.
— Она плакала всё время, — продолжила мать. — А я всё говорила: не реви. Глупая была.
Она посмотрела на Свету и вдруг добавила:
— Прости.
Это было последнее осмысленное слово, которое Света услышала от неё.
Через несколько месяцев Клавдия Петровна ушла тихо, во сне. Без боли, сказали врачи. Света сидела у её кровати и держала руку — уже холодную, но всё ещё родную.
На похоронах она почти не плакала. Слёзы пришли позже — дома, ночью, в тишине. Но в этих слезах не было отчаяния. Было завершение.
Иногда, проходя по кухне, Света всё ещё ловила себя на желании заглянуть под батарею. Иногда покупала слишком много соли и только потом смеялась над собой.
Жизнь шла дальше. Валя выросла, Андрей стал мягче, сам дом снова наполнился голосами.
А Света навсегда унесла с собой главное, чему научила её эта история:
любовь — это не когда правильно, а когда по-настоящему. Даже если поздно.