Но в последнее время мама стала сама не своя.
Ирина долго отказывалась это признавать. Как отказываются признавать трещину в стене — сначала она тонкая, почти незаметная, потом вроде бы не растёт, а однажды вдруг понимаешь: дом уже нельзя оставить без подпорок. Мама забывала то, что ей говорили, но забывала как-то выборочно, будто память стала решетом с капризными отверстиями. Она могла не помнить, что обедала час назад, но в подробностях пересказывать события тридцатилетней давности. Прятала еду — в шкафах, под подушками, в ящиках с бельём. И могла пропасть из дома на пару часов, не оставив записки, не взяв телефон, не предупредив.
— Я же ненадолго, — говорила она потом с обидой. — Что ты так переживаешь, будто я маленькая?
Ирина улыбалась, извинялась, кивала. Внутри сжималось что-то тревожное, но она уговаривала себя: возраст, усталость, одиночество. После смерти отца мама будто стала прозрачнее — меньше весила, тише говорила, больше смотрела в окно. Ирина списывала всё на горе, на адаптацию. На всё, кроме того, о чём страшно думать.
Однажды она поймала мать у подъезда. Случайно.Возвращалась с работы раньше обычного и увидела её, маленькую, сутулую, в старом пальто,, стоящую у лавочки и что-то горячо объясняющую соседке. Соседка кивала, сочувственно поджимая губы.
— …она меня совсем за человека не считает, — говорила мама. — Есть толком не даёт. Всё под замком. Я у неё как в тюрьме.
Ирина застыла. Не сразу подошла. Словно надеялась, что ослышалась. Что это не о ней. Но мама продолжала:
— Голодом морит. Экономит. А сама на работу ходит, деньги свои прячет.
Соседка увидела Ирину первой. Замолчала. Отвела взгляд. Встала.
— Ну, я пойду, — пробормотала она. — Вам, наверное, поговорить надо.
Мама обернулась. Узнала не сразу. Потом её лицо изменилось — сначала растерянность, потом злость.
— Ты подслушиваешь? — резко спросила она. — Следишь за мной?
Ирина не ответила. Она взяла мать под руку и молча повела домой. Мама вырывалась, бормотала что-то про свободу, про то, что она ещё не старая. В подъезде пахло кошками и сыростью. Каждая ступенька давалась тяжело, будто они поднимались не на третий этаж, а через годы, которые больше нельзя было отмотать назад.
С того дня Ирина строго-настрого запретила матери выходить из дома. Сказала, что это временно. Что ей нужно отдохнуть. Что на улице опасно. Мама кричала, плакала, обвиняла. Потом затихла. Но и в пределах квартиры не переставала чудить.
Она могла выключить газ и через минуту снова включить, забыв, что делала это. Могла переложить документы в мусорное ведро. Могла ночью бродить по коридору, заглядывать в комнаты и спрашивать, где папа. Иногда смотрела на Ирину долгим, изучающим взглядом — как на незнакомку.
— Ты кто? — однажды спросила она без всякого вызова, почти спокойно.
Ирина тогда рассмеялась. Нервно, громко.
— Мам, это я. Ира.
— А… — протянула мама. — Ира… Ты выросла.
С этого «выросла» что-то внутри Ирины оборвалось.
Она начала читать. Искать. Натыкаться на слова, которые пугали своей узнаваемостью. Стадии. Прогрессирование. Необратимость. Она закрывала страницы, но слова оставались. Они жили с ней — на работе, в транспорте, по ночам.
Мама тем временем становилась всё более недовольной. Она говорила, что её держат взаперти. Что Ирина хочет избавиться от неё. Что она специально прячет вещи, чтобы выставить мать сумасшедшей.
— Ты хочешь сдать меня, — говорила она шёпотом, но с убеждённостью. — Я всё знаю.
— Мам, — уговаривала Ирина. — Я просто хочу, чтобы ты была в безопасности.
— Мне не нужна твоя безопасность! — кричала мама. — Мне нужна жизнь!
Эти слова били больнее всего. Потому что Ирина понимала: мама права. Но и не права одновременно. Потому что жизнь, о которой она говорила, уже ускользала. А безопасность была единственным, что Ирина ещё могла дать.
Иногда мама становилась прежней. Садилась на кухне, пила чай, рассказывала истории из молодости. Смела. Иронична. Узнаваема. В такие моменты Ирина цеплялась за неё, как за доказательство, что всё ещё можно вернуть.
А потом всё рушилось снова.
Однажды мама ушла, пока Ирина была в душе. Просто вышла — в тапочках, без сумки. Ирина искала её четыре часа. Обзвонила больницы, полицию. Бегала по дворам, кричала, плакала, задыхалась от ужаса. Нашли маму на остановке. Она сидела на лавке и ждала автобус, который не ходил по этому маршруту уже десять лет.
— Я домой еду, — сказала она спокойно. — К маме.
Ирина опустилась рядом на корточки и впервые заплакала при ней по-настоящему. Не сдерживаясь. Не отворачиваясь.
— Мам, — шептала она. — Пожалуйста. Пожалуйста…
Мама посмотрела на неё с удивлением. Потом погладила по голове.
— Что ты, девочка, — сказала она ласково. — Всё будет хорошо.
потом Ирина решилась. Врачи. Диагноз, произнесённый буднично, без трагического пафоса. Как факт. Как приговор без суда.
— Вы поздно пришли, — сказал врач. — Но вы не виноваты. Так бывает.
Слово «поздно» засело в ней, как осколок. Поздно заметили. Поздно поняли. Поздно надеяться. Оно звучало во всём — в пустых ночах, в уставших утрах, в маминых потерянных глазах.
Мама сопротивлялась лечению. Плевалась таблетками. Кричала, что её травят. Ирина училась быть твёрдой. Училась говорить «нельзя». Училась не реагировать на обвинения. Это было самым страшным — перестать быть просто дочерью и стать надзирателем, опекуном, сторожем.
Она перестала спать. Перестала выходить с друзьями. Перестала быть собой. Её жизнь сузилась до нескольких комнат и одного человека, который медленно исчезал, оставляя оболочку.
Иногда мама не узнавала её вовсе. Иногда — вдруг хватала за руку и говорила:
— Не бросай меня.
Ирина не знала, кому адресованы эти слова, ей или тому прошлому, где мама была сильной, а Ирина, маленькой.
Когда маму пришлось определить в специализированное учреждение, Ирина чувствовала себя убийцей. Предательницей. Она подписывала бумаги, дрожащими руками, будто подписывала отказ. Мама смотрела на неё подозрительно, но без истерик.
— Ты меня отдаёшь, — сказала она.
— Я тебя спасаю, — ответила Ирина. И не знала, верит ли сама в это.
Последствия пришли быстро. Пустая квартира. Тишина. Чувство вины, которое не отпускало ни днём, ни ночью. И странное облегчение, за которое было стыдно.
Она навещала маму. Теперь та узнавала её всё реже. Иногда радовалась, иногда злилась, иногда принимала за кого-то другого. Ирина научилась не поправлять. Не доказывать. Просто быть рядом.
Честный финал не был светлым. Мама ушла не сразу — медленно, по частям. Сначала — из разговоров. Потом — из воспоминаний. Потом — из самой себя.
Ирина осталась с болью, которую нельзя прожить до конца. С ощущением, что всё сделала правильно — и всё равно опоздала. С пониманием, что любовь не всегда спасает. Иногда она просто идёт рядом до самого края.
Поздно — это не приговор.
Это слово о бессилии.
И о том, как трудно принять, что не всё в этой жизни можно удержать, даже если очень любишь.
«Мысли без шума» — блог для тех, кто устал от информационного гама и ищет тексты, в которых можно остановиться, подумать и почувствовать. 👉 Буду рад от Вас подписки 👈