-Батюшка-Азовушка!.. Помоги рыбакам! Донеси их лодки до берега!..
Однажды в Новоникольское пришла весть, что в море остались две рыбацкие лодки из Чайкино. Здесь, в Новоникольском, тоже штормило, – ещё с полуночи. А в Чайкино, рассказывали, света белого не видно было. Ни неба, ни земли, – беспроглядная темень, и об эту темень разбивались азовские волны, что вздымались в ту ночь высотою поболе двух саженей (сажень – чуть больше двух метров. Для Азовского моря такая высота волн является наибольшей, – примечание автора).
Демид сворачивал самокрутку, выходил во двор. Дарья тоже не спала, – сидела у приоткрытого окна, и Демид слышал, как она молилась, а потом по-девчоночьи складывала ладошки и добавляла к молитвам:
- Батюшка-Азовушка! Помоги рыбакам! Донеси их лодки до берега!..
От Дашкиных молитв и этой её девчоночьей просьбы: батюшка-Азовушка!.. – у Демида стоял ком в горле. Так горячо молиться умели лишь жёны рыбаков. Значит, Дарья у него – настоящая жена рыбака… И Демид тоже молился про себя: только бы простила его Дашка за ту ночь в море… И тогда всё будет хорошо: и в штормовые дни и ночи, и под тихий и ласковый шёпот азовской волны.
Перед рассветом в Новоникольском усталые волны улеглись у берега. Демид вошёл в избу: Дарьюшка задремала у окна. Чуть заметно, зябко повела плечиками, и Демид осторожно укрыл её тёплой шалью.
А к полудню в посёлке облегчённо вздохнули. И бабы, и мужики поворачивались в сторону Свято-Никольского храма, истово крестились: чайкинские рыбаки невредимыми причалили к берегу…
… В полусознании Демид держался за обломки лодки. А от полного беспамятства – на самом краю!.. – его удерживал такой любимый и самый родной Дашкин голос, её отчаянная мольба: батюшка-Азовушка!..
Как-то семилетний Демид спросил своего деда, старого рыбака Тихона Спиридоновича:
- Страшно, дедуня, в шторм на море?
Дед тогда погладил его по голове:
- А чего православному человеку бояться, Демидушка. Перекрестился, и – Воле Господа предал себя.
Только бы Дарья простила его, – за ту ночь…
Яростная волна вырвала из Демидовых рук обломок лодки и… сквозь бушующую черноту самого Демида вдруг выбросила на берег.
Острый прибрежный камень рассёк Демиду висок. Кровь заливала лицо и шею, но Демид знал, что батюшка-Азовушка услышал Дашкину мольбу, и это по воле батюшки Азова волна выбросила его на берег…
Тяжёлая, тупая боль разрывала не только висок и затылок, – болело всё тело. Рукавом косоворотки Демид вытер лицо:
- Ништо мне. Отлежусь вот… малость, тогда узнаю, что за берег такой… каменистый.
Кроме потяжелевшей косоворотки и старых рыбацких штанов, на нём ничего не осталось. Но от холода утихала боль, и Демид не замечал ледяного дыхания азовских волн.
Он лежал среди камней, что к рассвету заблестели от покрывшего их льда. То ли задремал, то ли в забытье впал… И волны притихли, – казалось, в предчувствии, что и они скоро будут скованы льдом.
Когда совсем посветлело, здешний мельник, Герасим Евсеевич, отправился на берег. От превеликой досады вполголоса поругивался, тут же, как водится, поспешно крестился. Кто ж нынешней ночью ожидал такого шторма!.. Мельникова лодчонка, хоть и ветхая, осталась на берегу,– никак не доходили руки забрать её во двор: Герасим Евсеевич всё отмахивался: опосля как-нибудь… Некогда. Оно и лодка, – доброго слова не стоит. А теперь вроде как и жалко стало мельнику своего добра, – только лодчонки, понятно, на берегу и близко не было… Уже собрался Герасим Евсеевич уйти восвояси с берега, как вдруг увидел лежащего поодаль – прямо на обледеневших камнях – незнакомого парня. Мельник не поверил своим глазам. На всякий случай перекрестился, подошёл к парню, – точно, нездешний. Склонился над ним, осторожно тронул за плечо:
- Живой… али нет, мил человек?
Демид встрепенулся от забытья, приподнял голову. Попытался усмехнуться:
- Живой, кажись.
-Встать сможешь? Держись за меня. Давай, полегонечку. Вот так. Моя изба недалече отсель, – дойдём. – Догадался: – Ночью шторм пристиг? Волною на берег-то выбросило?..
Демид кивнул. Мельник сбросил старый зипунишко:
- Накинь на плечи-то. Я-то хоть сухой, а ты – вон, даже волосы обледенели. Голова-то разбита вся… Идём. Марфуша моя уже печь растопила, тесто поставила. Сейчас она тебе чабреца с сухою малиной запарит, – вмиг полегчает. А ты, смотрю, крепкий, рыбак. Из каких будешь?
- Из Новоникольского я.
Мельник покачал головою:
- Ох ты ж, Господи, – даль-то какая.
-А куда меня занесло-то?
- Так в Чайкино и занесло. Знать, кто-то крепко о тебе молится, раз жив остался, – в такой шторм. Как звать-величать-то?
- Демид Фёдорович я. Корнеев.
- Корнеев?.. Батя-то завод кирпичный держит? – припомнил Герасим Евсеевич.
- Он самый и есть.
- Надо кого-то послать в Новоникольский,– чтоб сообщили: так, мол, и так, – живой.
- Не надо… посылать, людей канителить. Сам доберусь. Чуток отогреюсь, и двинусь домой.
- С такою головой!.. Ты вон кровью истёк. Далече ли дойдёшь?
- Бог управит.
Высокая и добротная мельникова изба в три окна – и правда, недалеко от берега. Навстречу Герасиму Евсеевичу выбежала светловолосая девка, – в одной расшитой рубахе и юбке. Мельник забеспокоился:
- Что ж ты, дочушка, так-то, налегке!.. Нынче вон каким холодом Азовушка дышит. Беги, расхорошая моя, в избу: пусть маманюшка самовар ставит. Видишь, – человеку сугрев нужен. – Подмигнул Демиду: – Для сугрева-то – окромя малинового чаю, найдём чего-нибудь ещё. Скажи, – как знал: только на днях припрятал бутылку первака. Уж как кум Петро склонял меня, чтоб выпить по чарке-другой!.. А вот и сгодится, – первачок-то. Шурин мой гонит: не только в Чайкино, а и окрест лучшей самогонки не сыщешь.
Красивая и рослая, очень похожая на дочку смелым и нежным разлётом светлых бровей, совсем ещё молодая мельничиха Марфа Платоновна поняла всё без слов: дивиться не приходится, – чай, на азовском берегу всю жизнь живём. В круглую деревянную лохань налила тёплой воды, кивнула дочери:
-Помоги, Глашенька. Кровь-то смыть ему надобно. Ты бережнее, душа моя… осторожней: рана глубокая, – видишь. А я тем временем дубовой коры с тысячелистником запарю: раны промыть. – Так же, как и Герасим Евсеевич, головою покачала: – Крепкий ты, парень. Косоворотку-то сними, не стыдись, – чего уж теперя. Я вот тебе… – мельничиха метнулась к кованому сундуку, – рубаху Герасима Евсеевича, вот, чистую.
Мельник налил по чарке самогонки:
- Погоди ты, Марфуша, с чаем-то и со своею сухой малиною. Ему сейчас первачка требуется. После ледяной волны – первое дело.
Выпили. Марфа Платоновна и тут догадалась:
- Приляжешь, может? Я постелю тебе в горнице.
От первака тепло и мягко покачивало, и сквозь дёргающую боль кружилась голова. Демид застенчиво признался:
- Можно… прилечь.
В забытьи метался по подушке, чуть слышно повторял:
- Прости… Дарья… Дарьюшка… прости.
Продолжение следует…
Начало Часть 2 Часть 3 Часть 4 Часть 5
Часть 6 Часть 7 Часть 8 Часть 10 Часть 11
Часть 12 Часть 13 Часть 14 Часть 15 Окончание
Навигация по каналу «Полевые цветы»