А дома, когда вынимала хлеб из печи, на секунду замерла: вспомнила тот голос, что ласково плеснулся в азовской волне… Устало присела на лавку у стола, ладошкой прикрыла глаза: слёзы сами катились по щекам. Демид так любил золотисто-румяную хлебную корочку. По-мальчишески радовался, когда Даша вынимала хлеб из печи и отламывала душистую корочку, посыпала её солью и протягивала ему.
Сейчас Даша тоже отломила хрустящую корочку, и солью посыпала… Ела, – напополам с горькими слезами: она простила Демида за ту ночь… а полюбить его не успела.
А слова, что негромко, но так явно послышались ей сегодня на берегу, сказал дед Макар Парамонович. Это его голос, родной и ласковый, колыхнулся в предрассветном вздохе моря:
- Живой он, Дарьюшка…
Дед Макар Парамонович знал всё на свете. Маленькая Даша забиралась к нему на колени, ладошками гладила серебристо-седые, похожие на ковыль в степи, волосы, заросшее такой же седой бородой лицо. Серьёзно и грустно заглядывала в густую, так и не выцветшую за долгие годы, васильковую синь дедовых глаз:
- Почему тебя все боятся, деда?.. Говорят, что ты колдун.
Дед прятал усмешку:
- Колдун и есть… – раз говорят. А боятся, – так положено-то: чтоб колдунов боялись.
Помнит Дарья одно, лишь начавшееся, лето… В тот год ещё с мая стояла такая жара, что травы в степи сохли, так и не успев расцвести и заколоситься. Были такие колодцы, в которых пересохла вода. В садах осыпалась яблоневая завязь, ржаные и пшеничные поля стали какими-то блекло-бесцветными, безотрадно поникшими… Дед Макар Парамонович хмурил брови, о чём-то вздыхал… А потом ушёл в самое дальнее поле. Двое суток молился, – не поднимался с коленей… И голову лишь изредка отрывал от земли, – чтоб поднять глаза к небу. Так и застал его дождь, – к вечеру, в исходе вторых суток, долгожданно потемнело небушко, опустилось низко над выгоревшей до времени степью, затаилась под небушком азовская волна…
Дождь тогда шёл не один день. Ненадолго приостанавливался, – ровно давал небушку присмотреться: напилась ли степь, ожили ли от желанной влаги поля?.. И снова колыхался над степью густой и свежей пеленой.
Счастливая ребятня так радовалась в эти дни дождю, что ни одна маманюшка не могла дозваться их домой.
Вот такой был дедов дождь, – Дарьюшка была уверена, что это дедов дождь.
А потом, когда уже постарше была, услышала, как соседка, тётка Домна, рассказывала куме Настасье, – про деда Дарьюшкиного, Макара Парамоновича, рассказывала, про жизнь его:
-Ну, и воот. Отдали, значит, замуж Василису: отцовская воля!.. Парамон, отец-то Макаркин, тоже не из бедных был: табун лошадей его далеко славился. За жеребятами издалека приезжали к Парамону, либо кобылиц-маток пригоняли, – чтоб покрыл жеребец с Парамоновых конюшен. Да только Емельян, отец Василисин, по-своему рассудил: кони с кобылицами – одно… А у Агафона из Павловки землицы – десятин немеряно. И случилось так, что в снохи себе присмотрел Агафон Василису, единственную дочку Емельяна. Решил, что такая и нужна его непутёвому Терёхе. А Емельян-то от гордости даже перестал с людьми здороваться: как же, – самому Агафону из Павловки сватом станет. А у Василисы с Макаркой любовь, – считай, сызмальства. И обещались они друг другу: как только нужного возраста достигнут, – так и под венец…
- А Макар-то – что ж? Когда Василису за Терентия отдали? – жалостливо покачала головой кума Настасья.
- Горевал крепко Макар. Света белого не видел. А тут ещё разговоры пошли, – как Василисе замужем-то живётся… Терёха самогонку пьёт да с бабами гуляет, – напропалую, не скрываясь. А домой вернётся, – над Василисой куражится. Бывало, так изобьёт, что по неделям из избы не выходила, – от людей пряталась. Груня, свекровь, бессловесная, – у самой житьё за Агафоном не лучше. Свёкор лишь ухмыляется, на Терёхины побои глядя, да потешается, когда Терёха, завалившись в грязных сапогах на постель чисту, велит Василисе снимать сапоги, да ещё тычет ими, сапогами-то грязными, ей в лицо… Как-то прибилась Василиса к своим, в ноги Емельяну упала: дескать, батюшка рОдный, забери ты меня оттель, сил нет терпеть…
- И что ж Емельян?
- Да что!.. Кобылу запряг, Василису в телегу швырнул, ещё и кнутом полоснул: не позорь, мол, отца – убегом от венчаного мужа! И назад, к Терёхе, отвёз. Тем более, – Василиса уж на сносях была. Вскоре после того и мальчишку родила.
- А Макар?..
- Макар однажды в Павловку отправился, – пеши, чтоб никто не знал. Ну, и увидел сам… Василиса уж на траве лежала, лишь голову руками прикрывала да тряслась вся. А Терёха – носками сапог её… У Макарки-то в глазах и потемнело… Видно, и сам-то не помнил, как во двор влетел, как коршуном накинулся на Терёху. В ту же минуту Терёха на земле оказался: не мудрено, – пьяным, как завсегда, был. Беда – не в том, что крепко отходил его Макарка по бокам и пьяной харе, – так отходил, что протрезвел Терёха, да лишь хрипел испуганно. В другом притаилась беда для Терентия: в отчаянии своём, в горе безысходном сказал Макар какие-то страшные слова… От слов этих всё вокруг притихло, – ровно пригнулось… И сам Терентий от Макаровых слов застыл в каком-то ужасе, что душу леденил… Ну, ладно, – бока с харею не успели зажить, как Терёха – за старое. А рука-то правая – раз!.. – и повисла в воздухе. И шевельнуть ею не мог Терёха. А тут и левая – будто не своя… И – ноги не слушаются… Василиса испугалась, закрестилась: дело-то неслыханное, чтоб – вот так, на глазах…
И надо ж такому случиться, чтоб об этой же поре Трофим с Ковыльного вернулся с заработков, – плотничал Трофим с мужиками по дальним деревням. Вернулся Трофим и узнал про Терёхины утехи с его Катериной… Сговорился с братьями да с кумом, подкараулили пьяного Терёху, – а он так и не бросил самогонку пить, – бывало, левым локтем стакан-то поддерживал, а чаще подносили ему, – для потехи… Так или иначе, – только пьяным каждый день был. Ноги и так не держали, а пьяным вообще полз. Ну, и… Вскоре после встречи с Трофимом и его братьями преставился Терёха. Сколько нужно, миновало времени, и обвенчались Макар с Василисою, Терёхиной вдовой. С младенцем взял её Макар. Свои сыновья пошли, – один за другим, а этого – никогда и словом не обидел, растил и любил, ровно родного. Клим и до сей поры никому не верит, что Макар Парамонович не родным ему был…
Вот с тех пор и пошла молва по окрестным деревням да посёлкам, что знается Макар с нечистою силою: раз после его слов – должно быть, проклятия… – отнялись у Терёхи руки. Тут же нашлись те, что припомнили слышанное ещё в детстве: Макарова бабка по матери ведьмой была. Дарьей звали, – бабку-то. И долгожданная Макарова внучка в аккурат на Дарью родилась, – так и назвали. Вот оно, кума, – откуда всё. Не так просто.
… А Дарья гладила ладонью тёплый хлеб с румяной корочкой, а в ушах звучал усталый и грустноватый, такой ласковый, родной дедов голос:
- Живой он, Дарьюшка…
Продолжение следует…
Начало Часть 2 Часть 3 Часть 4 Часть 5
Часть 6 Часть 7 Часть 9 Часть 10 Часть 11
Часть 12 Часть 13 Часть 14 Часть 15 Окончание
Навигация по каналу «Полевые цветы»