Я затеялся писать воспоминания, чтобы ты, Мишенька, знал правду о своих родственниках. Запомни: твой прадедушка, мой отец Матвей Звягинцев, был гениальным радиоинженером, хотя его имя вычеркнули из истории. И виной тому… конечно я. А, может быть, то самое время, в которое нам выпало жить. Но как сказать, ведь, с другой стороны, именно сталинская эпоха позволила ему, простому пареньку, подняться с самых низов, стать тем, кем он стал. И так больно упасть. В тот злополучный день в моей комнате мы оказались не одни с майором – шевелился в углу, невольно выдавая своё присутствие, как раз мой отец. Он сидел прямо на полу – то ли сам выбрал такое незавидное место, то ли дядя Женя не разрешил сесть на стул. Папа был растрёпанный, в рубашке с оторванными верхними пуговицами. В темноте было трудно понять, но мне показалось, что глаза его воспалены, а подбородок дрожит. Возможно, его допрашивали.
Если бы я знал, что вижу отца… в последний раз. Я бы бросился к нему, попросил прощения за всё-всё, попробовал бы найти какую-нибудь тонкую, но нашу общую связующую нить, и с её помощью вернуть то время, когда он держал меня на руках, воспитывал, брал на демонстрации, субботники. Мы бы объяснились – пусть даже в присутствии свидетеля. Не думаю, что он остановил бы тогда эту сцену… Но она не произошла. И во многом потому, что в запуганных и злых глазах отца я прочёл… жгучую ненависть ко мне. Это я – ленивый барчук и мечтатель, не знающий цену куску хлеба, в один миг переехал всю его жизнь, великолепный путь талантливого, ничем не запятнанного советского человека. «Щенок, что ты натворил! Ты же нас всех подставил!» – я смотрел на него и угадывал мысли. Они рвали меня, как сотни голодных псов, и хотелось, чтобы эта гнетущая тишина оборвалась. Кто сделает это первым?
В противоположном углу стояли большие напольные часы, барские, середины прошлого века – отец, как я уже писал, увлекался стариной, летом обязательно выезжал в сёла и покупал разное добро, хотя многое, по его же словам, отдавали задаром, или за табак. Вот и эта громадина. Комната замерла в ожидании, и лишь стрелки на золотом кругляше неспешно бежали, отсчитывая наше время. За окном пели птицы, наверное, гуляли пары. А мы… слушали бег времени, и каждый улавливал его смысл по-своему. Я так и не мог понять, почему всё, что происходит, вообще стало возможным – я ни в чем не виноват, отец – тем более кристально чист. Почему же он опустил голову и дрожит, судорожно сжимая и разжимая кулаки?
Я украдкой взглянул на дядю Женю – тот будто и не замечал нас обоих. Он внимательно читал какие-то бумаги, порой подчёркивая что-то химическим карандашом. Со стороны можно подумать, будто мы заглянули к нему на работу и ждём, когда он закончит дела, чтобы потом отдохнуть и спеть его любимые песни под баян. Ну, как раньше. «Мы красные кавалеристы…».
Дядя Женя рявкнул, закашлявшись в кулак, и мы с отцом вздрогнули. Затем он закурил папиросу, и мне вспомнилась мама, которая никогда никому не разрешала дымить в доме… Глядя на то, как искрится, щёлкает уголек, я уяснил – передо мной не старый друг отца, не тот человек, который давно-давно любил катать меня на плечах и рассказывать о своей службе в конармии в гражданскую и о том, какие бывают лошади. Нет, это бы майор госбезопасности. Очень высокий чин, бесстрастный, собранный и… чужой. Он вникал в бумаги, которые, вероятнее всего, имели дело к нам, или ко мне. Так прошло полчаса – массивные часы с боем сообщили об этом с педантичной чёткостью царских времён.
– Так, ты совсем плох, – произнёс он наконец, – для начала переоденься в чистое, хорошее, а то выглядишь, как Гаврош. Хотя какой ты, – он сплюнул в пепельницу, которой служила для него статуэтка-лодочка, сделанная мной из коры дуба. – Чего молчишь? Ждёшь, что я выйду что ли? Живо вставай и перемени бельё. И как это ты только воспитал такое? – последнюю фразу он сказал не мне, но и к отцу даже не повернулся.
Пока я рылся в шкафу, дядя Женя не сводил с меня глаз, постукивая пальцами по столу. Звук стал невыносим – словно мне на плечо сел дятел и копался клювом в ушах. Хотелось закричать, рвануться к двери, но я только сжал зубы и молча натягивал рубаху.
– Вот, правильно, теплее одевайся, – я не знал, язвит ли майор, или советует.
Свернув и бросив в угол грязные штаны, я сел на венский стул рядом с книжной полкой. Дядя Женя что-то писал, и я подумал, что тишина затянется ещё на полчаса, однако он, не отвлекаясь от бумаг, сказал:
– А чего ты там сел-то? Давай к столу, помощь твоя нужна, – он на мгновение поднял глаза на печатную машинку. – Поможешь мне документы отщёлкать? Ты же, Николай, насколько я знаю, отлично печатаешь? И корреспондент, и наборщик из тебя отличный, ну просто ударник! Ну что, поможешь, а то рука ой как устала, – и он бросил карандаш. – Жалко только, у твоей «Москвы» буквы «м» и «с» западают, придётся их потом чернилами вписывать. Но это ничего. Ну, чего молчишь?
– Вы серьёзно?
– А ты серьёзно? – рявкнул он и вскочил. Я вжался в стул, а отец закрыл голову руками, будто ждал, что его станут бить. Дядя Женя достал из планшета три папки, и я, конечно же, сразу узнал их. Я уже понял, что причина всего происходящего – моя дружба с Карлом Эрдманом. Ну что же, раз редактор Гейко ничего не понял об этом замечательном человеке и его теории, то хотя бы теперь объясню. И он, и я, в конце концов, честные люди, отпираться, скрывать что-то, недоговаривать я и не помышлял.
– Узнаёшь? – спросил майор.
– Конечно.
– И не отрицаешь, что набрано тобой и на этой машинке? Или будешь доказывать, что в Воронеже есть еще одна печатная машинка, где точно так же не пропечатываются эти две буквы? – чеканил он. Отец при этом тяжело вздыхал, словно хотел тем самым подсказать мне что-то, если не исправить, то хотя бы облегчить судьбу. Говорить ему либо запретили, или он не хотел сам.
– Нет, дядя Женя, я не буду ничего отрицать и тем более…
– Я тебе, сучий сын, вражина такая, не дядя Женя, – он подскочил ко мне, брызнул в лицо слюной. Никогда раньше, да и потом я не видел и не помню, чтобы на меня смотрели с такой ненавистью.
Он встал, провёл руками по ремню, расправляя складки, и, подойдя к двери, крикнул:
– Сержанта Юдина ко мне, – через секунду в комнату вошёл один из охранников, что встречал нас у двери, и отдал честь. – Садись. Ты ведь мастер строчить на этой, – майор указал согнутым пальцем на машинку с брезгливостью, так, будто и она была «вражиной», соучастником какого-то преступления. Одного я не мог понять, как работы Карла Леоновича попали в органы?
– Итак, значит ты, Звягинцев Николай Матвеевич, тысяча девятьсот двадцатого года рождения, – сержант уже принялся настукивать, я даже невольно залюбовался – бегал он тонкими пальцами легко, словно пианист. Майор Пряхин расхаживал по комнате – мимо меня и до окна, где, застыв, беззвучно рыдал отец. – Не отрицаешь своей причастности к подпольной прогерманской антисоветской организации?
– Что? – я невольно поднялся на полусогнутых коленях, но майор осадил меня, ударив ладонью по плечу. Я отдышался, и залепетал:
– Я могу, я должен всё объяснить. Это… какая-то ошибка! Уверен, что если вы выслушаете меня от начала и до конца…
– Выслушаем, обязательно выслушаем, – он снова закурил, комната пропиталась запахом крепких папирос.
– Молчи, – простонал отец и отвернулся.
– Тебе знакомо имя Карла Леоновича Эрдмана? – спросил майор, а его помощник, быстро отстукав по клавишам, бесстрастно ждал моего ответа.
– Да, – машинка в ответ стукнула дважды.
– А Фердинанда Эммануиловича Фишера?
– Нет, впервые слышу, – машинка спешила за мной.
– Ганса Васильевича, точнее, Ганса Вильгельмовича Шмидта?
– Да кто все эти люди? – выпалил я, когда прозвучала уже двадцатая незнакомая мне фамилия.
– Всё ясно, – протянул Пряхин. Он отодвинул штору, заглядывая в окно. – Значит, успели сговориться, что никто из вашей группы никого не знает. Ну, ничего.
– Да какой группы?
– Антисоветской! – рявкнул майор, обернувшись.
– Я знаком с Карлом Эрдманом. Наша встреча произошла весной прошлого года, – я кратко пересказал историю. Машинка продолжала стучать, майор вновь отошёл к окну, курил и не перебивал. – Так мы завершили перепечатку его работ. А потом он стал пропадать, я никак не мог его застать. Вот и сегодня я пришел, и…
– Да, ты пришёл, а подпольную шайку вашу раз, и накрыли! Каждого второго из этого дома на Чернышевского пришлось вытащить на допрос, чтобы раскрыть весь ваш заговор.
Я заёрзал, понимая, отчего был так молчалив дом, вспомнил перепуганную до смерти тётю Надю. Страшная картина, которую я и вообразить не мог, складывалась по кирпичику в какой-то дьявольский навет. Я нервничал, не понимая, что говорить и как доказать свою невиновность, когда обвинения настолько фантастичны!
– К псевдотеориям, которые лишь внешне похожи на утопические формулировки, а на деле являются шифровками для Запада, мы ещё вернемся, – Пряхин смотрел исподлобья. – А вот сейчас перейдем к вопросу номер два. О чём ты, Николай Звягинцев, умолчал.
Я прокручивал в голове свой рассказ, понимая, что многое я мог и упустить… Майор вновь подошёл к двери, махнул рукой, и второй сержант… внёс радиоприемник.
– Модель «9Н-19», – сказал ведущий всего этого адского действа со злорадством, будто в комнату внесли самую главную улику, само присутствие которой молчаливо обличает все мои, и не только мои, преступления. – Матвей, отличная аппаратура! – он обернулся к отцу, и, кажется, впервые за всё это время посмотрел и обратился к нему. – Ты большой молодец! И, кстати, не в минус тебе, дорогой, то, что не ты помог сынишке его достать. А кто помог, – майор повернул шею, и так резко и круто, что напомнил филина. – Тот уже во всём сознался.
– Итак, соучастник подпольной группы Николай Звянинцев, будешь ещё строить из себя невинное дитя? У меня, – он поднялся, внимательно перелистывая бумаги в папке, – свыше двадцати доносов от жильцов дома по улице Чернышевского, где свидетели дают показания: вы слушали немецкие, а также иные профашисткие и западные, капиталистические голоса, вели их расшифровку, оригиналы которых находятся у следствия, – он достал сделанные моей рукой записи, которые были дома у Эрдмана.
– Я только помогал! Эрдман просил меня, и я… только переводил! – видимо, при слове «следствие» во мне тогда проснулся и чётко заговорил его наипадлейшество Трус. Поняв, что никто и никогда не поверит правде, я решил, что стоит срезать углы. И Евгений Пряхин, старый чекист, понял это, раз и навсегда поймав меня на крючок.
– Ты знал, что Эрдман слушает вражеские волны? Знал! И не донёс, – майор налил воды из графина и жадно пил. Мне тоже хотелось промочить горло, но я не посмел спросить. К удивлению, мой мучитель, будто умея читать мысли, сам налил полный стакан и поднёс мне. – Поэтому я и говорю, что ты – соучастник прогерманской группы. Возможно, что невольный. Но это тебе ещё предстоит доказать, – он растянул последнее слово по буквам и вцепился в меня угольными глазами.
Я не знал, что ответить. Я выпил дрожащей рукой воду, половину пролив на воротник.
– Ну вот, опять замарался, – сказал Пряхин. – Ладно, с тобой мы ещё продолжим. А теперь у меня будет другой разговор, точнее, его продолжение на новую, так сказать, тему, с твоим отцом…
Сержант понял эти слова, как приказ. Он поднялся, сложил набранные листы вместе, положил перед собой на стол и отдал честь. Каждый шаг выверен, чёток, словно младший сотрудник органов госбезопасности был проверенной и надёжной машиной. Дверь открылась, и к нему присоединился второй. И, пока они меня не увели из комнаты, которая все эти годы считалась моей, у меня была секунда, всего секунда, и я верил в неё…
Я посмотрел на отца, и да – наши глаза всё-таки сошлись. Сейчас, когда я порой достаю чудом сохранившиеся фотографии, я понимаю (в юности не придавал значения) как сильно мы с ним похожи – внешне, особенно глазами. Может быть, и характерами тоже, время и судьба не дали понять мне этого. Но тогда мы смотрели друг другу в глаза, и в эту секунду я видел, я знал – он меня не ненавидит! Папа тогда… боялся за меня. Я был уверен, что ему хотелось остановить этих вытянутых молодчиков, которые вот-вот уведут куда-то, в холодную и злую неизвестность, а может быть, и в полную безвестность, меня, его единственного сына. И дорогого. Да, в эту секунду, о которой я потом так много думал и вспоминал, он бесконечно любил меня, просил прощения. За то, что был плохим отцом, который вечно был занят работой, или встречался с так называемыми друзьями номенклатурщиками, или собирал барский хлам по деревням, а на сына… не оставил времени. И то, что я бродил без дела в поисках друга, идей и смыслов, – он не винил меня. Я знаю!
Прости меня, папа! Прости меня! Если бы я мог… ну вот, и ты, Миша, прости меня, что я, старик, расплакался, размазал по страничке чернила, и тебе теперь так затруднительно читать эти строки. Может, они не нужны вовсе, и их стоит просто вырвать и переписать, но у меня совсем мало времени. Вот теперь и ты видишь, какая величайшая странность, несправедливость нависла над нашей семьей, будто злой рок. Я не сумел найти дружбы, согласия и мира с отцом, и потерял его. Для чего, что я уяснил? Ведь стал таким же, как он, и не имею понимания теперь, спустя годы, уже со своим сыном. И надеюсь, глупый старик, очень надеюсь, что у тебя, Мишенька, всё будет совершенно по-другому. Жизнь дана нам для радости, которая недостижима, если ты не имеешь мира с близкими. И нет страшней и откровенней секунды, когда ты понимаешь всё, но исправить ничего не можешь. Я искренне желаю тебе, мой милый внучек, вырасти достойным сыном и стать любящим отцом. Будь хорошим, обязательно будь!..
...
Часть 1.1
Часть 2.13
...
Автор: Сергей Доровских. Все произведения автора ЗДЕСЬ
https://proza.ru/avtor/serdorovskikh
Почта Н. Лакутина для рассказов и пр. вопросов: Lakutin200@mail.ru
Наши каналы на Дзене:
От Сердца и Души. Онлайн театр https://dzen.ru/theatre
Николай Лакутин и компания https://dzen.ru/lakutin
Тёплые комментарии, лайки и подписки приветствуются, даже очень!!!
