Маша не оставляла попыток встряхнуть мужа. Делала это упрямо, методично, почти профессионально — как человек, который долгое время живёт внутри проблемы и начинает считать её частью быта. Она не ограничивалась разговорами о семье, о сыне, о «нам нужно больше времени вместе». Ей хотелось большего. Почти отчаянно. Вернуть хотя бы малую часть той страсти, что была у них с Вовой вначале — до ипотеки, до бессонных ночей, до взаимных претензий, высказанных вполголоса и потому особенно ядовитых.
Когда-то он смотрел на неё так, будто мир заканчивался на её лице. Он спешил домой. Он злился, если она не брала трубку. Он касался её с нетерпением — не потому что «пора», а потому что не мог не касаться. Тогда она была уверена: вот оно, настоящее. Теперь — сомневалась, было ли оно вообще или это была просто иллюзия, рожденная молодостью и отсутствием усталости.
— Давай в выходные куда-нибудь съездим, — предлагала она. — С Илюшей. Или хотя бы вдвоём, мама посидит.
— Посмотрим, — отвечал Вова, не отрываясь от телефона.
Это «посмотрим» стало универсальным ответом на всё. На просьбы, на предложения, на её попытки достучаться. Оно не означало отказа, но и согласия не несло. Оно означало: *отстань, мне сейчас не до тебя*.
Маша злилась. Потом переставала. Потом снова злилась. Она пробовала менять тактику. Готовила сложные ужины. Покупала новое бельё — не вызывающее, а «взрослое», как она себе объясняла. Улыбалась чаще. Молчала, когда хотелось кричать. Говорила мягче, когда хотелось резко. Она вкладывалась — и всё время ждала отдачи, которая не приходила.
Вова не был плохим мужем в общепринятом смысле. Он не пил, не бил, не изменял — по крайней мере, она так думала. Он работал, приносил деньги, иногда играл с сыном. Но в нём не было вовлечённости. Он существовал рядом, а не с ними. Как мебель: нужная, привычная, но холодная.
Иногда она ловила себя на страшной мысли: *ему всё равно*. Не всё равно на семью — всё равно на неё. Как на женщину. Как на объект желания. Как на живого человека, а не функцию.
Она вспоминала, как он когда-то говорил:
— Куда ты от меня денешься?
Тогда это звучало как шутка. Почти ласково. Сейчас — как приговор.
Однажды вечером, когда Илья уже спал, Маша решилась. Села рядом с Вовой на диван, выключила телевизор.
— Нам надо поговорить, — сказала она.
Он вздохнул. Не раздражённо — устало.
— Только давай без драмы.
Это было хуже всего. Потому что она не собиралась устраивать драму. Она собиралась говорить о жизни.
— Ты меня больше не хочешь, — сказала она прямо. Без упрёка, почти констатируя.
Он замялся. Потом пожал плечами.
— Не придумывай. Просто устаю.
— Ты устаёшь уже три года, — ответила она. — Я чувствую себя ненужной.
Он промолчал. И это молчание сказало больше, чем любые слова.
— Ты вообще понимаешь, что между нами ничего не осталось? — спросила она, и голос предательски дрогнул.
— Маш, — сказал он наконец. — У нас семья. Ребёнок. Что ты хочешь? Чтобы всё было, как в первый год? Так не бывает.
Она смотрела на него и вдруг поняла: он искренне не понимает, о чём она. Для него всё было нормально. Устойчиво. Всегда понятно. А значит — хорошо.
— Мне не нужен первый год, — сказала она тихо. — Мне нужен ты. Настоящий. А не этот… человек, который живёт со мной по инерции.
Он повел плечами снова.
— Ты слишком много хочешь.
С этого разговора что-то в ней сломалось. Не резко — тихо. Как трескается стекло без звука.
Она перестала стараться так усердно. Не потому что стало всё равно — потому что стало больно. Она продолжала заботиться о сыне, о доме, о Вове — но без ожидания. А ожидание, как оказалось, было последним, что держало её внутри этого брака.
Вова заметил изменения не сразу. Ему было удобно. Она не скандалила, не требовала, не задавала вопросов. Он решил, что всё наладилось. Что «перебесилась».
— Видишь, — сказал он однажды., А ты говорила, кризис.
Она не ответила.
Прошло ещё несколько месяцев. Маша начала замечать, что больше не ждёт его вечером. Не прислушивается к шагам. Не вздрагивает от его прикосновений — потому что их почти не было. Она начала возвращать себе тело. Свои желания. Свои мысли. Это было страшно и освобождающе одновременно.
Иногда она ловила на себе его взгляд — оценивающий, чуть удивлённый. Как будто он вдруг заметил, что она изменилась. Стала тише. Холоднее. Дальше.
— Ты куда-то уходишь, — сказал он однажды.
— Да, — ответила она. — В себя.
Он рассмеялся.
— Не драматизируй.
Она больше не пыталась объяснять.
Решение пришло не в момент ссоры и не в момент боли. Оно пришло утром, когда она смотрела, как сын собирается в школу, и вдруг ясно поняла: если она останется, он вырастет с этой моделью. С холодным отцом и матерью, которая всё терпит. С фразой «куда она денется» как нормой.
Это было страшнее развода.
— Я ухожу, — сказала она Вове вечером. Спокойно. Почти без эмоций.
Он растерялся. Потом рассердился. Потом усмехнулся.
— Куда ты денешься? У тебя ни денег, ни жилья.
И вот тогда она посмотрела на него иначе. Не с обидой. С ясностью.
— Я денусь туда, где меня не считают удобной, — сказала она. — Где со мной считаются.
Последствия были тяжёлыми. Денег действительно не хватало. Было страшно. Были ночи, когда она хотела вернуться — не к нему, а в привычность. Вова сначала не верил, потом злился, потом начал «возвращать»: цветы, обещания, редкие вспышки страсти. Но она уже знала: это не про любовь. Это про контроль.
Честный финал оказался негромким. Без побед и триумфа. Маша не стала счастливой мгновенно. Она стала живой. И это оказалось важнее.
А Вова остался там, где был. Уверенный, что женщины никуда не деваются. И только спустя время, в пустой квартире, он впервые подумал, что, возможно, ошибался.
Иногда потеря — это не наказание.
Это единственный способ понять, что человек был рядом не потому, что некуда деться,
а потому что выбирал.
«Мысли без шума» — блог для тех, кто устал от информационного гама и ищет тексты, в которых можно остановиться, подумать и почувствовать. 👉 Буду рад от Вас подписки 👈