(Рассказ о событиях, произошедших с автором зимой 2003-2004 года)
Тьма, в которой возникает адский холод. Замерзает в космическом холоде ухо размером в несколько парсеков. Во вселенной существует только замерзающее ухо. По мере того, как медленно возвращается сознание возникает ощущение головы и уха, с которого просто сползла шерстяная шапка. Рука выныривает из под одеяла и натягивает шапку на ухо.
Рука шарит по полу. Нащупывает книгу и под ней очки. Книга в мягкой обложке. Ницше "Так говорил Заратустра". Очки с вечера прячутся под книгу, иначе проснувшиеся раньше кошки начнут с грохотом гонять их по полу.
Осознавание тела, лежащего на полу на большом куске поролона есть, мысль тооько одна и она повторяется каждое утро. Мысль вялая, привычная, безэмоциональная: "Чёрт вас всех побери..." Никого конкретно мысль не касается и она единственная за день. Во все остальное время суток внутренний диалог отключен напрочь.
Наблюдаю за ногами. Ноги уже втянулись под два одеяла. Как всегда, ближе к пяти утра. Воспаление суставов к ночи давало себя знать адскими болями, как у китаянок, которым бинтовали тысячи лет ноги. Вечером ноги выставлялись на холод из под одеял и в таком положении боль и отек к утру проходили.
Выбираюсь из под одеял, стараясь не открыть при этом собаку и двух кошек. Пусть спят дальше. На куртку, в которой спала, надеваю еще одну куртку, шапка с вечера уже на голове, как и пара теплых штанов, ноги засовываются в валенки.
Первое дело- посмотреть на термометр, висящий на стене в кухне. Минус два. А это значит, что вода опять замерзла в кране и унитазе. Это плохо, как правило температура по утрам бывает нулевая или плюс два.
По кухне прыгает черный кролик в ожидании куска черствой булочки, он рад меня видеть, но мне некогда. До того, как с единственной в доме кровати встанет дочь- мне нужно наделать дров и растопить печь.
В коридоре стоят моя трость медицинская и топор. Выбираю топор. Выбора, собственно, нет. На улице холодное зимнее утро, градусник показывает в разные дни этих четырех месяцев зимовки от минус двадцати до минус тридцати семи градусов. Сырые чурбаны каменной извилистой болотной березы позволяют откалывать только крупные щепки. Набираю целый мешок щепок, разгибаю спину с болью и слезами от боли на глазах, поднимаю их в голубое небо: "Папа, посмотри, как я хорошо колю дрова!"
Мешок с дровами с грохотом опорожняется возле печки в кухне. Печь предназначена для топки углем, но угля нет. У печи нет вьюшки. Хозяин, сдавший нам этот дом в сибирской деревушке так это объяснил: "У нас один мужик вьюшку не закрыл, угорел и я не стал ее делать." За ночь без вьюшки тепло от печи уходит из трубы на улицу...
Он спрашивал меня при приезде: "А ты печь то топить умеешь?" Ответила, что умею, соврала. Научилась правда быстро и сама. Наверху печи водяной котел, по дому в сто квадратов проложены трубы, но вода теплая по ним идет плохо, они заросли. Максимальная температура, которой нам удавалось добиться к вечеру была +11*С.
Была там еще баня без печки, телефон без подключения, огород с капустными кочерыгами (хорошо горят), угольный низкий сарайчик, из которого я на карачках выгребала пополам со снегом старую угольную крошку, там же была найдена высохшая тушка курицы (хорошо горела), кожаный мяч (очень хорошо горел), заборчик и старые лыжи (тоже пошли в печь). Не было там никаких дров и нам лесник привез три куба свежеспиленных березовых чурбанов. Этого было ничтожно мало и было оно очень сырым. Мы лазили по участку в поисках любых вещей и древесины, способной гореть. Все четыре месяца с ноября по февраль только одно желание не замерзнуть владело нами. Голова отключилась напрочь. Деревню завалило снегом и выехать было невозможно с вещами и животными.
Развожу в печи огонь. Варю в турке молотый ароматный кофе. Готовый напиток выливаю в крошечную фарфоровую чашечку. На чашечке золотой ободок, голубые незабудки, чашечка привезена мною из Прибалтики много лет назад. Под ногами прыгает кролик, в кухню вваливается наша немаленькая собака боксер с одеялом, волочащимся за ней, с приступочки над печкой прыгают две кошки, успевшие забраться туда в мое отсутствие.
Фарфоровая чашечка с налитым в нее кофе, стоящая на краю плиты и сбитая упавшей туда кошкой с мелодичным тихим звоном оказывается на полу. А я ничего не чувствую при этом, потеряв эту маленькую память о прошлом, мои чувства заморожены. Убираю осколки, вытираю пол, варю еще кофе и наливаю его в обыкновенную эмалированную кружку...
Деревня называлась Поперечное, а жители называли ее просто Поперечка. В Поперечке в сорок лет я умерла... Больше не стало той милой, непосредственной, наивной, интеллигентной молодой женщины. Некое безымянное существо с топором в руке, вымотанное бесконечной работой по поддержанию хоть какого-то тепла, равнодушное, немногословное, грязное (мы могли только частями обтирать тело, никогда не раздевались) , циничное от человеческой лжи начиная с моей матери и заканчивая владельцем этого дома, оно ближе к весне, когда появилась возможность откопать дорогу - тупо купило первый попавшийся по объявлению в газете дом в родной Томской области.
Через шесть месяцев, после того, как мы продали квартиру в Томске и не пришлись ко двору в Кемеровской области собственной моей матери- мы возвращались обратно.
Чашку фарфоровую теперь жалко. Ниточку, связывающую меня с литовским городом Каунасом, в котором я должна была родиться, но родилась в сибирском Красноярске и жалко библиотеку- в той деревне была на удивление богатая библиотека при школе...
С вами канал Таежка. Ну хоть деньги тогда были, мы не голодали.
