Дмитрий Красноухов для УралLIVE.
Как же много там о любви!
(и о речном потустороннем мире, но об этом потом)
«Красная ягода. Черная земля» (2023). Нынешний сборник Анны Долгаревой удивит многих. Он ещё и не столь «СВОшный», как можно было бы ожидать, — бо́льшая часть стихотворений написана до 2022 года.
Именно эта книга даёт ключик к пониманию «метода Долгаревой», связанного с особым вторжением в действительность (см. предыдущие статьи: 1, 2). Метод обкатывается не только на первых восьми годах войны, но и в ковидное время, когда Анна «волонтёрила» в больнице.
Санитарка сказала: умерла бабка из третьей.
Мы натянули перчатки и пошли.
У нее был лик, проваливающийся в бесцветье,
И глаза запавшие, как столетние,
Открытые, но не глядящие.
И кожа цвета земли.
Сборник начинается с двух стихотворений-манифестов: «Это я иду к тебе...» и «Когда я пишу, как видела мёртвых людей...». Столь декларативные творения зачастую являются слабыми в художественными плане, но только не в этом случае.
Это я иду к тебе.
Это я иду по шиповнику, по камням,
голая, точно родившаяся на свет.
Без брони, камуфла, без запаса галет —
это я не здесь уже,
и ещё и не там,
но я точно знаю: я есть.
Здесь всё ключевое «долгаревское» — и фольклорные вперемешку с военными мотивы, и тема бога, и оголённая исповедальность, и такая ремарка:
Это мой неумелый язык любви
Во втором стихотворении всё сказано ещё конкретнее:
Когда я пишу,
Как видела мертвых людей,
Разбитые окна, сожжённые крыши,
Как стреляли и жгли,
И не было правды среди земли,
И казалось, что нет и выше,
Как над зимней степью кричали вороны,
Как пальцы прилаживались к патронам,
То это я пишу о любви.
Здесь бы и поставить точку в разговоре о «методе Долгаревой». Но если бы всё было так просто!
Да, поэт практикует особого рода поэтический документализм, дающий целостную расшифровку реальности. Как ранее замечалось, «сырье» для стихотворений поэт часто добывает в ходе журналистско-гуманитарной деятельности.
Да, из этой расшифровки не изымаются художественное и идеологическое (!) измерения, чем грешат «трушные», кричащие о своей «объективности» документалисты. Расшифровка Долгаревой — не объясняюшего, а понимающего характера.
Поэт будто бы реализует на практике принципы «философа жизни» Вильгельма Дильтея, настаивающего на особом эмоциональном погружении в познаваемый предмет — чему и способствует «неумелый язык любви».
Да, наконец, здесь можно увидеть продолжение русской поэтической традиции — одной из её вершин.
Не русский — взглянет без любви
На эту бледную, в крови,
Кнутом иссеченную Музу.
(Н. Некрасов)
А тут — с любовью. Но есть одно но.
Поэт Игорь Караулов аккуратно предупреждает: «Понимание любви у Долгаревой может быть очень своеобразным, читатель должен быть готов к этому». И это мягко сказано! Та территория, на которую Анна регулярно заступает в своих странствиях любви, является в прямом смысле слова запредельной.
имя моё любовь,
и я лежу на дне прозрачной реки
Или:
В диких реках, где рыбы заснули давно,
В мёртвых чёрных озерах, нетронутых льдом,
Я ныряю на самое тинное дно,
В дикий омут глухой, где песок и темно,
Это значит любовь.
Или:
И океан смыкается над его головой.
И человек говорит: «Я пришёл домой».
И цветные рыбы плывут под его рукой.
«Это — мое «люблю», — говорит человек, — это моё «домой».
И дыра в его сердце омыта морской водой.
Можно, конечно, увидеть во всём этом выражение пантеистического духа — такого растворения в природном мире. Тем более что некоторые следы подобного действительно можно увидеть в творчестве поэта:
У человека осени нет ни корней, ни дома,
странные цветы проступают между лопаток
и под ключицами. Речь его незнакома,
но язык его сладок.
Но давайте скажем честно: в большинстве случаев речь идёт не о пантеизме. Тема любви у Долгаревой неоднократно связана с подводными смертными мотивами. Совершенно очевидно упоение автора именно такого рода фольклорностью, отсылающей к образу потустороннего речного мира (последний сборник так и называется — «За рекой Смородиной»).
Мне совершенно понятна позиция тех читателей, у которых стихотворения Анны по этой причине вызывают резкое отторжение. Одновременно с этим я вижу желание некоторых недобросовестных людей редуцировать всё творчество Долгаревой именно к этому аспекту, отсекая всё остальное и выставляя автора эдакой утопленницей или панночкой.
Но давайте не опускаться до подобного рода инсинуаций.
Во-первых, такой фольклор у нас в культуре действительно есть.
Во-вторых, пересмотрите «Иваново детство» Тарковского. Использование там подобного фольклорного мотива не отменяет гуманистического и антифашистского настроя фильма.
В-третьих, в жизни Долгаревой любовь неоднократно граничила со смертью: это биографический факт.
Помяни, Господь, Заката, Скрипача, Паганеля
И прочих, променявших имя в крещении
На короткий, как выстрел из РПГ, позывной.
Наконец, даже на уровне рефлексов Анне есть чем ответить на всякого рода смертеутверждающие мотивы. Иногда даже так, бойко:
Иди ты на хер, грёбаная смерть
(почти тёркинское «Да пошла ты прочь, косая!» — с поправкой на огрубевшее время).
Но главный жизнеутверждающий аргумент лежит в художественно-идеологической сфере.
Поэтический мир Анны Долгаревой являет собой целостный русский космос. В нём, как и в жизни, идёт самая настоящая борьба разных тенденций.
Да, здесь есть и пушкинское «упоение бездны мрачной у краю». Но оно не всесильно.
Здесь есть и светское гуманистическое стремление спасти страдающих и погибших — хотя бы через их помещение в особое пространство памяти:
Пока их помнят — не случится смерти
Здесь же и проникновенные христианские мотивы — например, в цикле о деве Марии:
Мама, я сделал всё, как ты мне сказала.
Смерть, где твоё жало?
Нельзя не заметить, что в стихотворениях Долгаревой имеется единство светского и религиозного компонента — в их общем противлении злу.
Более того: Анна рискнула и попробовала сшить наше разорванное идеологическое полотно. Бог, Лаврентий Берия, Иван-дурак и Юрий Гагарин здесь соседствуют в цельном неэклектичном пространстве и не противостоят друг другу, как ни хотелось бы иного некоторым «мамкиным комиссарам и белогвардейцам».
При этом автор по-настоящему непримирима к фашизму, что, вообще-то говоря, бесценно. Именно она публично выступила с резкой отповедью тем гражданам, которые увлеклись использованием слов «биомусор» и «недочеловеки» в отношении вражеских солдат — с одновременным странным возвеличиванием нацистской дивизии СС «Дас Райх». Кстати, именно в подобных кругах и встречается натуральное влечение к смерти, но Долгарева точно не из их числа.
А закончить я хочу удивительно интимным и вместе с тем полемичным циклом Анны, где можно наметить некое «преодоление» речной темы.
Состоящий из двух стихотворений цикл «Чапай» начинается как чуть ли не «девочкино» любовное произведение:
Он говорил: мне хорошо с тобой,
и Петербург декабрьский черно-белый
дрожал в прямоугольнике окна.
И это, может, и была любовь:
вот так, всем телом ощущая тело,
существовать в зиме на грани сна.
<…>
Люблю, — я говорила, — навсегда,
и я не знала, что это такое.
Что делает влюбленная пара? Смотрит... легендарный советский фильм про комдива Чапаева.
Чапай не выплывет, хоть сколько ни смотри.
Он тонет, он пускает пузыри,
а ты в двадцатый раз включай киношку,
в надежде, что теперь-то уплывет,
на берег вылезет и долго проживет,
ну, может быть не долго — хоть немножко.
Стихотворение завершается на лирической ноте: зимнее новогоднее настроение врывается во внутреннее время влюблённых, и они «загадывают счастье наперёд».
Казалось бы, вновь мы видим всесилие фольклорной реки («Чапай не выплывет»). Но не совсем.
Данное стихотворение полифонично: в нём соседствуют два голоса — женский и мужской. И героиня уж больно назойливо стремится убедить своего любимого, что Чапай непременно погиб (такая назойливость уже порождает сомнения). Молодой человек, тем не менее, надежду не отбрасывает.
Но мы-то знаем, что Чапай выплыл. И произошло это в 1941 году, когда на экраны вышел короткометражный агитационный фильм «Чапаев с нами».
— Ну, чего у вас тут? Опять немцы полезли? — вопрошал у бойцов Красной армии воскресший Чапай, после чего воодушевлял весь советский народ на непримиримую борьбу.
Так оно и сохранилось в народной памяти.
Многие мальчишки потом десятилетиями рвались на просмотр обычного «Чапаева», надеясь увидеть именно «правильную» концовку, где комдив не умирал.
Выходит, прав именно тот голос стихотворения, который сохранил надежду. Значит, не так уж всесильна фольклорная река, не всесильна смерть.
Память сильнее.
Вот так они стоят. Метод Долгаревой — 2
После постмодернизма. По ту сторону Z-поэзии
Какой будет «ПоэZия русской осени»?