Мысли без шума

Он выбрал не меня. Эта мысль пришла не сразу — не ударом, не криком, не обвалом. Она подкрадывалась медленно, почти ласково, как осознание неизбежной болезни, которую долго отрицали. Сначала — подозрение. Потом — догадка. Потом — цепочка фактов, которые невозможно больше игнорировать. И только в самом конце — фраза, которую уже нельзя было заменить ничем другим. Он выбрал не меня. Я сидела на кухне, где мы прожили вместе почти двенадцать лет, и смотрела на трещину на стене. Она появилась давно, ещё после того ремонта, который мы так и не закончили...

— А зачем? Разойдемся и всё. Я к ней перееду. Ты здесь останешься. Потом квартира дочери достанется. А если будет суд — придется делить имущество. Тебе это нужно? Он говорил спокойно, почти деловито, словно обсуждал не распад семьи, а смену тарифа или продажу машины. Без злости. Без надрыва. Даже без раздражения. И именно это было самым страшным. — Надо же… — Марина усмехнулась одними губами. — И о дочери подумал, и о себе. Всё учёл. А меня, значит, можно не учитывать? Он пожал плечами. Привычным, давно отточенным движением человека, который много лет уходил от прямых разговоров...

Ирина с молодым человеком метались по комнате и одевались. Движения были резкими, несогласованными — как у людей, которых выдернули из другого измерения. Рука искала рукав, пуговица не находила петлю, чьи-то волосы цеплялись за воротник. Они увидели Марию и застыли на месте, словно кадр, внезапно поставленный на паузу. Возникла немая пауза — тяжёлая, густая, вязкая. При других обстоятельствах она могла бы показаться смешной и нелепой: двое взрослых людей, растерянных, будто подростки, пойманные с поличным...

— Уходи от неё. Он кивнул. Почти машинально, будто речь шла не о жизни, а о маршруте — повернуть налево или направо. Они сидели в её машине, припаркованной у тёмного двора, где фонарь давно мигал и не давал настоящего света. Это был не первый разговор на тему «ну когда же?», не первая попытка поставить точку в предложении, которое давно тянулось, как незакрытая скобка. Дима сам был виноват. Он сказал слова, которые не нужно было говорить. Сказал тогда, давно, почти не думая, но именно они и стали ловушкой...

До свадьбы молодые не жили вместе. И ни разу не спали в одной постели всю ночь. Понятно, что плотские утехи им были не чужды — по углам, в спешке, в украденных часах между делами, — но вот совместного быта они ещё не испытали во всех его прелестях. Им казалось, что это неважно. Что любовь сильнее привычек. Что официальное «да» само по себе всё расставит по местам. Аня верила в это искренне. Почти фанатично. Она относилась к браку как к рубежу: до — ожидание, после — настоящая жизнь. Её мама говорила, что так правильно...

Им было хорошо вместе — настолько хорошо, что это «хорошо» постепенно стало ловушкой. Тихой, уютной, почти незаметной. Без ссор, без громких драм, без хлопающих дверей. Они совпадали в быту, смеялись над одними и теми же шутками, одинаково любили долгие прогулки и кофе без сладкого. Он знал, как она морщится от кислого вина, она — как он ненавидит воскресные звонки с работы. Они существовали рядом так слаженно, что со стороны казались идеальной парой. Но ей этого было мало. Ей нужно было услышать слова...

Маша не оставляла попыток встряхнуть мужа. Делала это упрямо, методично, почти профессионально — как человек, который долгое время живёт внутри проблемы и начинает считать её частью быта. Она не ограничивалась разговорами о семье, о сыне, о «нам нужно больше времени вместе». Ей хотелось большего. Почти отчаянно. Вернуть хотя бы малую часть той страсти, что была у них с Вовой вначале — до ипотеки, до бессонных ночей, до взаимных претензий, высказанных вполголоса и потому особенно ядовитых. Когда-то он смотрел на неё так, будто мир заканчивался на её лице...

Но в последнее время мама стала сама не своя. Ирина долго отказывалась это признавать. Как отказываются признавать трещину в стене — сначала она тонкая, почти незаметная, потом вроде бы не растёт, а однажды вдруг понимаешь: дом уже нельзя оставить без подпорок. Мама забывала то, что ей говорили, но забывала как-то выборочно, будто память стала решетом с капризными отверстиями. Она могла не помнить, что обедала час назад, но в подробностях пересказывать события тридцатилетней давности. Прятала еду — в шкафах, под подушками, в ящиках с бельём...

— Ничего, Толя. Говорила мне мама, чтобы не торопилась, да не послушала её. Не могу я больше с тобой жить. Маша отвернулась и заплакала. Не навзрыд, не истерично — тихо, сдавленно, будто стыдилась собственных слёз. За три года семейной жизни она действительно натерпелась многого, но плакала сейчас не из-за конкретного поступка, не из-за сегодняшнего скандала. Она плакала из-за накопившейся усталости. Из-за той точки, в которую приходят не сразу, а медленно, идём дальше, оправдывая, прощая, откладывая разговор «на потом»...

Без паники, без новостных заголовков, без кадров катастроф. Их гибель не сопровождается криками, как у дельфинов, или страхом, как у акул. Они просто исчезают — год за годом, участок за участком, популяция за популяцией. И в этом — главная опасность. Гибель дюгоней — не локальная экологическая проблема и не частный случай вымирания одного редкого вида. Это симптом разрушения прибрежных морских экосистем, тех самых, от которых зависит жизнь миллионов людей. Дюгони — не просто морские млекопитающие...

Сабрина не блистала красотой — по крайней мере, той, что принято замечать сразу. В ней не было резких линий, правильных черт, эффектной походки. Лицо её легко терялось в толпе, а фигура не заставляла оборачиваться. Но Игорь всё равно в неё влюбился. Даже не так — его втянуло. Засосало медленно и неотвратимо, как воронка, которая кажется безобидной, пока не понимаешь, что уже не можешь выбраться. Его пленило слепое обожание и восхищение, с которыми Сабрина на него смотрела. Она смотрела так, будто он был ответом на все её вопросы, доказательством того, что мир устроен правильно...

Завтрашний день. Послушай, Маша, - советовалась Оля с сестрой, - что это может быть? И тянется такое ко мне отношение вот уже почти два месяца. - Вы что, и не спите вместе? – спросила сестра. - Изредка, но отношения от этого почти не улучшаются, - сокрушённо ответила Оля, - чего уж я только ни пробовала: и пироги, и ужин при свечах, а у него всё физиономия кислая. Разлюбил? Как ты думаешь? Завтрашний день пугал Олю больше, чем сегодняшний. Сегодня ещё можно было притворяться, что всё временно, что это усталость, сезон, возраст, погода, что угодно — лишь бы не называть вещи своими именами...